* * *
Ты посмотри, что я тебе принёс:
вот жизнь моя – клубок суровых ниток.
Подробностей её незнаменитых,
её капризов – не бери всерьёз.
Тут столько всякого переплелось!
Тут всё в узлах – и каждый новый узел
ведёт к другим узлам путём кургузым
внезапных шуток и внезапных слёз.
И ты, кто разбирается в клубках,
как Божество Клубков, как Всякий Случай, -
не трогай, не распутывай, не мучай:
довольно и того… держать в руках
и тихо бормотать себе под нос:
вот путаник-то, Господи-помилуй! -
смирившись с чередой неутомимой
петель и песен, тишины и гроз, -
и там не так, и тут не удалось…
Держи в своих руках клубок, не то мне
катиться под откос, себя не помня, -
недолог путь, ведущий под откос.
* * *
Что говорят на кухне в полночь?
Там говорят "а это помнишь?" -
там ничего не говорят,
там пеплом по столу сорят,
и не сметают, и молчат,
и говорят "который час?".
Там тонущий пакетик с чаем
уже никем не замечаем,
и над столом, давно пустым,
там говорят "Ваш чай остыл" -
и в чашку опускают взгляд,
и "надо ехать" говорят.
Там теребят лимона мякоть
и говорят "не надо плакать",
а после говорят "пора"
и говорят, что всё мура,
а сами плачут невпопад
и ничего не говорят.
* * *
Как называется твоя любовь?
Не знаю, мы знакомы не настолько.
Моя же называется – постой-ка…
как называется моя любовь?
Наверное – Два-кофе-с-молоком,
или Скорей-всего-мы-просто-бредим,
или Пришли-сигнал-одним-звонком,
или Давай-куда-нибудь-уедем.
А есть ещё другие имена:
есть имя Напиши-хотя-бы-слово,
есть имя Буду-ждать-до-полвосьмого,
есть имя Это-было-до-меня,
есть имя Если-завтра-будет-дождь,
есть имена Направо и Налево…
моя любовь – она неприхотлива
и отзовётся, как ни назовёшь:
она бежит на взмах твоей руки,
как дурочка, – и в маленькой котомке
её надежд блестящие обломки,
её имён цветные лоскутки.
* * *
…хоть весёлое Да золотое,
как и прежде, стоит наготове,
да не требуется никогда.
И мерещится тень декабриста,
где колючее Нет серебрится -
ломкой кромкой высокого льда.
Дух строптивый не любит согласья -
и повадка бесшумная лисья
не родна ему и не мила:
ни рожна ему в жизни не надо,
он граница, и он же – преграда,
вот и все, понимаешь, дела.
Было время… да ладно об этом:
о былом, о пустом, о забытом,
о старье обветшавших эпох!
Дух строптивый давно не кивает -
вскинет взгляд, как ружьё – и, бывает,
убивает на месте, врасплох.
Вот и все, понимаешь ли, песни -
спеты, стало быть: челюсти стисни -
и… пошла она прочь, чехарда
обольщений столичного рая -
где живёшь, даже не вспоминая
золотую провинцию Да…
* * *
Чай зелёный, как лес, чай зелёный, как сад,
чай зелёный, как Ваш растерявшийся взгляд,
моя грустная радость со взглядом зелёным!
Чай зелёный, как детство, которое – Вы,
и, наверное, мне не сносить головы
под зелёным, как детство и чай, небосклоном.
Но, зелёный немыслимый цвет, столько лет
я повсюду искал твой изменчивый след,
что уже не страшны никакие угрозы!
Чай зелёный, как миф – это ж надо понять,
значит, полно в тяжёлую чашку ронять,
моя грустная радость, зелёные слёзы.
Мы давайте-ка лучше посмотрим в окно:
там давно уже всё зеленым-зелено -
и пропащий апрель там слоняется пьяным.
А у Бога, небось, слишком много забот -
и уж если не он нас к рукам приберёт,
ничего, говорю, мы столкуемся с Паном.
* * *
А дело обстояло так,
что день, по площади идущий,
смущал испуганную душу
и приглашал её летать.
Ан, между тем кончался март,
и грозовою пахло тучей… -
но всё ж душа была летучей,
а это надо понимать!
