– А мне нравится ездить верхом в темноте. Это чудесное, чудесное ощущение, Джерри. Наплыв темноты, ветер свистит у тебя за спиной, но ты этого не поймешь. Ты всегда страдал от недостатка воображения, да и многих других качеств тебе недостает.
– Возможно, – голос Джеральда вдруг стал ледяным, ломким, – у меня больше воображения, чем ты думаешь, Речел. Мне приходилось его несколько обуздывать в последнее время. Не добивайся, чтобы я дал ему волю. Последствия могут быть…
Его слова внезапно оборвал звенящий, как серебро, смех Речел:
– Гибельными? Возможно, Джерри, но для кого? Говоришь, ты сдерживаешь свое воображение? А зачем, трусишка? Ведь в душе ты трус и знаешь это. Невыгодно иметь слишком богатое воображение, не правда ли? Того, о чем ты думаешь, конечно нет, тем хуже…
– Речел!
Она спокойно продолжала говорить, как будто не слышала его:
– …ведь так ты мог бы наконец узнать, что такое Фолкс и что такое мужчина…
– А ты, значит, узнала?
– Я узнала, – грустно сказала Речел, – только одно, Джеральд Фолкс, если у тебя есть хоть какое-то право называть себя так, – что такое мужская честь. А этого ты тоже не поймешь. И не приставай ко мне, Джерри, а то я…
– Папа, – сказала Джо Энн, – я хочу…
Родители обернулись. Джеральд поймал взгляд жены.
– Думаешь, они… – начал он.
– Нет. А если и слышали, то не поняли. Входите оба! Какого дьявола вам нужно?
– Я хочу, чтобы Гай приходил и учился вместе со мной, – твердо сказала Джо Энн. Она не испытывала чувства благоговения к матери. В их отношениях уже появились ростки отчуждения, которое нередко впоследствии переходит во вражду.
– Не знаю даже, – нерешительно проговорил Джеральд, глядя на жену.
– Что уж там, – сказала она, – пусть приходит. В конце концов, он Фолкс, и, насколько я могла видеть, настоящий Фолкс.
Она приблизилась к детям и, внезапно протянув руку, положила ее на темноволосую голову Гая.
– Ты добьешься, – мягко сказала она, – вот увидишь, ты многого добьешься. Думаю, из тебя выйдет толк – ты сделан из хорошего материала…
Вот так это началось, войдя в его жизнь как нечто очень важное, а точнее, продолжилось, а не началось. Отец учил Гая читать вначале по складам, когда ему было восемь – он уже тогда был худым и мускулистым, – вечерами, когда вспыхивал огонь в камине и трещали сосновые сучья.
Ум был и гордостью, и проклятием Гая. Читать он научился за считанные дни. И вот уже его глаза так быстро пробегали текст, что обгоняли палец, которым он вначале водил по строчкам.
С тех пор его сдерживало лишь одно – почти полное отсутствие каких-либо книг. Но дружба с Джо Энн положила этому конец: библиотека Фэроукса содержала бесконечное множество, целый мир книг. Он набросился на них, поглощал их, наслаждался ими до пресыщения. А потом, когда его память уже не могла больше удерживать огромного количества непереваренной информации, он пытался втиснуть ее в голову усилием воли. Неосознанно желая дать себе время на раздумья или просто уступая своей крайне противоречивой, двойственной натуре, он внезапно захлопывал книгу и исчезал в лесах, в те времена еще девственных, – даже следы, которые оставляли индейцы чикасо, зарастали снова, – неся ружье, подаренное отцом, – эти блуждания по лесу были как лекарство от книг.
Он уходил на многие часы, даже дни, а вернувшись, шел опять в лес, с безошибочной точностью ведя за собой негров к туше оленя, которую он уже успел освежевать, оттащить в сторону и подвесить на сук.
Лес, как и книги, научил его многому. Он умел теперь определять север по густоте мха на дубах или по Полярной звезде; по тому, как помят кустарник, – размеры и вес животного, продиравшегося через него; как давно, с точностью до часа, копыто или коготь оставили отпечаток на сырой земле; инстинктом почувствовать, какой зверь появится из чащи, пума или медведь, чтобы быть наготове.
