5
Нас начинают донимать галлюцинации. Вчера на раскопе Сережа услышал запах оладий. Весь день он изводил ребят расспросами: не ощущают ли они запаха кухни?
- Мне приснилось, - рассказывает Олег, - что с нами рассчитываются камнями. Меня это ничуть не смутило. Беда в том, что при дележе три камня всякий раз оставались в остатке и все приходилось считать заново. Я прямо извелся.
Андрей тоже приготовил историю.
- Я проснулся оттого, что кто-то прокричал мне в ухо: лай каштановой лошади над заливом. За миг до пробуждения я успел заметить, что эта безумная фраза каким-то таинственным образом связана с английским языком.
- Здесь нет никакой мистики, - изрекает Борис - Это все значения английского слова bay. У него длинный семантический ряд. Ты же, Андрей, листал вечером словарь. Неужели все забыл? Черт знает что с вами творится! Неуютно мне в вашей компании: галлюцинации, кошмары, страхи...
- Страхи! - Олег презрительно кривит рот. - Сам-то давно ли спички перестал по ночам жечь, змей искать.
Мы набиваемся в машину. В углу, надвинув на глаза кепчонку, сидит Андрей с сигаретой в зубах. Лагунов перешагивает через скамьи и бормочет про табачище, которым мы себя отравляем, про свежий воздух, про то, как хорошо пахнет по утрам полынь.
- Свежий воздух, свежий воздух! - взрывается Андрей. - Для курильщика все цветы пахнут табаком.
Про курильщика это он так, для красного словца. Андрей почти не курит. Но неужели и вправду нервы начали пошаливать?
- Пора уже, - говорит Олег. - Сдвиги по фазе. А ты что думал! Замкнутый коллектив, никакой тебе светской жизни, монотонность...
Да, да. Саша Верченко уж на что вроде тертый человек, но, кажется, и его оставило чувство юмора. Вчера он расчищал камеру (скелет уже был виден), а мы стояли у края ямы и наблюдали, как он работает. Саша сидел на корточках, мерно взмахивая тешой. Вдруг он покачнулся и неловко выбросил руку вперед. Удар теши пришелся скелету по черепу. Женька Пастухов истерически расхохотался. Саша отбросил тешу и поднялся, весь в глине, на лице песчаная корка, изрытая солеными подтеками.
- Это не этично, - сказал он.
- А бедных старушек по темечку лущить чем попало, это этично?
- Болван, это молодая женщина!
Мы застали Бишкентскую долину в пору цветения маков. Век у этих цветов недолгий, за день они осыпались, но к утру долина снова была украшена маками.
Теперь их не видно. Весна кончается, степь выгорает, нервы сдают.
6
К нашему кургану подходит Сережа. Его панаму не узнать, она в пыли и так измята, словно ее жевал теленок.
- Девочки зачищают скелет. Возле ног нашли ребрышко барана, а вокруг черепа - много мелких угольков и кучка золы. Что это, Саша?
- Зола, что ли?
- Ну да, угольки, пепел... Что это значит?
- Какой-то неизвестный нам ритуал. Наши пастухи, видимо, были огнепоклонниками.
- Они не сжигали трупы?
- Нет. Трупосожжение здесь не было популярно, хотя изредка и встречаются погребения по этому обряду... А вот на правом берегу Амударьи, в Бабашове, раскопали интересный курган. Под насыпью неглубокая яма, в ней обломки кальцинированных человеческих костей, зола, угли. В северном конце ямы нашли свастику, выложенную из плитняка.
- Свастику?
- Это очень распространенный знак. Он встречается повсюду.
- Что он означает?
- Его толкуют по-разному. Многие считают, что свастика - это солнечный символ.
- Солярный знак, - говорит Олег, - как и колесо. Можно ведь представить, что свастика - это стилизованный круг.
- Пожалуй...
- Мистики толкуют ее как обозначение майи. - Это Пастухов. Сказал-таки свое слово.
Солнечный символ, солярный знак, стилизованный круг... Разговор идет как будто бесстрастный, но я чувствую, нам трудно избавиться от представлений, какие связало со свастикой наше время.
Окинешь взглядом раскоп и, точно впервые, подумаешь: пустыня, могильники, Азия... Так странно видеть здесь привычные лица друзей, они кажутся малознакомыми, почти чужими. Вот Сережа. Остановился, замер, смотрит вдаль. Что он там разглядел? Согбенный Борис в грязно-белых одеждах размеренно поднимает и опускает кетмень - прямо дехканин на окучивании хлопчатника. Андрей на дальнем кургане ворочает камни, рядом со мной Олег зачищает площадку. Соло на совковой лопате. Ответственная партия!
