Ольга Федоровна, бледная, с синими полукружьями под глазами, лежала в постели. Она бодрствовала - сон не шел к ней, снова переживала прошлое, со страхом думала о том, что ждет их. Как она корила себя за то, что не прислушалась к советам боярина Андрея Ивановича. Из-за этого легло столько русских воинов, погиб юный сын боярский Дмитрий. Ему б только жить да жить, такому сильному, статному и красивому! Но его уже нет, бедная Дуняша, осталась без суженого, плачет по нем безутешно. Такая напасть пришла! Боярин Андрей Иванович чудом уцелел, но не сможет владеть рукой, перерубленной татарской саблей... Как ни страшно было Ольге, она не могла отвести глаз от оконца в возке. Видела, как шла битва, видела искаженные лица сражавшихся, видела, как падали с коней убитые и раненые...
Громко скрипнула дверь. От неожиданности княгиня вскрикнула, порывисто приподнялась. В тусклом свете висевшей под образом лампадки узнала мужа и обессиленно откинулась на пуховые подушки, закрыла глаза.
Константин Иванович подошел к ней, присел, улыбнулся, провел рукой по распущенным светло-русым волосам. Ольга Федоровна припала к его груди, обняла за шею. Радостное волнение охватило ее, так бы и сидела рядом* не выпуская его из объятий...
Князь снял со своих плеч ее руки, отстранившись, с затаенной грустью пристально взглянул ей в глаза. Сердце Ольги тревожно сжалось, когда встретились их взгляды. Как она всегда боялась этого взгляда! Он опять что-то надумал, ее неугомонный муж, что-то неведомое и опасное, и никто во всем княжестве не сумеет теперь отговорить его... Вот так же, с грустыо, смотрел он ей в глаза два года назад, когда решил идти на поле Куликово. А ведь покойный свекор, князь Иван Костянтинович, оставлял его осадным воеводой в Тарусе. Ничто не помогло - ни Ольгины слезы, ни наказ отца, ни уговоры старшего брата. К счастью, Костянтин вернулся, хотя и раненый. А мог погибнуть, как погибли его отец и брат...
Что ты надумал, Костянко! - воскликнула княгиня, не отрывая от лица мужа взволнованного, беспокойного взгляда.
Что надумал, то уж надумал, Ольга! - нахмурившись, обронил тот и, помолчав, не терпящим возражений голосом сказал: - Завтра уедешь с чадами из Тарусы. Возьмешь с собой всю казну нашу и то, без чего не обойтись.
Снова разлука? - в отчаянии спросила она.
Не перебивай! - строго произнес князь и продолжил: - Поедешь в Рязань к Олегу. В сей тяжкий час, почитай, один он живет и делает все с разумом. В мамайщину ни единого воя не потерял и сейчас в стороне остался. Ведомо мне стало, что с Тохтамышем он сговорился, и тот окружь земли Рязанской свои полки повел. Мы же, князи тарусские, все за Москвой тянемся, ратников своих теряем. Ныне же все потерять можем, потому что в сей лихой час одни остались.
Что же ты надумал, Костянтин?
-- Об том скажу после.
Не томи мою душу!
Но он не ответил.
Константин Иванович молча зажег от лампадки лучину, обошел с огнем светцы. Стало веселее, нарядно проступили на бревенчатых стенах яркие вышивки. Ольга Федоровна подошла к мужу, который стоял у оконца, беспокойным голосом сказала:
Рязань - ненадежное место, Константин. Не верю яордынцам. Ежели они, чего недоброго, Москву повоюют, то и Рязань в стороне не останется.
Князь вспыхнул, зло посмотрел на жену, но постарался подавить в себе закипевшее раздражение, бросил недовольно:
Потому в Рязань, что ныне никуда не проехать больше!
Ольга в недоумении подняла тонкие брови, и он пояснил:
‘В Тверь и Новгород пути нет - повсюду там бессчетно вражеских чамбулов бродит. Чтобы в полой вас не захватили, всю свою дружину доведется отрядить.
А что с собой мыслишь?
Что мыслю, то уж мыслю! - буркнул Константин, неожиданно схватил светец, возле которого стоял, за длинную серебряную ножку, поднял его из корыта с водой и резким движением опустил обратно.
