Если у матери темные щеки,
Сын будет трубить в раковину воина;
Если стан ее крепок, он будет законодателем.
При таком представлении о мужественности, не удивительно, что таитяне считают всех бледных и вялых на вид европейцев слабыми и женственными и только моряка, у которого щеки напоминают цветом грудку жареной индейки, признают за силача или, пользуясь их собственным выражением, за "таата тона" - человека с широкими костями.
Кстати о костях; мне вспоминается отвратительный обычай полинезийцев, ныне вышедший из употребления, изготовлять рыболовные крючки и буравчики из костей своих врагов. В этом отношении они превзошли скандинавов, употреблявших человеческие черепа в качестве чаш и мисок.
Но вернемся к "Калабуса беретани". Велик был интерес, который мы возбуждали у навещавших нас толпами островитян; они могли часами стоять, разговаривая, приходя без всякой причины в большое возбуждение и танцуя вокруг нас со всей живостью, свойственной их племени. Они неизменно принимали нашу сторону, ругали консула и называли его "ита маитаи нуи", то есть очень плохим. Должно быть, они имели против него зуб.
Не отставали по части посещений и женщины, милые создания. В сущности они выказывали даже больше интереса, чем мужчины, и, устремив на нас взор своих красноречивых глаз, что-то говорили с изумительной быстротой. Но, увы! хотя они были любопытны и несомненно испытывали к нам мимолетное сострадание, искреннего чувства проявлялось очень мало и еще меньше сентиментальности. Многие из них откровенно смеялись над нами, обращая внимание лишь на смешные стороны нашего положения.
Помнится, на второй день заключения какая-то красивая, несколько дикая на вид девушка примчалась к Калабусе и остановилась в некотором отдалении, дерзко уставившись на нас. Она оказалась бессердечной: умирала со смеху, глядя на Черного Дана, который поглаживал свою натертую лодыжку и высказывал при этом кое-какие соображения насчет нравственности консула и капитана Гая. Посмеявшись над ним вволю, девушка затем удостоила своим вниманием остальных, переводя взгляд с одного на другого самым методическим и вызывающим образом. Если что-либо казалось ей комичным, она тут же давала это понять - немедленно тыкала пальцем и, откинувшись назад, закатывалась странным глухим смехом, звучавшим наподобие басовых нот музыкального ящика, играющего с закрытой крышкой какую-то веселую мелодию.
Я знал, что и в моей наружности не было ничего, что могло бы обезоружить насмешницу; по правде говоря, трудно было в таких обстоятельствах сохранить хоть сколько-нибудь героический вид. И все же я испытывал большую досаду при мысли, что и до меня дойдет очередь подвергнуться осмеянию со стороны этой озорной чертовки, хотя она и была всего лишь островитянкой. Скажу по секрету, некоторое отношение к такого рода переживаниям имела ее красота; пригвожденный к бревну, одетый весьма неподходящим образом, я тем не менее становился сентиментальным.
Прежде чем ее взгляд упал на меня, я бессознательно принял самую грациозную позу, какую только мог, подпер голову рукой и напустил на себя задумчивый вид. Хотя я отвернулся, но вскоре почувствовал, что у меня начинают гореть щеки, и понял, что она смотрит на меня; щеки мои горели все сильней, а смеха не слышалось.
Восхитительная мысль! В ней пробудилось сочувствие. Больше я не мог выдержать и поднял взор. И что же! Вот она; ее огромные карие глаза, точно две звездочки, все округлялись и округлялись, тело дрожало от смеха, а на губах играла улыбка, которая могла убить наповал всякое чувство.
Через мгновение она быстро повернулась и, заливаясь смехом, выбежала из Калабусы. На мое счастье, она больше никогда не возвращалась.
Глава 34
Жизнь в Калабусе
Прошло несколько дней, и, наконец, наше послушание было вознаграждено кое-какими поблажками со стороны капитана Боба.
Он разрешил всей компании разгуливать целый день на свободе, но велел держаться поблизости, чтобы нас можно было в случае чего окликнуть. Подобное послабление, само собой разумеется, находилось в полном противоречии с распоряжениями Уилсона, а потому он ничего не должен был об этом знать. Вряд ли приходилось опасаться, что туземцы ему расскажут, но иностранцы, проезжавшие по Ракитовой дороге, могли рассказать. Предосторожности ради вдоль дороги были расставлены дозорные. При виде белого человека они поднимали тревогу; тогда мы все устремлялись к своим колодкам (их намеренно оставляли открытыми), затем брус опускался, и мы снова становились узниками. Как только путник исчезал из виду, нас, конечно, освобождали.
Капитан Боб и его приятели ежедневно снабжали нас едой, но ее было очень мало, и мы часто испытывали нестерпимый голод. Мы не могли упрекать их в том, что они не приносили нам больше; как мы вскоре убедились, им приходилось себя урезать, чтобы снабжать нас и этим немногим; к тому же, за свою доброту они ничего не получали, кроме бадьи сухарей каждый день.