На следующий день после своего шестнадцатилетия он ехал на серой лошади, которую накануне ему подарил Джеральд Фолкс, сказав как бы нехотя: "Тот, кто ездит верхом, как ты, заслуживает приличного скакуна". В тот день он ехал один, потому что был уже в том возрасте, когда мальчик начинает ощущать свое тело, и присутствие десятилетней Джо Энн, еще ребенка, как-то смутно, неопределенно (словами он бы это не смог выразить) раздражало его. Еще больше он злился, когда его одиночество без особого повода нарушали юные служанки, всегда находившие предлог заглянуть в его комнату: "Погладить ваши рубашки, масса Гай? Вам чего-нибудь поесть принести, масса Гай, перед тем как вы спать ляжете? ", – а сами шарили своими темными сонными глазами, медленно, ласкающе, по его худому телу, такому же длинному, как у отца, хотя и не такому мощному. А уходя, они так зазывно виляли своими крепкими африканскими ягодицами, что он впадал в ярость, почти столь же сильную, как у отца, крича:
– Мне ничего не нужно! Убирайтесь отсюда, черт бы вас побрал!
Наконец-то он один. Серый жеребец, почти чистых арабских кровей, был чудом быстроты и горячей нервной понятливости. Он брал барьеры, словно был наполовину птицей, а воздух, как и земля, – для него родная стихия. Вот почему мальчик назвал его Пегасом, и действительно, казалось, что у него есть крылья.
Гай уехал далеко, к границам поместья Мэллори, чья плантация была почти столь же внушительна, как и Фэроукс, а легенды, связанные с этим поместьем, были еще мрачней: о женах, доведенных до сумасшествия и самоубийства мужчинами из рода Мэллори, постоянно и в открытую изменявшими им с негритянками.
Гай слышал эти истории, но не придавал им никакого значения, считая их откровенно неправдоподобными. Как бы мало ни текло в его жилах крови горной швали, унаследованной от Чэрити Нэнс, он впитал в себя свирепое, ледяное презрение белой голытьбы ко всем без исключения неграм и не мог даже представить себе, что белый способен возжелать черную девушку.
Сейчас Гай не думал об этом. Он вообще ни о чем не думал и, с языческим самозабвением отдавшись упоению езды, перемахнул через последний забор, не заметив, что покинул пределы Фэроукса и вторгся во владения Мэллори, а подобные действия всегда вызывали необузданную ярость хозяев, чем они давно прославились.
Почти сразу же Гай увидел девушку. Он остановил серого и рассмотрел ее повнимательней. Она была одета как служанка, но имела кожу белую или почти белую. Скорее цвет ее был как у охотников, трапперов, – всех тех, кто день-деньской слоняется под солнцем. Цвета золота, пришло ему на ум, темно-розовая кожа золотистого оттенка – Боже милосердный! Темные волосы девушки, заплетенные в косы, как у индианок, свободно свисали до самой талии. Она была того же возраста, что и он, может, на год старше. Девушка стояла, в свою очередь разглядывая его, затем ее полные, красные как вино губы сложились в улыбку.
– Здрасте, – сказала она просто.
– Кто ты? – спросил он громко.
– Фиби.
– Фиби? – эхом повторил он. – Фиби, а дальше как?
– Просто Фиби. Другого имени нет. Если вам не взбредет в голову называть меня Мэллори. Думаю, что и на это имя у меня есть кое-какие права…
– Тогда ты…
– Да. Из цветных дворовых детишек Мэллори, о которых вы слышали. Теперь вы знаете. Но я могла бы спросить вас о том же, юный господин. Кто вы?
– Гай Фолкс, – коротко ответил он. – В какой стороне дом?
– Туда, – показала Фиби. – Подождите, не уезжайте. Давайте поболтаем немного. Вам когда-нибудь говорили, что вы ужасно красивый?
– Нет! – в ярости выкрикнул Гай. – И я не желаю, чтоб мне говорили это, особенно такие, как ты!
Он пришпорил коня и понесся прочь, слыша за спиной, как взлетает и звенит серебристым колокольчиком ее смех. Это, однако, вовсе не улучшило его душевного состояния.