Камни, солнце, зной. Дороги, по которым некогда пылили орды кочевников, те же выжженные горы, тот же зной, все так же скарабеи катают по степи навозные шарики... Мы прочно окопались в прошлом, работа, находки, Сашины лекции не выпускают нас из него. А настоящее рядом: пылит по дороге мотоцикл с хромированным бензобаком, чабаны в стеганых халатах и баскетбольных кедах гонят отару, за отрогами Бабатага ревут реактивные самолеты. Вчера на раскопе была комиссия районных властей, искали место для центральной усадьбы совхоза. Скоро здесь будут выращивать хлопок.
7
Последний день на раскопе, последние часы.
- Шабаш! - кричит Лагунов. - Собирайте инструмент.
- Только во вкус вошел, - говорит Олег.
- Может, останешься? - спрашивает Лагунов со своей негасимой улыбкой. - В Ленинграде сейчас никого нет, время разъездов. Тоскливая пора.
- Ничего, это мы как-нибудь переживем.
- Вот и кончилась наша partie de plaisir, - с кошмарным прононсом произносит Андрей. - Как, Борис, мой выговор?
- Андрей неисправимый гурман, - смеется Алина. - Немного лопаты, немного французского.
Как изменились ребята! Андрей с кирпичным лицом, на котором резко выделяются бледно-голубые глаза (я лишь здесь заметил, какого они цвета), сильно усохший Борис, Олег с выгоревшими до белизны волосами, Сережа, еще более легкий, заросший, загоревший до черноты (Андрею он напоминает сушеного трепанга). Кое-как набросив одежды, сидят девушки: пылающие щеки, запекшиеся губы, гладкая, туго обтягивающая скулы кожа. И глаза - странные, таинственные, незнакомые.
Снова белая дорога. Теряется в пыли раскоп. Завтра сюда вернутся без нас.
Прощальный ужин, последняя наша общая трапеза.
Лоик Тобаров наконец управился со своим фирменным блюдом, принес казан и снял крышку, под которой томился плов. Его запах был неописуем, а вид золотистых россыпей риса, румяных кусочков баранины и янтарных капель жира на стенках котла возбуждал настоящий гастрономический психоз.
Лоик поднял шумовку.
- Кому?
Над пустыней грянул веселый гром сдвигаемых мисок.
Появляется свежевыбритый Андрей, он в чистой рубашке.
- Мне оставили?
- Присаживайся, - приглашает Борис. - Бутылка на четверых. Вот твоя доля.
Андрей смотрит бутылку на свет.
- В щедрости вас не заподозришь.
- А ты шумную Вакхову влагу с трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай.
Лагунов произносит тост. Он говорит о тайнах истории, о красоте поиска, о трудностях полевой жизни, о "нашем маленьком коллективе", о нас, уезжающих. Он благодарит нас за труд и не скупится на похвалы.
Произносить тосты - значит всегда прибавлять - закон жанра. Но, странное дело, я не испытываю неловкости, слушая эти славословия. Я вспоминаю, как старался Сережа, как увлеченно работал Борис. У Олега обнаружилась замечательная способность к плотницкому ремеслу. Он перечинил в лагере все кирки и лопаты, а они часто ломались. Андрей, несмотря на привычку вечно зубоскалить, едва ли не больше других переживал неудачи. Они работали с Лагуновым, и им долго не везло. Я помню, как Андрей настаивал на раскопке "совсем пропащего кургана" и как гордился потом ожерельем из лазурита, которое они нашли. "Моя бижутерия", - говорил он, когда речь заходила о самых ценных находках.
- Я рад, что вы решились на эту маленькую вылазку в эпоху бронзы. Может, из-за нее-то и стоило взять в руки лопату. - Лагунов поворачивается к нам. - Кто остается только путешественником, узнает все из вторых рук и только наполовину.
Василий Степанович, как видно, времени даром не терял. В последние дни он шпарит из Торо целыми страницами.
- Перестань вертеться, Сергей! - говорит Олег. - Дай поесть.
Но Сережа не слышит. Приподнялся за столом, вытянул шею, глаза бегают. Ага, вон в чем дело! Заметил, что у Лагунова нет ложки. Отдал свою, добрая душа. Лагунов не понял этого жеста и вернул ложку. Сережа снова положил ложку перед Лагуновым и отвернулся равнодушный: дескать, мне это ничего не стоит, кушайте на здоровье, Василий Степанович.