И тот, кто это понимал,
он душу отпускал на волю -
и получал назад с лихвою
и свет, и утро, и туман,
и поцелуи под зонтом…
А на какое-то мгновенье -
и божество, и вдохновенье,
и всё, что следует потом.
ERLKONIG
На весь этот город – один этот лес,
с аллеей, несущейся наперерез
всем тайным прогулкам и страхам смешным, -
и солнце заходит, и мы не спешим.
На всю эту землю – один этот кров,
простёртый поверх наших буйных голов:
дурацкое счастье под небом чужим,
где солнце заходит, и мы не спешим.
На всю эту вечность – один этот шаг
в аллею, как в бездну, до звона в ушах:
дитя, что ж ты медлишь, опомнись, бежим!
Но солнце заходит, и мы не спешим.
Какой бы у повести ни был финал -
ездок-погоняет-ездок-доскакал! -
и кто б ни таился средь тёмных вершин,
а солнце заходит, и мы не спешим.
* * *
Я-хорошо-живу – как Вы живёте?
Я хорошо стою на эшафоте:
последнее желанье у меня, -
я хорошо, – узнать, как Вы живёте
к исходу безысходнейшего дня?
Вон комары на нитке серебристой -
смешное комариное монисто,
оно звенит о будущем уже.
Но как живёте Вы на Вашем триста…
нет, восемьсот тридцатом этаже?
Вон крохотная лампочка в два ватта
качается и смотрит виновато
в колоду карт, упавших со стола.
А на планете под названьем Вето
я всё равно не знаю, как дела.
И плод запретный – невпопад миндальный -
совсем неразличим из наших далей,
где ночью не слышны ничьи шаги,
откуда мне видны огни ордалий,
но вообще-то – не видать ни зги.
* * *
Как бы долго мы ни толковали,
а пора потихоньку домой.
Что ж ты хочешь своими словами
от души моей глухонемой?
Чтоб какого высокого жара
задала она нашей тоске?
Чтоб она тебе что выражала
на неведомом ей языке?
Как бы ни объяснять, ни пенять ей,
как бы строго себя ни вести -
всё же облачко дымных понятий
уплывает и тает в пути!
Очертания мира размякли,
растворившись в туманностях луж -
так на влажной японской бумаге
расплывается лёгкая тушь,
так какой-нибудь светленький плащик
быстро сходит на нет – дотемна…
Только плачет душа, только пляшет,
только плачет и пляшет она.
* * *
В сентябре, в государстве оранжевом
проживём на пустых мостовых
сумасшедшим зелёным бесстрашием
в Ваших детских глазах луговых.
В час, когда осторожная улица
огибает какой-нибудь ГУМ,
луг шумит, и блестит, и беснуется,
и совсем не берётся за ум -
выбегает на площадь Отчаянья
с бесполезным чудесным флажком,
с бубенцом золотого бренчания
и одним бесшабашным прыжком
перемахивает через пропасти
Будь-Здоров, Созвонимся, Прощай,
перемахивает через крепости
Здравый-Смысл и Порядок-Вещей.
И, весёлая, буйная, дикая,
жизнь пахнёт виноградным вином,
кардамоном, корицей, гвоздикою
и незрелым кофейным зерном.
* * *
Гремите, колокольчики, опять,
узорчатые, лапчатые, птичьи, -
гремите о простом моём величьи:
я научился глупо поступать!
Меняю жизнь мою – на полчаса,
на завтрак, преисполненный восторга,
под колокольчиком Горпищеторга:
заветренное чудо – колбаса,
богов напиток – тепловатый сок
из ягод, не имеющих названья,
и… – чтобы тучка полугрозовая
от завтрака плыла наискосок,
и чтоб один степенный разговор
был начат – и продолжен – и закончен…
Ловушкам несть числа, но мы проскочим,
заклеим только дыры новым скотчем -
и с нас все взятки гладки с этих пор!
Небо в сердце и небо на шляпе,
и ещё одно небо – во рту.
И разверзлись небесные хляби,
и обрушили вниз высоту.
И не стало совсем уже света
над прибежищем нашим Земля -
Безделушка, Игрушка, Комета
или Палуба Корабля.