Вода залила дорогой шемахинский ковер, но Ольга не обратила на то внимания, не отводила взволнованного взгляда от мужа.
А князь выговаривал то, что давно накипело у него на душе:
И ты, и Володимир в речах своих о Москве тревожитесь. Дескать, ежели повоюют ее татары, то и Тарусе не стоять. Когда-то отец и старший брат покойные тоже весь час толковали: "Надо Москвы держаться! Она, мол, защита для нас единая!.." Во все рати и походы с великим князем Московским Дмитрием Ивановичем ходили... А толку?.. Погибли на поле Куликовом безвременно. А держались бы Олега Рязанского, и по сей день здравствовали бы. И я за ними следом тянулся, на отца твоего, что дружбу с Рязанью водит, серчал...
Константин Иванович осекся на полуслове, вспомнил о вести, которую утаил от жены: ордынцы, захватив Тулу, убили старого князя, отца Ольги, а княжескую семью полонили и угнали в Крым. Но взволнованная княгиня, вся во власти тягостного разговора с мужем, ничего не заметила. Только когда Константин Иванович, оправившись от недолгого замешательства, снова посетовал на то, что Таруса одна и нет никого, кто стоял бы против татар с нею рядом, Ольга Федоровна невольно подумала: "А ведь в прошлом году приезжал к нам великий боярин московский Тютчев, предлагал союз с Москвой, так ты отказался..."
Княгиня встала с широкой лавки, застеленной шелковым одеялом и пуховыми подушками. В длинной, до пят, белой рубашке, она в свете мигающих свечей показалась князю какой-то призрачной, бесплотной, будто привидение. Ему стало жутко и, повинуясь безотчетному порыву, он обнял жену и, только; почувствовав тепло ее тела, успокоился. Крепко прижал супругу к себе, доверчиво положил голову
ей на плечо. А она, еще больше разволновавшись, в тревоге спрашивала:
Что с тобой, Константин? Я тебя таким никогда раньше и не видела. Будто прощаешься навеки...
Может, и навеки...
Что ты, родной, что ты? - растерянно прошептала она, глаза ее от страха расширились. И вдруг, резко отстранившись от него выкрикнула: - Говори, что задумал!
Не голоси! - повысил голос он, но тут же, словно устыдившись, сказал ласково: - Будет, Оленька, будет тебе. Успокойся... А уж коль хочешь знать, что задумал, скажу. Задумал то, что ныне только и надо учинить,- идти во чисто поле на окаянного ворога. Разбить ордынцев или голову честно сложить.
Княгиню будто ошеломили, так и застыла недвижимая, потом расплакалась. Наконец взяла себя в руки, обтерла слезы с лица, тихо, но твердо сказала:
Не делай сего, Константин Иванович. Во чистом поле тебе не управиться с татарами. Много их, и все они лихие воины.
Князь нахмурился, отвернулся. Будто сговорились все! Не верят! Володимир не верит, и она тоже... А сам он верит? Да, верит! Сомневался было поначалу, а теперь верит. В удачу свою, в удаль свою. Наперекор всем верит. И еще потому, что татар, идущих на Тарусу, не так уж , много - дозорные поведали: одна Шуракальская орда идет. Остальные с ханом Тохтамышем на Москву направились. Конечно, он, князь Тарусский, мог бы бросить свою землю" и вместе с женой, детьми, ближними боярами и дружиной податься на полуночь. Но не в праве он сие сделать, оставить люд тарусский -• горожан и сирот, что по его призыву пришли в Тарусу из других городов. Покинуть их, а самому бежать? Нет, так негоже!..
А другой голос ему шептал: "Безрассудство! Не устоять тебе против ордынцев. Не хочешь искать приюта у других князей, в других землях, уходи в леса..." Нет! Пущай он погибнет, но не уйдет с Тарусчины, не померившись силой с ордынцами!..
Константин Иванович так задумался, что забыл и о жене. В опочивальне царила тягостная, томительная тишина, оплывая, гасли одна за другой выгоревшие свечи. Но вот князь словно очнулся, перевел взгляд на съежившуюся в ожидании жену, сказал строго:
С утра готовься, Ольга Федоровна, к отъезду!