Гай был настолько ослеплен гневом, что наткнулся на кучку людей на выгоне, заметив их в самый последний момент. Они обернулись, заслышав стук копыт, и уставились на него. При этом люди расступились, и он теперь мог видеть то, что они разглядывали: это был теленок, лежавший с разорванной глоткой, – хищник, убив его, протащил ярдов десять, о чем ясно говорили следы.
Гай спешился и подошел ближе.
– Какой зверь это натворил? – спросил он.
– Волк, – ответил мальчик его возраста. – Большой… смотри!
– Нет, – сказал Гай. – В штате Миссисипи больше не водятся волки. Это, видно, собака, скорее всего буль-мастифф. Может, смесь гончей и мастиффа: таких собак используют для ловли беглых негров. Одичала, наверно…
Мальчик повернулся к отцу:
– Знаешь, папа, а ведь он прав! Помнишь ту пятнистую суку, у которой родились щенки, а потом она исчезла три года назад? Она и правда была почти чистокровным мастиффом.
– Слишком большой след, – ответил отец, – как у датского дога, даже больше. А зверь, который так далеко проволок теленка, сам, наверно, был размером с шетлендского пони.
– Одичала, – повторил Гай, – и вернула свои родовые признаки. А в лесу они становятся больше.
– Ты знаешь чертовски много для мальчика твоего возраста, – сказал Алан Мэллори. – Однако кто ты, дьявол тебя забери? Ты хоть понимаешь, что вторгся в чужие владения?
– Нет, – твердо сказал Гай. – Я не нарушитель, а гость. Меня зовут Гай Фолкс, мистер Мэллори.
– Отпрыск Вэса Фолкса, значит? Похоже на то: сложение, лицо, осанка и нахальство – все сходится! Рад приветствовать тебя, сынок! Я – Алан Мэллори, а это мой сын Килрейн…
Гай пожал им обоим руки.
– Если не возражаете, мистер Мэллори, – сказал он, – я убью эту собаку. Иначе она изведет весь ваш скот, да и наш тоже.
Алан Мэллори окинул Гая долгим оценивающим взглядом.
– Хорошо, – сказал он. – Пожалуй, ты и впрямь сумеешь это сделать. Ваши ниггеры разнесли по всей округе, какой ты охотник. Сделай это, мальчик. У меня нет никаких возражений.
– Я пойду с тобой, Гай, – сказал Килрейн.
Гай посмотрел на мальчишку. Килрейн Мэллори, высокий и мускулистый, не был человеком лесов. Это сразу бросалось в глаза. Он был бы хорош в седле, но в зарослях кустарника, где надо ступать тихо, как рысь, он будет помехой, если не хуже. Начнет путаться под ногами, с ним собаку никогда не выследишь. Гай медленно покачал головой:
– Думаю, ты плохо представляешь себе, что нам предстоит. Это не будет забавой, Килрейн.
– Будь я проклят! – взорвался Килрейн. – Ну ты и наглец! Какая-то горная шваль приезжает в наши владения и корчит из себя джентльмена! Хочу тебе сказать…
– Да, я в твоем поместье, это так, – тихо сказал Гай, – и я здесь гость. Поэтому не буду придавать большого значения твоим словам. Но твой отец знает моего, и он тебе скажет, что люди с нами так не говорят – никогда! Как бы то ни было, ты заставил меня изменить свое решение. Встретимся здесь через час. Возьми ружье. Мы пойдем на этого зверя вместе. И тогда, может быть, ты по-настоящему узнаешь меня или себя самого, хотя надеюсь, что этого не случится – ведь едва ли тебе понравится то, что ты узнаешь…
Гай обернулся к Алану Мэллори.
– До свидания, сэр, – сказал он церемонно и взлетел в седло.
Алан Мэллори посмотрел на сына.
– Иди возьми ружье, – сказал он холодно, – и в следующий раз хорошенько подумай, прежде чем оскорбить человека. Кем бы ни была его мать, ясно как день, что Вэс Фолкс воспитал себе на смену настоящего мужчину…
Когда Гай вновь перемахнул забор – на этот раз он был одет в охотничьи штаны из оленьей кожи, пороховой рог перекинут через плечо, нож болтался сбоку, длинное пенсильванское кремневое ружье – в левой руке, – девушка, Фиби, была уже там, поджидая его.