У такого народа, как таитяне, "тяжелые времена" в нашем понимании проявляются лишь в недостатке съестного; и все же среди простолюдинов столько нуждающихся, что это наиболее бедственное последствие цивилизации для них, можно сказать, постоянный бич. Правда, туземцы, живущие около Калабусы, имеют в изобилии лимоны и апельсины; но какой от них прок, если они лишь еще сильней возбуждают аппетит, удовлетворить который нечем? В те периоды года, когда созревают плоды хлебного дерева, островитяне питаются лучше; но в остальное время спрос, предъявляемый экипажами торговых судов, истощает природные ресурсы острова. И так как земля принадлежит главным образом вождям, таитяне низких сословий страдают от их алчности. Если бы простой народ лишили рыболовных сетей, многие умерли бы с голоду.
Капитан Боб постепенно ослаблял свою бдительность, мы стали уходить все дальше и дальше от Калабусы и умудрялись до некоторой степени восполнять недостаток продовольствия, систематически устраивая фуражировки по всей округе. К счастью, хижины более зажиточных туземцев были открыты для нас так же, как и хижины самых обездоленных; и в тех и в других мы встречали одинаково радушный прием.
Иногда мы попадали к вождю, когда у него во дворе закалывали свинью; пронзительные звуки, которые она издавала, слышны были издалека. В таких случаях собирались все соседи, и устраивалось что-то вроде пира, на котором чужестранец был всегда желанным гостем. Поэтому громкий визг звучал в наших ушах музыкой. Он указывал, что где-то по соседству происходит небезынтересное событие.
Неожиданно нагрянув с обычным для нас шумом, мы всегда производили на присутствующих большое впечатление. Иной раз мы приходили, когда свинья была еще жива и сопротивлялась; тогда о ней при нашем приближении и думать забывали. На такой несчастный случай Жулик Джек имел обыкновение являться к месту действия с большим ножом в зубах и с дубинкой в руке. Другие матросы наперебой старались принять участие в опаливании щетины и потрошении. Только мы с доктором Долговязым Духом никогда не вмешивались в приготовления, а приходили к самому пиршеству с нерастраченными силами.
Как и все высокие и тощие люди, мой долговязый приятель обладал исключительным аппетитом. Другие, случалось, мешкали, выбирая, что бы им съесть, но он не терял даром ни секунды.
Он с большой изобретательностью выходил из затруднения, которое мы все по временам испытывали. Островитяне редко солят свою пищу; поэтому он попросил Каболку принести ему с судна немного соли, а если можно, то и перцу. Его просьба была выполнена. Он всыпал все в маленький кожаный мешочек - "обезьянью котомку" (как его называют матросы), который обычно носят на шее, как кошелек.
- По моему скромному разумению, - сказал Долговязый Дух, пряча мешочек, - иностранцу на Таити следует держать нож наготове и солонку на весу.
Глава 35
Нас навещает старый знакомый
Мы прожили на берегу всего несколько дней, когда нам донесли, что по Ракитовой дороге движется доктор Джонсон.
Мы и раньше слышали о замышляемом визите и догадывались о его цели. Так как мы находились в ведении консула, то все расходы по нашему содержанию, конечно, оплачивались им из казенных сумм; поэтому его приятель портовый врач, уверенный в хорошем заработке, надумал дать нам возможность пользоваться его услугами. Правда, было несколько неудобно предлагать нам лекарства, в которых на судне, по его утверждениям, мы совершенно не нуждались. И все же он решил отбросить всякое стеснение и навестить нас.
О его приближении нас предупредил один из дозорных. Кто-то предложил дать ему войти, а затем засадить в колодки. Но Долговязый Дух придумал лучшую шутку. В чем она заключалась, мы вскоре увидели.
Доктор Джонсон подошел с самым вежливым и дружелюбным видом и, положив свою трость на колодки, стал переводить взгляд о одной лежавшей перед ним фигуры на другую.
- Ну, ребятки, - начал он, - как вы сегодня себя чувствуете?
Напустив на себя полную серьезность, моряки что-то ответили, и он продолжал:
- А те бедняги, которых я на днях смотрел… я имею в виду больных… как они? - и он принялся испытующе оглядывать всю компанию.
Наконец, он остановил взор на одном матросе, придавшем своему лицу самое страдальческое выражение, и сказал, что у того чрезвычайно больной вид.
- Да, - грустно произнес матрос, - боюсь, доктор, скоро я отдам концы ! (морское выражение, означающее расставание со здешней жизнью) - Он закрыл глаза и застонал.
- Что он говорит? - спросил Джонсон, с живостью обернувшись.