И быстрыми шагами вышел из опочивальни.
На рассвете в Тарусу прискакали дозорные, следившие за крымцами. Им удалось ночью пробраться к стану Бека Хаджи, который расположился в тридцати верстах от города. Плененный шуракалец подтвердил, что орда идет на Тарусу и через два-три дня будет под ее стенами. Тайная надежда, что крымцы свернут в обход и направятся на Москву путем, которым прошли все полчища Тохтамыша, растаяла. Отправив жену и детей в Рязань, Константин Иванович велел собрать боярскую думу.
Просторную светлицу заполнили княжеские воеводы и ближние бояре, пришли игумен Никои и брат князя Владимир. Все были насторожены, угрюмы - знали уже, с какой вестью вернулись дозорные в Тарусу.
Будем сражаться! - упрямо тряхнув длинными волосами, бросил князь Тарусский.- Лучше смерть принять, нежели в неволе поганой жить! Так сделать, как сие сделали отец наш, Иван Константинович, брат наш и тыщи хоробрых тарусцев на поле Куликовом.
Верно сказал пресветлый князь наш Константин Иванович! - первым поддержал его боярин Курной.- Я хоть с одной рукой, а в первых рядах буду биться за Тарусу. И всех к тому призываю!
Еще два боярина выступили за то, чтобы идти навстречу врагу. Остальные молчали. В тусклом свете, скупо пробивавшемся через слюдяные оконца, едва можно было различить взволнованные лица собравшихся на думу людей.
Чего молчите, бояре? - Константин резко поднялся со своего кресла-трона, обвел всех пристальным взглядом.-- В старину наши предки говорили: "Се сколь добро и сколь красно, ежели жити, братии, вкупе!" Так оно и сейчас!
А я мыслю, что надо тебе, Константин Иванович, со всей дружиной и ополченьем подаваться на полуночь! - раздался звонкий голос князя Владимира.-- Так я считал, так и ныне считаю. Еще вчера об том говорил тебе, княже...- И, помолчав, с упреком добавил: - И о том, что в Тарусу пригнал гонец от князя Володимира Андреевича Серпуховского, надо было рассказать. А уж коль ты промолчал, то не обессудь, я поведаю!
Князь тарусский побледнел от гнева,* стукнул кулаком по подлокотнику трона, закричал:
Не твоего ума сие дело. Молчи!..
Но Владимир впервые на людях пошел против старшего - не смолчал:
Коль уж начал, поведаю! Зовет князь Серпуховский
97
нас в Волок Ламский, бояре. Сбирает он там полки русские, чтобы выступить на ордынцев...- И, обращаясь к Константину Ивановичу, уже спокойно сказал: - Сам же ты, брат, говорил, что вкупе и добро и красно быть. Вот и надобно нам идти в Волок. Тут же с малыми силами все потеряем - и землю отчую, и воинство, и головы сложим понапрасну. А ежели с Серпуховским соединимся, по-другому будет все...
Он хотел еще что-то добавить, но старший снова оборвал его:
Не в наш род ты, видать, удался, Володимир!
Тот лишь сверкнул на брата сердитыми глазами и, чеканя каждое слово, произнес:
За свою жизнь не опасаюсь. Ежели и погибну, некому за мной горевать, ибо нет у меня ни жены, ни детей. В сечах, что бился, всегда первым был. Только одного никогда не забываю: плетью обуха не перешибешь. Потому и говорю: не управиться нам одним с татарами. Больше ничего не скажу...- заключил он и тяжело опустился на лавку.
В светлице снова воцарилась гнетущая тишина. Но не- . надолго.
Видит господь: верно молвит брат твой, светлый княже,- послышался звучный бас игумена Алексинского монастыря Никона.- Молод Володимир, но мудр, аки старец, проживший век. Не можно допустить избиения человецей, чад божиих. Святые угодники к миру людей призывали, злу не противиться, сердца свои не ярить. А кесари мирские не прислушиваются к гласу всевышнего, в суете и заботах губят род человечий...- Он тяжело вздохнул и продолжал: - Да что об сем говорить, ако повелось уж так на божьем свете. Не надобно в малолюдстве против безбожных орд идти. По лесам и топям следует схорониться всем. И не токмо женам, старцам и детям, ан и воям, и тебе, княже, и боярам твоим. Всем!