– Привет! – крикнула она. – Приветствую вас, чертовски красивый мистер Гай Фолкс!
– Уйди с дороги! – раздраженно бросил в ответ Гай и поскакал к выгону. Килрейн, которому добираться было ближе, уже ждал его, одетый в красивые охотничьи штаны зеленого цвета, его ружье было украшено узорчатой насечкой. Гай сразу увидел, что это хорошее ружье, и по тому, как юный Мэллори держал его, было видно, что он умеет с ним управляться. Однако, увидев его обутые в сапоги ноги, Гай нахмурился:
– У тебя что, нет мокасин? В сапогах слишком много шума.
– Нет. Извини, – коротко ответил Килрейн.
– Тогда как бы тебе не пришлось подкрадываться в носках, когда мы приблизимся. Ну ладно, тронулись.
Они доехали до края леса и спешились, привязав лошадей. Затем вошли в лес: впереди Гай, Килрейн в ярде или двух сзади. Гай почти сразу увидел, что недооценил напарника: какими бы ни были Мэллори, они не были ни трусами, ни дураками.
Килрейн, несмотря на свои сапоги, производил на удивление мало шума. Гай двигался как тень, как призрак, слегка пригнувшись над следами больших лап, которые вели в глубь леса. Когда стало слишком темно, чтобы идти по следу, они сделали привал. Килрейн сразу же принялся разводить костер, и делал он это с подлинным мастерством.
Гай некоторое время наблюдал за ним, а потом вдруг, повинуясь внезапному порыву, протянул руку.
– Извини, – сказал он. – Ты хороший парень. Я рад, что встретил тебя.
– Я тоже, – улыбнулся Килрейн. – И прости меня за то, что я сказал. Думаю, мы составим хорошую компанию, Гай…
Они молча съели галеты и бекон, извлеченные из заплечных мешков, и улеглись спать у костра, прикрытого валежником так, чтобы он не гас всю ночь до самого утра. Проснувшись, они вновь шли по уже малозаметному следу, пока не потеряли его на берегу ручья. Они видели, что следы ведут к воде, но за ручьем их не было.
– Это не собака, – сказал Гай, – а настоящий университетский профессор. Отлично знала, что по ее следам пойдут, поэтому вошла в воду и вышла в миле или двух отсюда. И что хуже всего: никогда не догадаешься, вверх или вниз по течению она пошла…
Килрейн стоял рядом нахмурившись. Затем он ухмыльнулся.
– Придумал! – сказал он. – Ты пойдешь вверх по течению, я – вниз. Тот, кто увидит следы, выстрелит и…
– Нет, – сказал Гай. – Собака услышит выстрел и вовсе уберется из этих мест. К тому же нам лучше держаться вместе. Пройдем мили полторы вверх по течению. Если не найдем следов, вернемся назад и пойдем в обратную сторону. Так или иначе, мы ее выследим… Они молча двинулись в путь. После полудня мальчики проделали две полные мили вверх по течению и две – вниз, так и не обнаружив следов, и уже собирались прекратить свои попытки, когда услышали треск в подлеске. Не успели они взвести курки ружей, как большой олень-самец с обезумевшими глазами выскочил на поляну у края ручья.
Килрейн поднял ружье легким, привычным, уверенным движением. На долю секунды он задержал взгляд на груди оленя, затем его палец коснулся курка. Ружье грохнуло, и животное, умирающее, но все еще стоящее на ногах, сделало несколько шагов вперед, влекомое силой, продлившей его жизнь на несколько мгновений. Затем олень кувыркнулся, его большие ветвистые рога зарылись в землю, и он перевернулся через голову. Было слышно, как треснули шейные позвонки. Красно-золотая масса его тела дугой рухнула в ручей, вода от удара взметнулась белыми крыльями, затем вновь сомкнулась, поглотив его.
