Он улыбается, улыбаются, точно по команде, и все другие. Мы верим в счастливую звезду командира, верим в то, что он знает "Мурену", как редко кто знает свою жену.
Командир разговаривает по-немецки с капитаном. Мы слушаем и не понимаем. Тут же и другие офицеры стоят. Капитан старается улыбнуться, но по лицу его расползаются гримасы.
- Оказывается, не хочет, чтобы мы погибли от немецкого миноносца, - переводит командир. - Желает нашей лодке спастись. Вот вам и патриот.
Меня толкает моторист Залейкин.
- Ну что, брат?
- Ничего.
- Как ничего? А почему же, скажи мне, у барана хвост опущен, а у козла кверху задран?
Залейкин сделал короткую паузу и серьезно наказывает мне:
- Нет, ты подумай над этим. Вопрос, можно сказать, философский. В нем смысл жизни скрывается…
- Ах ты трепло этакое! - смеются матросы.
Залейкин глянул на всех, хитровато улыбнулся.
- Эх, братва! Недавно случай со мной произошел…
А ну, дружба, позвони малость, потешь команду, - пристают к нему матросы.
- Тут не потеха, а факт был, - начинает Залейкин. - Вот как нужно это понимать. Да… Иду я ночью по городу. Поздно уж. Людей мало. Глядь - по тротуару горняшка плывет, покачивается, как лодочка на легких волнах. А за нею, в кильватер, важно этак, пес шествует. Здоровенный кобель, что твой телок годовалый. Из породы - сенбернар. Я ближе и ближе к горняшке - пристал к ее борту. Ну, а дальше - сами знаете: тары-бары, ночевали в амбаре. Идет дело на лад. Гуляем по городу. Проходим мимо одного сада, вдоль забора. Тень от деревьев. Место, думаю, подходящее.
Около Залейкина - почти вся команда. И я здесь. Забыто, в каком положении находится наша "Мурена". Все слушаем, вытягиваем шеи к этому забавному мотористу, а он продолжает:
- Обнял я свою горняшку - и ну целовать. А она, как всякая женщина с первого раза, давай ахать да охать, - притворяется, будто я насильно беру ее. В это время кто-то ка-а-к шандарахнет меня в бок! Так и опрокинулся я вверх торманом. Лежу на спине. Глядь - уй, мать честная! - надо мною кобель стоит. Пасть разинул, клыки оскалил, рычит в самое лицо, собачьей псиной обдает. А из меня и дух вон. Даже голос отнялся. Тут уж она, горняшка, вступилась. "Тризорушка, говорит, не надо, не трогай! Милый Тризорушка! Иди ко мне…" Отпустил мою душу на покаяние - слез с меня. Кое-как поднялся. Даю задний ход. Едва двигаюсь. Все мои внутренние и внешние механизмы развинтились - ни к чертовой матери не годятся. А горняшка к себе манит. Да уж какая тут любовь! Вся душа засохла.
В лодке долго плещется нервный хохот команды.
Я думаю, что без Залейкина мы давно бы сошли с ума.
Командир - в рубке. Отдает распоряжение к всплытию.
Эх, удастся ли нам еще раз увидеть божий свет?
С шумом освобождаются от воды цистерны. Электромоторы работают полным ходом. Офицеры, вся команда и даже пленный капитан стараются раскачать лодку, с остервенением бросаются от одного борта к другому.
- На левый… На правый… - командует старший офицер.
Но лодка ни с места, точно кто держит ее зубами.
Снова отчаяние леденит кровь.
Решено прибегнуть к последнему средству: выпустить мину. Если и это не поможет, "Мурена" станет для нас вечным гробом.
- Электромоторы - полный назад! - командует командир.
Мина шарахнулась вперед.
"Мурена" дернулась, как живая, и стремительно, словно сама обрадовалась, что удалось оторваться от морского дна, понеслась вверх.
Миноносец в это время находился очень далеко. Он нас даже и не заметил. Мы успели опять погрузиться и пошли на глубине тридцати - сорока футов. Двигались без перископов. Только ночью поднялись на поверхность моря.