Владимир хотел возразить, воскликнуть: "Не о том речь ведешь, отче!" - но не решился.
Большинство бояр и воевод поддержало Владимира. Но это не смутило тарусского князя - он стоял на своем. Даже когда кто-то предложил не переходить Оку, а встретить татар на переправах, он не согласился.
Князь я еще ваш или нет?! - громко провозгласил он и, отметая все возражения, заявил: - В чистом поле’ будем с крымцами биться. Коль не сможем землю свою от врагов отстоять, то нечего нам и жить на ней! Наказываю все воинство поднимать, завтра выступаем!
Часть - вторая
ГЛАВА 1
Лето шло к концу. Тяжелыми колосьями налилась в поле рожь. На огороде краснела свекла, тускло поблескивали шары капусты. Гоны выходили в поле с утра и работали до темна. Радовались переселенцы -будет чем наполнить закрома. Жизнь на новом месте понемногу стала налаживаться: срубили избы, построили сараи, и хоть временами было голодно - так уж водится в крестьянском житье. У жены Антипки Степаииды родился мальчик, его назвали Егорушкой, в память о дяде, что, спасаясь от княжьей расправы, пропал много лет назад. А Любаша и вовсе заневестилась - налилась, похорошела, только голубые глаза слишком часто стали заволакиваться грустинкой. Скучно без подружек, без друга суженого...
"В самую пору девку замуж выдавать,-не раз неспокойно думалось старому Гону.-Уродило щедро - будет что к приданому добавить. Да вот за кого?.."
Как-то старик поделился своими мыслями с Фролом. Они шли с косами на плечах по мокрому от ночной росы полю. Солнце уже взошло, но густой туман не рассеивался, и фигуры их в длинных белых рубахах, казалось, плыли в белесой мгле, окутывающей землю. Фрол замедлил шаг, повернув к отцу красивое русобородое лицо, ухмыльнулся.
Эко дело, в девках не останется,- беззаботно ответил он.- Соберем хлеб с поля, осмотримся. Не одни ж мы тут. Мыслю: поблизости не только волки живут. Да и на будущий год не опоздает - ей и семнадцати нет.
Не то скипится, не то рассыплется,- недовольно произнес старик, который не любил неопределенности, всю остальную дорогу даже рта не раскрыл.
Так молча дошли до своей межи - старый Гон и Фрол вели хозяйство сообща. Туман поредел, стал подниматься кверху. В поле завиднелись фигуры мужиков и баб. Слышались людские голоса, щебетание птиц.
Пора и нам - все косят уже,- пробуя пальцем, хорошо ли заточена коса, первым нарушил молчание Фрол,
А твои где? - захватив в руку несколько колосков ржи, строго спросил отец.
Настя Ивасика кормит, вместе с Сенькой сейчас придут.
Так нельзя, Фролко. Надоть раньше выходить у поле. Ныне каждый час дорог. Осыплется зерно - наплачемся.
Видишь, тятя, говорил я, что нельзя ждать Ильина дня - тут не Таруса. Так все за грех мои слова посчитали. А истинно надоть было за неделю до него начать. Не гнали б теперь душу! - нахмурился Фрол и, широко размахивая косой, пошел по меже.
Надоть, надоть...-* бурчал под нос старый Гон.- Надоть так, как деды делали! -добавил он уже громко и зашагал следом.
А вона и наши бегут,- заметив Сеньку и Любашу, подмигнул отцу Фрол.
Не дюже бегут...
"Злющ стал, не подступишься. То не так, се не так. Ворчит весь час..." - сердито повел плечами мужик.
Запыхавшись, прибежала Настя с Ивасиком на руках. На загорелом лице карие глаза блестят. Улыбнулась мужу, бросила настороженный взгляд на хмурого свекра. Схватив деревянные грабли, стала быстро сгребать скошенную рожь. Сенька и Любаша вязали снопы.
"Не баба - молонья! - невольно любуясь шустрой снохой, думал старый Гон.-Пока Любка раз обернется, она - три. Повезло Фролке..."