- Ну, - воскликнул Жулик Джек, взявший на себя обязанности переводчика, - он хочет сказать, что скоро загнется (умрет).
- Загнется ! А что это значит в применении к больному?
- О, понимаю, - сказал он, когда ему объяснили значение этого слова; и, переступив через колодки, он пощупал у матроса пульс.
- Как его фамилия? - спросил врач, обернувшись на этот раз к старому Адмиралтейскому Бобу.
- Мы называем его Звонарь Джо, - ответила эта почтенная личность.
- Так вот, ребята, вы должны как следует заботиться о бедном Джозефе, а я пришлю ему порошки с указанием, как их принимать. Кто-нибудь из вас, полагаю, умеет читать?
- Вот тот малец умеет, - ответил Боб, махнув рукой в мою сторону, словно указывал на парус в открытом море.
Осмотрев остальных (некоторые были действительно больны, но уже поправлялись, другие только притворялись, будто страдают различными недугами), Джонсон вернулся на прежнее место и обратился к нам со следующими словами:
- Ребята, - сказал он, - если еще кто-нибудь из вас заболеет, дайте мне знать. По распоряжению консула я буду навещать вас каждый день; вообще, если кто расхворается, моя обязанность прописать лекарство. Резкое изменение питания после высадки на берег для вас, моряков, чертовски опасно, а потому будьте осторожны при употреблении в пищу фруктов. До свидания! Завтра утром я первым делом пришлю вам лекарства.
Как я склонен подозревать, Джонсон, хотя и не отличавшийся особой сообразительностью, все же смутно догадывался, что мы над ним издеваемся. Однако он решил не обращать внимания на наше поведение, коль скоро оно соответствовало его планам; итак, если он и видел своих пациентов насквозь, то не показывал этого.
В назначенное время действительно появился подросток туземец с маленькой, сплетенной из пальмовых листьев корзинкой, наполненной порошками, коробочками с пилюлями и пузырьками; к каждому лекарству была прикреплена бумажка с фамилией и указанием способа употребления, написанными крупным круглым почерком. Матросы, почему-то решившие, что в некоторых бутылочках содержатся настойки на спирту, сразу набросились на корзинку. Однако доктор Долговязый Дух настаивал на своем праве в качестве врача первым прочесть этикетки, и в конце концов корзина с общего согласия оказалась у него в руках.
Прежде всего была извлечена большая бутылка с наклейкой: "Для Уильяма - хорошенько втирать".
От бутылки определенно пахло спиртным; передавая ее больному, доктор наскоро проверил, годится ли ее содержимое для употребления внутрь, и был ошеломлен результатом.
Тут все страшно взволновались. Порошок и пилюли единодушно признали неходким товаром, а обладателей пузырьков объявили счастливцами. Должно быть, Джонсон достаточно знал матросов, и некоторые лекарства приготовил по их вкусу - так во всяком случае предполагал Долговязый Дух. Как бы там ни было, к бутылочкам приложились все; и если аромат был приятный, то предписание оставляли без внимания, а содержимое отправлялось по одному и тому же пути.
На самой большой посудине, настоящей бутыли, от которой шел запах жженого бренди, надпись гласила: "Для Даниэля, пить без ограничения, пока не выздоровеет". Черный Дан немедленно к этому приступил и прикончил бы все в один присест, если бы бутылку не удалось после жестокой борьбы вырвать у него из рук и пустить вкруговую подобно пиршественному кубку. Старый моряк пожаловался Джонсону на последствия неумеренного поглощения фруктов.
Навестив нас на следующее утро, наш врач увидел, что его драгоценные пациенты полулежат в ряд за колодками и чувствуют себя "как и следовало ожидать, лучше".
Однако порошки и пилюли, как выяснилось, не принесли никакой пользы - надо думать, потому, что никто их не принимал. Было внесено предложение, чтобы в будущем для усиления их действия вместе с ними присылалась бутылка писко. Как заявил Жулик Джек, ничем не сдобренные лекарственные смеси в лучшем случае чересчур сухи, и их необходимо запивать чем-нибудь вкусным.
До поры до времени наш собственный ученый врач, доктор Долговязый Дух, затеявший всю эту проделку, дальнейшего участия в ней не принимал; но при третьем посещении Джонсона он подозвал его и имел с ним приватный разговор. О чем шла у них речь, мы в точности не знали, но по выразительным жестам и мимике я предполагал, что мой приятель описывал симптомы каких-то таинственных нарушений деятельности организма, которые вот-вот должны были наступить. Благодаря знакомству с медицинской терминологией ему, по-видимому, удалось произвести сильное впечатление. В конце концов Джонсон отправился восвояси, пообещав вслух прислать Долговязому Духу то, что он просил.