Телеграфист Зобов по радио бросил в пространство весть о "Мурене".
Жаром дышит небо.
"Мурена" вспахивает гладкую поверхность моря и несется к родным берегам.
Мы сидим на верхней палубе. Солнце обливает нас зноем. Измученная душа отдыхает, наполненная голубым светом. Никому не хочется вспоминать о том, что недавно пережито. Пусть оно никогда больше не повторится.
Залейкин играет и поет. Его двухрядка растягивается во всю ширину рук. В голубом просторе кружатся и бьются звуки гармошки, а среди них реет звонкий тенор певца.
Кто-то крикнул:
- Земля!
Все смотрим вперед. Там, за крутой чертой горизонта, постепенно вырастают церкви, дома, гавань, точно поднимаются из моря.
Навстречу нам идет дозорный миноносец. Еще издали, по семафору, мы обмениваемся с ним приветствиями. Сближаемся, остановились.
- Поздравляю! - кричит с верхнего мостика командир миноносца. - Сегодня о вас уже в газетах напечатано…
Наш командир кратко рассказывает о своем походе и, в свою очередь, спрашивает:
- А что нового на берегу? Как на фронте?
- Неважно…
Поговорили и разошлись.
Небо излучает радость. Водная степь горит, усыпанная серебром. И не верится даже, что где-то грохочут пушки, трещат пулеметы, льется человеческая кровь.
Ближе надвигается гавань. Нас встречают чайки, взмывают над лодкой и кричат.
Мне ничего больше не надо. Полина сидит рядом со мною, ласковая, как ветерок морской. Окно занавешено, в комнате полусумрак. И зачем нам нужен свет, когда горят так сердца?
Ах, как задушевно звенит ее голос!
- Я все очи проглядела - все выходила на берег. Смотрю в море, не плывет ли твоя лодка. Начала уже думать, что ты погиб. И вдруг ты явился…
- Нет, Полина, на этот раз смерть миновала нас…
Полина порывисто льнет ко мне, бросает знойные слова:
- Ненаглядный ты мой подводник! Соленое ты мое сердечко! Скажи - любишь?
В сотый раз я отвечаю ей:
- Люблю!
Я чувствую, что во мне играет каждая кровинка, а сердце, как рубильники в лодке, вспыхивает искрами.
В лодке нашей поврежден корпус, согнуты перископы. Скоро ее поставят в док и начнут ремонтировать. Для нас наступает полоса отдыха.
На базе жизнь проходит по-прежнему. Если кто посмотрит на нас со стороны, то невольно подумает, что это все беспечные и веселые ребята, отчаянные головушки. На самом деле мы только стараемся быть такими, чтобы забыться от пережитых и ожидаемых ужасов. Но не всегда это нам удается. И сам я чувствую и на других замечаю, что озорство, удаль - часто напускные. Мы с трудом сдерживаем гнев против того, что творится на земле. Среди команды все чаще раздаются раздраженные голоса:
- Когда же это мы перестанем колошматить друг друга?
- Да, конца войны с самой высокой грот-мачты не видать…
- Эх, сговориться бы с немцами и громыхнуть по головам заправил! Да так громыхнуть, чтобы вся земля загудела!..
- К этому все идет. Только это будет похлеще, чем в пятом году: с испугу сам дьявол начнет молитвы творить…
Иногда я думаю: как это случилось, что эти двести человек стали подводниками? Точно чья-то могучая, но незримая рука хватала каждого из нас за шиворот и со всех концов России тащила сюда - на этот транспорт, на эти подводные чудовища. Одного заставили следить за электромоторами, другого - из пушек стрелять, третьего - мины пускать.
Говорю об этом Зобову. Он оглядывается и тихо отвечает мне:
- А это потому так случилось, что большинство человечества - идиоты! Будь то французы, русские, англичане, немцы - все равно…
- Как?
- Оно исполняет чужую волю очень ничтожного меньшинства, - злую волю.