У старика даже от сердца отлегло. Но не надолго. Последнее время он часто бывал неспокоен. Уж очень ладно складывалась жизнь Гонов на новом месте- добрый урожай, согласие меж детьми, покой, ни тебе тиунов, ни сборщиков. За свою длинную жизнь старый Гон давно разуверился в том, что счастье может продолжаться долго. Лезли в голову зловещие мысли, сколько ни обращался за милостью к богу, покоя не находил.
Фролу было невдомек, что за тревога на душе у скрытного старика. Молодому мужику было радостно, перехватив одобрительный взгляд, брошенный отцом на жену, не без гордости думал: "До чего ж ладна моя Настя - даже тятя отошел, на нее глядя!"
За работой незаметно летело время. День выдался солнечный, жаркий. Пот заливал глаза, рубахи мужиков и баб мокрые, хоть выжми. Но старый Гон не бросал косу, по его примеру трудились и остальные.
Сенька, ты что, уснул? - нетерпеливо окликнула Настя, она подавала парнишке охапку ржи.
Сенька, выпрямившись, не отвечая, смотрел в сторону леса.
Конный скачет! - вдруг закричал парнишка. От волнения его ломкий голос сорвался, прозвучал пронзительно, звонко, на все поле.
Мужики и бабы перестали работать, уставились на всадника. За год переселенцы отвыкли от чужих, появление незнакомца обеспокоило их. Сбившись кучками на межах, они в растерянности следили за всадником, не зная - то ли убегать, то ли ждать его.
Первым опомнился старый Гон.
Окромя его, не видать больше конных? - спросил он парнишку.- А ну, присмотрись получше!
Сенька несколько раз повернулся во все стороны, облегченно выдохнул:
Один!
И вдруг побежал конному навстречу.
Куды ты, дурень? - испуганно закричала ему вдогонку Настя, но Сенька уже мчался по скошенному полю: заметил, что всадник не управляет лошадью, а из деревни с громким лаем несется спущенная кем-то собака. "С конным неладное... А Ластун - зверище, как бы беды не натворил",- думал он, направляясь огромными прыжками наперерез псу.
Лошадь, вступив в густую рожь, перешла с рыси на шаг и наконец остановилась. Теперь уже можно было разглядеть всадника, который уцепившись руками за гриву, низко склонился к шее коня.
Нашенский, слава тебе, господи! - перекрестилась Настя.
Наш али нет, поглядим...- задумчиво произнес старый Гон, пристально рассматривая чужака.- Должно, ранен.
Осторожно раздвигая руками колосья, старик направился к лошади. Фрол последовал за ним.
Косы возьмите! - крикнула им Любаша, но мужики даже не обернулись.
Молодец Сенька - успел перехватить Ластуна! - вслух подумала Настя и, подхватив на руки Ивасика, что ползал неподалеку, поспешила за мужиками.
Следом потянулись остальные. С любопытством рассматривали загнанную, в хлопьях пены, лошадь, человека, что, прильнув к гриве, полулежал в седле. Жеребец был ранен - в крупе торчала стрела. Как только Фрол и Антипка попытались приблизиться к нему, конь встрепенулся и отскочил в сторону. От резкого толчка всадник застонал, руки его разжались, и, не подхвати воина мужики, он упал бы с копя. Двое держали под уздцы дрожащего жеребца, другие, сняв раненого с седла, бережно уложили его на свежескошенную рожь. Кровь сочилась из-под шолома воина, запеклась в сетке бармицы, в темно-русых усах и бороде, синий кафтан, одетый на кольчугу, и зеленые сапоги покрылись большими бурыми пятнами.
Эка стукнули его как... Аж шолом треснул,- покачал головой сердобольный Любим.
Знать бы кто? - озабоченно наморщил лоб долговязый Вавила.
Может, татары? - заметил, испуганно оглядываясь, приземистый Гаврилко.
Человеку помочь надо,- вмешался старый Гон.- Сенька, сбегай за водицей! - наказал он парнишке, который, обхватив , за шею ворчащего пса, сидел рядом.- Не по душе мне сие, мужики,- настороженно оглядываясь, молвил старик.- Вам, слава богу, не довелось татарских и литвинских набегов видеть, а мне их не запамятовать. Места тут родючие, по и опасные. Надоть баб, детишек и скотину подале в лес увести. И самим туда податься...