- Я вырос в Азии, - улыбается Лагунов. - Здесь плов едят руками.
Он слепил из риса аккуратный шарик и отправил его в рот.
Сережа порывается что-то сказать, но докричаться до нас теперь трудно, застолье расстроилось.
Он, видно, не успокоится, пока не скажет речь. Он возбужден, в его жестах появилась какая-то незнакомая мне лихость. Натруженной рукой он держит стакан, глаза его блестят, и весь его вид говорит, что вот он, домосед и книжная душа, пирует в компании археологов, под южным небом, на широте Карфагена, черт возьми!
- Тихо! Вы можете помолчать? - Сережа поправляет очки, долго вертит в руках стакан и вдруг начинает с воодушевлением: - Как бывает? Приезжаешь, привыкаешь к людям, люди и места входят в твою жизнь, а потом ты уезжаешь, и все остается как было, и жизнь продолжается без тебя. Но надо ездить. Путешествия оздоровляют душу. Надо путешествовать, ибо, как говорит один старый автор, сидение на месте и медленная езда - это смерть и диавол. И я всех вас люблю!
- Наш-то путешественник, - начинает Олег, но его голос тонет в шуме рукоплесканий. Алина подбегает и целует Сережу в бороду.
Через отброшенный полог палатки хорошо видно лагерь, горы, заросли тамариска, выжженную степь. Там, в городе, эта картина могла бы увлечь воображение, а мысль о себе, разглядывающем пустыню из глубины палатки, заставила бы сильней колотиться сердце. А здесь? Здесь все быстро стало бытом. Мы легко освоились с экспедиционной жизнью, привыкли к парусиновой крыше над головой, научились ценить палаточный уют, особенно в те дни, когда дул афганец.
Быт? Ну и хорошо. Он-то нас и делает. Мы не были туристами. Эти два месяца в пустыне были заполнены трудами, и постепенно мы прониклись теми же интересами и заботами, что и археологи.
За стенами палатки разговаривает Борис с Сашей Верченко. Борис говорит вполголоса, слов не разобрать. Я слышу только Сашу.
- Каждый год приезжаю. Иногда дважды в год. Да, разумеется, новые места, новые люди... Конечно, осенью - фрукты, весной - свои радости... Да, да... Нет, не в этом дело. Копаем. Работа, понимаешь?
Понимаю. Кто остается только путешественником... Усвоил. Не смотреть, а работать. Чего же проще.
Палатку заливает светом. Это костер, он быстро разгорается, сыплет искрами. Вокруг огня веселая толчея, кто-то смеется. Олег пробует голос. Скоро все замолкают. Олег начинает петь. У него красивый сильный баритон.
Над темным кряжем Аруктау зажигается Вега. Завтра мы уезжаем.
1974
ПРОСТОРЫ НЕ ЗНАЮТ ТОСКИ
(ИЗ МОНГОЛЬСКОГО ДНЕВНИКА)
Дорога, степь, покатые песчаные холмы.
Рыжая пыль медленно оседает за машиной.
То и дело дорогу перебегают мыши-полевки: услышали шум мотора, замерли и бросаются в норы, оставляя за собой пыльные дымки. Мелькнуло в траве тяжелое жирное тело на коротких ножках - сурок-тарбаган.
На бледном небе дрожит изменчивая геометрия птичьих росчерков. Это степные жаворонки. Они трепещут перед нами на своих крохотных крыльях, зависают над мотором и внезапно стреляют в сторону.
Покачивания, подрагивания, толчки - дорога. Я поудобней усаживаюсь среди спальных мешков, меховых курток и рюкзаков.
Так, хорошо. Можно осмотреться, прийти в себя. Два часа на монгольской земле, а уже есть что вспомнить.
Вокзал в Улан-Баторе был не по-воскресному спокойным и малолюдным. Это был чужой вокзал, другая страна... Пожилая монголка в оранжевом дэли тащила за руку внука, у выхода в город ожидала своего хозяина низкорослая лошадка.
Оглядеться мне не дали. Я стоял на перроне растерянный, затолканный, а друзья говорили все разом:
- Приехал, наконец! Ну и славно. Вовремя поспел: уезжаем в командировку. Здоров? Едем с нами.
Кто-то сказал: "Пусть отдохнет", - а кто-то: "Он что, отдыхать сюда приехал?" - а Пахомов своей торопливой скороговоркой уже шептал:
- У меня есть бутерброды, в термосе кофеек, перекусишь дорогой. Сейчас заскочим в монастырь, там сегодня служба. Надо показать московскому коллеге, он скоро улетает. И ты давай, давай набирайся впечатлений.