Зобов делает подсчет тому, сколько людей одето в защитный цвет, сколько работает их для фронта в тылу на фабриках и заводах, на полях и в рудниках. Не упускает из виду и нейтральные страны, поставляющие военный товар. Получается рать в двести миллионов, самая производительная, вооруженная лучшими техническими средствами. Зобов мысленно пускает эту рать в работу, соединяет моря новыми каналами, взрывает всю пустыню Сахару, орошает ее артезианскими колодцами. И нет больше этих мертвых желтых песков, есть на свете новая цветущая страна, вся в тропических растениях.
- Молодец ты сегодня, Зобов! Под такими мыслями я подписываюсь обеими руками.
Во флоте переполох: сам царь осматривает корабли.
На фронтах дела наши плохи. Поэтому царь объезжает усталые войска, чтобы поднять среди них воинственный дух. Неожиданно и к нам завернул.
В порту суматоха.
Готовится к встрече важного гостя и наша "Мурена". Наспех прибираемся. Все наше начальство налицо, в волнении.
В гавани то и дело гремит музыка духового оркестра, раздаются крики "ура". Все суда расцвечены флагами.
Вдруг прибегает к нам на лодку начальник подводного дивизиона, капитан первого ранга Берг. Лицо у него красное, как мясо семги. Пучит глаза на командира и торопится вытолкнуть из горла застревающие слова:
- Через пятнадцать - двадцать минут будет здесь… да, будет… Я отрекомендовал, как самую боевую… отрекомендовал "Мурену"… Немедленно команде переодеться в чистое… Слышите? Немедленно!
- Есть!
Быстро выполняем распоряжение Берга. Томительное ожидание. Наконец выстраиваемся на верхней палубе "Мурены". Появляется царь, осторожно шагает по сходням, а за ним - свита его. Принимает рапорт от нашего командира. Здоровается с нами, картавя, не выговаривая буквы "р".
Я вижу впервые того, кто считается главным капитаном громаднейшего корабля, именуемого Россией. С детства мне внушали мысль о важности царя. Поэтому я ждал встретить в нем нечто особенное. Заочно он представлялся мне или очень ласковым, как ранняя зелень весны, или суровым и грозным, как подземный гул вулкана, смотря по обстоятельствам; с электрическими глазами, все знающими и все видящими - не проведешь! А сейчас - ни то и ни другое. Самый обыкновенный человек в форме морского офицера.
Роста - среднего. На плечах погоны капитана первого ранга. Рыжеватая бородка - конусом. Помятое лицо. Усталый взгляд полинявших глаз. И во всей фигуре чувствуется дряблость воли. Кажется, что он никогда больше не воспрянет духом.
- "Мурена", к осмотру! Команда, по местам!
В один момент очистилась верхняя палуба. Мы рассыпались внутри лодки - каждый теперь стоит у своих приборов.
Медленно проходит царь, рассеянно скользит глазами по сложным бесчисленным механизмам, по окаменевшим лицам людей. За ним, как гуси за своим вожаком, тянется свита, - бородатая и бритая, толстомясая и поджарая, вся в золоте, в орденах, в аксельбантах. Впечатление потрясающее, но в то же время у меня возникает игривая мысль: если бы с этих солидных людей сорвать все обмундирование, оставить их голыми, что останется от них? В груди дрожит смех, как морская поверхность от дуновения ветра, а на лицо точно кто-то чужой натягивает маску верноподданного. Здесь и наш адмирал Гололобый. Несмотря на свою тучность, он теперь порывист и проворен, как полевая мышь.
Царь обращается к нашему командиру:
- Вы давно плаваете на подводных лодках?
- Шесть лет, ваше императорское величество.
Еще несколько незначительных вопросов и - все.
Мы опять выстраиваемся на верхней палубе. А дальше - обычное; царю нужно обойти фронт, еще раз заглянуть в лица людей, может быть, спросить кой-кого, если это придет в голову. Так любит делать все высшее начальство. Я мельком наблюдаю за радиотелеграфистом Зобовым. Большой, он напряженно смотрит на царя сверху вниз, - смотрит, как судья на преступника. Встречаются их взгляды. Это какая-то безмолвная схватка глазами. Кажется, что сейчас произойдет что-то страшное. Один спросит:
- Для чего устроили эту бойню?