И еще до того, как Гай успел выкрикнуть в ярости: "Дурак! Зачем ты стрелял? Не знаешь разве, что мы выслеживаем собаку? Она бы даже и рычать не стала, как охотничья собака, подкралась бы молча и уверенно…", – она появилась – внезапно, подобно пятнистому призраку, более крупная, чем положено быть собаке, бесстрашная, с глазами, горящими пламенем. Не останавливаясь, не прерывая свой бег, просто взмыв без всяких усилий вверх, изящно и уверенно, она ударила Килрейна в грудь всем своим весом, сбив мальчика с ног. Видя, что невозможно стрелять в упор без риска попасть в Килрейна, Гай прыгнул на спину собаки и сунул левую руку между ее широко раскрытыми челюстями мгновением раньше, чем ее длинные желтоватые клыки сомкнулись на горле Килрейна. У него было такое ощущение, будто все это происходит с кем-то другим: обжигающая вспышка боли, когда зубы собаки сошлись на его руке, сошлись и не разомкнулись…
Не спеша, как будто все время мира принадлежало ему, он пошарил правой рукой и нащупал рукоятку ножа, тогда как Килрейн выполз из-под мастиффа, поднял ружье Гая и стоял наготове, беспомощно наблюдая и, как и Гай за минуту до этого, не осмеливаясь выстрелить. Наконец Гай дотянулся и воткнул лезвие в горло зверя по самую рукоятку. Поворачивая нож, он нашел яремную вену, перерезал трахею, и собака начала оседать, огонь в ее сверкающих глазах потускнел, но и когда она захлебнулась собственной кровью и красная струя хлынула из ее ноздрей, и даже когда ее большое сердце конвульсивно содрогнулось в последний раз, даже после смерти она не разжала клыки, которые прошли сквозь левую руку Гая.
Гай встал на колени, его лицо было белым как полотно.
– Она мертва, – сказал он. – Разожми ей зубы, Кил.
Кил примостился на коленях рядом с ним, действуя своим собственным ножом. Челюсти животного наконец разомкнулись, и Гай вытащил свою изувеченную левую руку. Когда Килрейн увидел ее, его вырвало.
Гай твердой походкой дошел до ручья и промыл руку. Холодная вода обожгла рану адской болью.
– Оторви мне кусок от подола своей рубашки, Кил, – попросил он.
Килрейн, которого мучило сознание своей вины, сумел все же трясущимися пальцами перевязать ему руку.
Гай вернулся назад, где лежала собака, и остановился, глядя на нее.
– Жаль, что пришлось убить тебя, старина, – сказал он. – Мы бы с тобой составили неплохую пару.
И только тогда он почувствовал слабость, тошноту, пронзительную боль, с трудом дошел до ближайшего дерева и опустился на землю.
– Послушай, Гай, – сказал Килрейн. – Ты тяжело ранен. Пойдем, я помогу тебе. Нам надо бы выбраться отсюда и найти доктора.
– Нет, – ответил Гай. – Боюсь, я не смогу дойти, Кил. Возвращайся домой и приведи своего отца и негров…
– И доктора, – сказал Килрейн. – С рукой-то плохо, Гай…
– Если считаешь нужным. Так или иначе, иди. Но, перед тем как уйти, положи свое ружье сюда, чтобы я мог достать его, если вдруг запах крови привлечет пуму.
Килрейн стоял, глядя на Гая, лицо его подергивалось. Ему хотелось плакать, но он бы скорее умер, чем показал Гаю свою слабость.
– Гай, – прошептал он, – ты… ты спас мне жизнь. Теперь мы друзья навеки…
– Бога ради, иди, – сказал Гай.
Но он не учел неопытность Кила. Юный Мэллори, как и любой новичок на его месте, безнадежно заблудился, пройдя всего каких-то пять сотен ярдов от поляны. Он шел наугад всю ночь, и все время по кругу, а когда под утро упал, обессилев, под дуб, держась за голову и плача, он не только не вышел к полю на краю леса, где они оставили лошадей, но и удалился на милю или две в сторону.
Забрезжило утро, когда Гай, уже охваченный жаром быстро развивающегося воспаления в руке, изуродованной желтыми клыками, понял наконец, что Мэллори скорее всего заблудился, и сам пустился в путь. А Килрейн вновь поднялся и, поскольку у него не хватило ни опыта, ни сообразительности остаться там, где он был, пока не вернутся силы, бродил полумертвый от усталости, делая все более широкие круги, вновь и вновь пересекая свой собственный след.