И владели судьбой как хотели
все стихии, сцепившись в клубок, -
дни летели без смысла и цели,
и бездействовал Бог…
Вечерело, штормило, знобило,
волочило кормой по песку,
а потом ненароком прибило
наконец к одному островку,
где последний забрезжил мне берег
на беспамятном чёрном ветру -
разговор за пятнадцать копеек
обо всём, без чего я умру.
* * *
Как на маленьком парусе
детства – или далече -
нас качает на паузе
в ожидании встречи:
вы откуда отчалили,
побросав свои флаги,
два внезапных отчаянья,
две весёлых отваги?
Я – от шумного общества,
что почти незнакомо,
я же – от одиночества
в людном хаосе дома.
Леденея от ужаса,
без единого звука
нас баюкает лужица
на окраине века.
А стихия незрячая
всё колдует над чашей
моего красноречия
и безмолвности Вашей.
* * *
Жизнь снова бьёт через края
и снова кажется иная -
так ничего не знать, как я,
нельзя… но так я и не знаю:
мне ощупью в кромешной тьме -
поди пойми по очертанью -
мир перемалывать в уме,
за тайной тайну!
Сухая белая мука
далёких смутных истин, манна…
нет ничего наверняка,
нет ничего, усни, осанна!
Спи, славословье, спи, тоска, -
без снов, без просыпа, без звука
и на границе городка
чужого – спи, моя разлука:
жизнь не добра, но и не зла,
а так… нема лишь.
Что морок мой тебе и мгла -
забыв про все свои дела,
ты спишь во все колокола
и всё на свете понимаешь!
* * *
Напрасные хлопоты, карточный домик надежды,
сердечко и пика, квадратный бубенчик, трилистник -
дорожка шагов, бесконечно лукавых и лисьих,
обманщицы-жизни, чьи речи темны и мятежны!
Всё слушать, и слушать, и слушать мятежные речи -
пустые слова: позабудем, оставим, уедем…
все наши дороги известны дотошным соседям,
все наши дороги кончаются тут, недалече.
И сыпятся наземь сердечки, трилистники, пики
под звуки бубенчика – частые и золотые,
и сыпятся вслед двоеточья, тире, запятые:
ах, жизни мятежные речи бессвязны и дики!
Куда как нелепы все эти возьмите, храните… -
напрасные хлопоты, карточный домик надежды!
Но там, где кончается время и дни безмятежны,
две парки, пожалуй, уже перепутали нити.
* * *
Искусимся, пожалуй, немного
белым светом в начале весны -
ну-ка, что это тут за дорога,
где не видно ни чёрта, ни Бога,
ни дороги… не думай, рискни:
мы ещё никогда не ходили
мимо стольких далёких вещей -
мимо тонкого этого шпиля,
капителей коринфского стиля…
мимо всех, мимо вся – вообще!
Мимо маленькой, но златоглавой
светлой церкви о трёх куполах,
мимо славы и мимо расправы,
мимо прав, мимо льгот, мимо благ…
Небо ласково, небо сурово
смотрит сверху на милых людей -
и молчит, и не скажет ни слова,
а прекрасная Vita Nuova
лёгкой лодкой плывёт по воде.
* * *
Это всё уже неважно,
это всё уже не суть:
скрипка-и-немножко-лажа -
Бог желает отдохнуть.
Бог сказал, ничто не ново.
Мирозданье, поостынь!
Всё равно до Дня Седьмого -
сколько? Ровно шесть пустынь.
Как это – воздать сторицей
или, скажем, рваться в бой?
Если что-то сотворится,
то не мной – само собой.
Из каких-нибудь материй,
неизвестных естеству,
из фантазий, из мистерий
не во сне – так наяву.
Помнишь музыку былого
в переплёте золотом?
Там, в Начале, было Слово,
да забылось, что потом.
МЕЖДУ ДВУХ СТУЛЬЕВ
…В этом городе прекрасных миражей,
где действительность не знает, что ей делать,
было столько уже разных виражей
на мостах и мостовых заледенелых!
Появлялось божество из-за угла,
и два призрака владели нищей нишей,
и судьба моя меня подстерегла
львиной мордой, неожиданно возникшей…
Это было – я не помню, на каких
длинных улицах без всякого названья
и в каких-то переулочках глухих,
где встречались вы не с нами, мы не с вами,
где к утру уже от жизни кочевой
и от жизни вообще – такая жалость! -
вдруг совсем не оставалось ничего,
сновиденья – и того не оставалось!