А другой прикажет:
- Зарядите этим болваном пушку!
Зобов успеет крикнуть:
- Я - не один. Нас миллионы. Всю Россию не втиснешь ни в какую пушку.
Царь не выдержал и недовольно отвернулся.
- До свидания, братцы!
- Счастливо оставаться, ваше императорское величество!
Вслед царю кричим последнее "ура".
Смотр кончился.
У нас остался от него листок бумаги с надписью: "Посетил подводную лодку "Мурена". Николай II". Дальше идет дата. Этот листок бумаги решено вставить в золотую рамку и повесить в кают-компании "Мурены".
Я вынес такое впечатление, что царем можно восторгаться только заочно, не видя его.
Позднее спрашиваю Зобова:
- Ну, как?
- Пустое место. А природа, как известно по физике, не терпит пустоты. Отсюда пока что - Гришка Распутин. Потом все переиначится…
- Когда?
Зобов надвинул брови на глаза.
- Сейчас вся Россия оделась в траур. Стонет, скулит, плачет. Но скоро ей надоест это. И должны же наконец когда-нибудь иссякнуть слезы! Тогда весь народ оскалит зубы. Глянет на всех виновников войны сухими глазами. Зарычит по-звериному. Понимаешь? Весь народ! Это будет страшное время.
- Ты думаешь?
- Я уверен.
Я молча жму руку Зобову.
Вечер. На базе, на жилой палубе, матросы ложатся спать. Говор вертится вокруг смотра.
- Нет, наш-то Камбузный Тюлень - вот учудил!
- А что?
- Проходит царь мимо камбуза. Нужно бы пожирать его глазами, чтобы ни одной косточки в целости не осталось, как полагается по уставу. А он, дурной, на генерала свои мигалки уставил…
Кок оправдывается:
- Я не знал, кто из них царь. Ну и выбрал самого здорового генерала, внушительного, с лентой через плечо…
Зобов, раздеваясь, говорит:
- Раз его величество осчастливил нас своим посещением, то поможем ему в трудном деле…
Над ним смеются:
- Молчал бы уж, магнитная душа!
- Он поможет, как помогает балласт утопающему в море.
Из-под одеяла высовывает голову моторист Залейкин:
- Слава всевышнему творцу, что смотр кончился благополучно.
- А что могло быть?
Залейкин привстает и садится в постели.
- Кажись, в Черном море это случилось - забыл. Сделал царь так же вот смотр, довольным остался. Хороню. Ходит потом, как полагается, вдоль фронта, разные вопросы задает команде. Дело идет отлично. А напоследок - пожалуйте бриться, с козыря шандарахнул: спрашивает у одного матроса, что это, мол, означает двуглавый орел? У того, оказывается, гайка слаба насчет такой мудрости. Обращается к другому, к третьему. То же. И даже сам командир напоролся - нечем крыть. Царь задвигал скулами - в обиде большой. Офицеры трясутся, словно котята на морозе, - срежет теперь золотые погоны. Тут один кочегар нашелся - юлит всем туловищем, точно ему кто шилом колет ниже поясницы. Заметил это царь, спрашивает его: "Может, ты знаешь?" - "Так точно, ваше императорское величество, доподлинно знаю". Обрадовалось начальство - выручит всех. И даже головами закивали кочегару - не подкачай, мол, родной! "Ну-ка, - спрашивает царь, - ответь мне: что значит двуглавый орел?" А тот возьми да брякни: "Урод, ваше императорское величество!"
Залейкин под хохот команды прячется под одеяло.
Провожаем в поход другую подводную лодку из нашего дивизиона - "Росомаху".
Полуденное небо в сиреневых облаках. Хороводами плывут они в сторону сизого моря. Легкий ветер играет матросскими ленточками.