На следующее утро, как только появился мальчик с лекарствами, доктор первый бросился к нему и отошел с маленькой бутылочкой какой-то пурпурной жидкости. На этот раз в корзинке почти ничего не было, кроме фляги жженого бренди для поддержания сердечной деятельности; после долгих споров одному из пациентов поручили, наконец, наливать ее содержимое в скорлупу кокосового ореха, и все желавшие смогли пропустить по рюмочке. Когда веселящего снадобья больше не осталось, матросы разбрелись.
Прошло часа два, прежде чем Жулик Джек обратил внимание на моего долговязого друга, о котором со времени ухода мальчика с лекарствами никто не вспоминал. Тот лежал с закрытыми глазами за колодками; Джек поднимал его руку и опускал - она безжизненно падала. Подбежав вместе с остальными, я сразу же связал это явление с таинственной бутылочкой. Поискав в кармане доктора, я нашел ее и, поднеся к носу, убедился, что то был настой опия. Жулик Джек в восторге вырвал пузырек у меня из рук и немедленно сообщил присутствующим о моем открытии; он радостно предложил всем малость вздремнуть. Так как некоторые не поняли его как следует, то в качестве иллюстрации достоинств этого лекарства мы поворочали с боку на бок Долговязого Духа, который казался совершенно бесчувственным и лежал так спокойно, что я несколько заподозрил подлинность его сна. Мысль очень понравилась; все поспешно улеглись, и чудодейственное снадобье пошло по рукам. Каждый, полагая само собой разумеющимся, что он сразу же должен впасть в бесчувственное состояние, отхлебнув немного лекарства, откидывался назад и закрывал глаза.
Опасаться за последствия почти не приходилось, так как наркотик распределили поровну. Однако, желая понаблюдать за его действием, я через некоторое время осторожно приподнялся и осмотрелся по сторонам. Было около полудня, стояла глубокая тишина; так как мы привыкли днем отдыхать, то я не очень удивился тому, что все лежали не шевелясь. Впрочем, кое-кто, как мне показалось, потихоньку подсматривал.
Вскоре я услышал шаги и увидел приближавшегося доктора Джонсона.
Ну и растерянная у него была физиономия, когда он узрел распростертые тела своих больных, погруженных в какой-то загадочный сон.
- Даниэль, - крикнул он, наконец, ткнув тростью в бок названную особу. - Даниэль, приятель, проснитесь! Вы слышите?
Но Черный Дан оставался недвижим, и доктор принялся расталкивать следующего.
- Джозеф, Джозеф! Ну же, проснитесь! Это я, доктор Джонсон.
Однако Звонаря Джо, лежавшего с открытым ртом и закрытыми глазами, нельзя было расшевелить.
- Господи помилуй! - воскликнул Джонсон, воздев к небу руки и трость. - Что с ними? Эй, послушайте, ребята, - кричал он, бегая взад и вперед, - очнитесь, ребята! Что с вами, черт побери? - Он стучал по колодкам и орал все громче и громче.
Наконец, он успокоился, оперся руками на набалдашник трости и принялся буравить нас глазами. Звуки носового оркестра то усиливались, то затихали, и Джонсону пришла в голову новая мысль.
- Так, так, негодяи, конечно, просто перепились. Ну, это меня не касается… Я ухожу. - И он ушел.
Лишь только он скрылся из виду, как все повскакали на ноги, и раздался веселый смех.
Подобно мне, большинство матросов наблюдало за всем происходившим сквозь неплотно прикрытые веки. К этому времени и доктор Долговязый Дух окончательно проснулся. Какие причины побудили его принять опий, если он действительно его принял, известно только ему; и так как ни меня, ни читателя они не касаются, то не будем больше об этом говорить.
Глава 36
Мы предстаем перед консулом и капитаном
Мы были узниками "Калабуса беретани" уже около двух недель, когда однажды утром капитан Боб, вернувшись в чем мать родила после купания, вошел в помещение, держа в охапке кусок старой таппы, и принялся одеваться для выхода.
Процедура была очень простая. Длинное тяжелое полотнище таппы - самого грубого сорта - он прикрепил одним концом к стволу дерева хибискус, поддерживавшему крышу Калабусы, затем отошел на несколько шагов и, обернув другой конец вокруг талии, крутясь приблизился к самому столбу. В этой своеобразной одежде, напоминавшей юбку с фижмами, он казался еще толще, что особенно бросалось в глаза при его переваливающейся походке. Впрочем, он лишь придерживался обычаев своих предков; в прежние времена "кипи", то есть большой кушак, был в моде и у мужчин и у женщин. Боб с презрением относился ко всяким новшествам и одевался на старинный лад. Он держался старины, этот один из последних "Кихи".
Боб сказал, что имеет распоряжение доставить нас к консулу. Мы охотно построились; предводительствуемые стариком, который вздыхал и пыхтел, как паровая машина, и под охраной двух десятков туземцев, шествовавших по бокам, мы двинулись к деревне.