* * *
А был когда-то розоват
наш белый свет – и, между нами,
приятно было называть
своими – вещи – именами
и говорить: кольцо, стрела
и поплавок из пенопласта! -
какие громкие дела,
какое лёгкое богатство…
Вот так, длина, и ширина,
и угловатость, и овальность:
мы называли имена -
и вещи тут же отзывались.
Но искоса, не в полный глаз
всё это время жизнь другая
хитро разглядывала нас,
наш смутный час подстерегая, -
Искусство… кто же виноват,
что ты всегда шутило с нами
и заставляло называть
чужими – вещи – именами!
* * *
Минувшая жизнь, имперфект и аорист -
подумайте, что за дела!
Я вдаль проводил мою повесть, как поезд,
и повесть, как поезд, ушла.
Зелёный фонарик далёкой свободы
уже догорает – и вот
затеплился красный фонарик: субботы
и милых домашних забот.
Убрать со стола, заварить себе кофе -
и долго смотреть из окна
на двор в сентябре, на качели в покое,
на облако в виде слона.
И вдруг – отойти от окна: беспокоясь,
как с этого самого дня
невнятная совесть по имени Повесть
одна проживёт, без меня.
* * *
Ступать из полымя в огонь
нетвёрдою ногой,
из одного дождя в другой,
из сумрака в другой -
по двум концам одной прямой
нас развели с тобой:
шаг из не-дома не-домой -
словно из боя в бой.
Из полыньи да в полынью,
с обрыва на обрыв,
с моей планеты на твою -
зонта не приоткрыв:
я дважды вымок и просох,
пройдя из шквала в шквал,
я дважды умер, видит Бог,
и дважды выживал -
кидаясь из броска в бросок
по скользкой мостовой,
как маятник твоих часов,
бессменный сторож твой.
ПСАЛОМ
Где безумные люди в безумии дней
уповают на зыбкий песчаник
и на нём воздвигают постройку – и в ней
пребывают в делах беспечальных,
там для нас нет ни родины, нет ни родни,
ни прибежищ – ни явных, ни тайных!
Ибо нам с тобой светят иные огни
в наших лёгких и бедных скитаньях.
И пока, окликая нас словом чужим,
в отдаленьи беснуется форум,
мы в дешёвом кафе переждём нашу жизнь
за сердечным одним разговором:
переждём как какой-нибудь дождь или как
полоумный какой-нибудь морок -
в двух шагах от того, кто живёт в облаках…
Ибо Он приготовил нам Город.
* * *
Среди всегда кочующих громад,
прикинувшихся жизнью и искусством,
мне – сколько места можно занимать
не в жизни вообще… в твоей, допустим?
Аршин-другой, но дальше – ни ногой,
ни взглядом и ни помыслом случайным:
там не моя земля, там я изгой,
чужой твоим преданиям и тайнам.
Полпесенки оттуда, полсловца,
полпирога, полплитки шоколада,
одна восьмая светлого лица…
И хорошо, и правильно, и ладно:
благослови, Господь, твои шаги,
твой разговор со мной вполоборота
и все твои не-предо-мной-долги,
и все твои не-обо-мне-заботы.
* * *
В честь уже наступившего лета
на пустынной одной мостовой
вот тебе одуванчик салюта
надо всею твоею Москвой.
Это что-нибудь вроде подарка -
одуванчик, смешной сувенир,
это так, как от бублика дырка
или след от бесцветных чернил.
Это что-нибудь вроде привета.
Только так и могу я, увы,
посигналить тебе – через лето,
через тёмную бездну Москвы.
* * *
Осень, осень, золотая мишура,
бросим, бросим эту жизнь: давно пора
нам на лодочке какой-нибудь убогой
отправляться, захватив с собой черпак!
В самых общих, как мне кажется, чертах
мы поедем с Вами с печки на чердак -
пропылённою скрипучею дорогой,
чтоб однажды, через много-много лет,
вдруг прибыть на отобеданный обед,
на котором ни друзей, ни близких нет,
и закончить всё беспечной чашкой кофе
за одним столом с надеждой дорогой!
Хорошо, когда в печи трещит огонь.
Хорошо, пугая пламя кочергой,
золотые собирать в щепотку крохи
этой жизни, не жалея о другой.