Мы стоим на каменной набережной и смотрим, как "Росомаха" разворачивается. Вид у командира Ракитникова уверенный, распоряжения точны и непоколебимы.
- До свидания! - кричат нам товарищи с палубы.
- Счастливо вам вернуться! - дружно отвечаем мы с берега.
Смеются на лодке, смеемся и мы, а в глубине души растет смутная тревога: удастся ли им еще раз причалить к этому берегу?
С нами стоят на берегу штатские: жены, дети и родственники отплывающих. Слышны вздохи, печалью наливаются глаза.
Расстояние между лодкой и берегом все увеличивается.
С той и другой стороны машут платочками, фуражками.
Гавань и город давно уже позади нас, а мы все идем и не замечаем ни времени, ни пространства. На берегу, кроме нас, ни одной живой души.
- Не хочу дальше! - заявляет Полина и падает на траву.
- Хорошее место, - говорю я и опускаюсь рядом с Полиной.
Волны в рыжих кудрях заката. Их гонит ветер, как пастух стадо, задорно свистит. По небу плывут караваны облаков. С горы, придвинувшейся к берегу, многоголосо шумит лес, качает лохматыми папахами.
- Скажи, Сеня, страшно тонуть в море?
Я смотрю в синь ее глаз, ставших вдруг холодными.
- С жизнью расставаться одинаково страшно везде. А почему это тебе в голову пришло?
- Вспомнила о муже… Как узнала, что он погиб на фронте, я побежала к морю. А увидела волны - испугалась…
- Не стоит думать об этом.
Она соглашается со мною, и уже по-иному зазвучал ее голос:
- Знаешь что, Сеня?
- Ну?
- С первого нашего знакомства я ужасно боялась тебя.
- А теперь?
- Теперь… Мне очень холодно…
Полина бросает на меня ласковый взгляд и громко смеется.
- Полина! Ты сияешь для меня, как семицветная медуза в тропиках!
Я обнимаю ее, горячую, как приморский песок, накаленный солнцем. Озорной ветер, постоянный спутник мой по всем странам, перебирает ее локоны, бросает мне в лицо пряди волос. Она увертывается от моих поцелуев. Это не каприз, а желание поиграть, взбудоражить и меня и себя.
В темной дали видны электрические вспышки. Это переговариваются огнями наши дозорные суда. Лучи прожекторов режут ночь, шарят по взъерошенной поверхности моря, ощупывают волны. Пусть занимаются военными делами. Я далек от этого.
А пока что - в моих руках бьется Полина, осыпает меня ласками. Но я и сам не скупой на ласки. Бери, любимая, все, что тебе надо и что даром получил я от солнца, Вокруг нас оркестр из напевного ветра, лесного шума и рокочущего прибоя. Море кадит нам соленым запахом.
Ах, как коротка эта ночь!
Нас провожает утренняя заря.
В иллюминаторы "Амура" скромно заглядывал тихий вечер.
С моря вернулась подводная лодка "Куница", принадлежащая к нашему дивизиону. Команда ее с чемоданчиками и сундучками потянулась на базу. Это нас обрадовало, Кинулись к товарищам с расспросами:
- Ну, как дела?
- Одно судно угробили.
- Крейсер или броненосец?
- А черт его знает! Какое-то большое судно…
Вид у команды возбужденный, неестественно веселый, точно она вернулась со свадьбы и находится еще под хмелем. Все разбились на кучки. Идет оживленная беседа. В кубрике шумно. Мы с интересом слушаем рассказы матросов, вернувшихся из похода.
- "Куница" встретилась с неприятелем в то время, когда он, по-видимому, держал курс к нашим берегам. Шел целой эскадрой - посредине крупные суда, а по сторонам миноносцы. Лодка наша постепенно сближалась. А потом погрузилась на большую глубину. Слышно было, как проходили над нею головные суда. А когда мы поднялись и высунули перископ, то увидели себя в средине неприятельской эскадры. Командир решил выстрелить залпом из четырех аппаратов Джевецкого, которые находились на верхней палубе. Мины были пущены веером.