В ушах у меня еще стоял перестук колес, телу не хватало качания вагона, к которому оно привыкло за несколько суток пути, а я уже отбрасывал тяжелый полог храма...
Нет, с самого начала. Мы остановили машину у южных ворот монастыря, возле побеленной каменной ограды. Это был Гандантекчинлинг - единственный в МНР действующий ламаистский монастырь. Мы двинулись гуськом по дорожке из тесаного камня под нестройный перезвон бронзовых колокольчиков на черепичных крышах. Как-то не по-нашему они звонили, какой-то будничный был звон, дешевый... У восточной стены храма стояли хурдэ - молитвенные мельницы. Я слышал о них раньше, где-то даже читал, но так и не мог представить, что же это такое. Оказалось - полые цилиндры из дерева и металла на оси. "Чтение" молитв в ламаизме донельзя упрощено: один поворот цилиндра означает прочтение всех (!) молитв. Удобная штука, совершенно в духе времени. На крыльце храма сидели каменные львы. Их оскаленные пасти, из которых недавно курился ароматный дым, были выпачканы воском. Такие маленькие, чуть побольше собачонки, неопрятные львы-замарашки. Выглядели они мирно. И то сказать: кого напугаешь, если твой рот набит огарками свечей и курительных палочек.
Мы отбрасываем тяжелый полог храма, и в нос нам ударяет приторный запах благовоний. Два ряда красных деревянных колонн, расписанных позолотой и украшенных резными фигурками драконов. С потолка свисают на шнурах матерчатые цилиндры, шелковые платки, ленты.
Дощатые помосты. На войлочных подушках восседают ламы. Перед ними на столиках сосуды с водой, бронзовые чашечки для жертвоприношений, священные книги. Ламы заунывно поют, невнятно бормочут, делают таинственные пассы руками, неожиданно вскрикивают. Потом один берет со стола раковину и принимается остервенело дуть в нее, другой бьет в гонг. Все это: вскрики, удары гонга и рев раковины - повторяется в каком-то непонятном, на наш слух совершенно произвольном ритме.
Северную стену храма занимает иконостас. В застекленных шкафах шеренгами стоят бурханы - божества ламаистского пантеона. Это фигурки из дерева, папье-маше, литые, кованые, все ярко раскрашенные. Их такая тьма, этих бурханов, что они кажутся предметами не культа, а ширпотреба.
Служба между тем продолжается. Глухо ревет раковина, курятся свечи, над головами плывет звон медных тарелок. Ламы бубнят, вскрикивают. Впрочем, без особого энтузиазма. Впечатление такое, словно они разыгрывают старый, изрядно надоевший спектакль. При некотором усилии можно было, конечно, проникнуться приличествующим обстановке настроением, если бы не существовало множество деталей, снижающих, так сказать, пафос церемонии. Ламы с нездоровой бледностью на пухлых лицах сидели в засаленных одеждах и были плохо выбриты. Один откровенно манкировал своими обязанностями, глазел по сторонам; другой зевал, прикрыв рот ладошкой; здоровый, с молодым сытым лицом лама исподтишка ухмылялся. К красным колоннам были прикручены проволокой огнетушители. Дерево все-таки кругом. И уж совсем очаровательной была красная шкатулка с прорезью на крышке и надписью "For offering" - "для пожертвований". Стало быть, и англо-саксов не забыли. Верующих в храме толкалось немного. Несколько ветхих старушек - вот и все. Остальная публика была несерьезной - зеваки, вроде нас, туристы, иностранцы, смешливые монгольские школьницы со значками "Ну, погоди!"
Служка принес в медном чайнике чай с молоком. Ламы закрывались на обед.
Ведь если бог монголу нужен,
То лишь постольку, милый мой,
Поскольку он готовит ужин
Или быков ведет домой .
Мы едем на запад. Серая, хорошо укатанная дорога ныряет среди холмов. Трава вокруг рыжевато-белесая, то ли убитая морозами, то ли сожженная солнцем. Я потихоньку прихожу в себя, лихорадка первых часов спадает. Путешествие началось.
С недоверием и изумлением гляжу я перед собой: надо пересматривать школьные представления о Монголии как о монотонной плоской степи. Поражает прежде всего б о г а т с т в о горизонтов. За ближними холмами, покрытыми рыжей травой, открываются голубые сопки. Их мягкие, по-женски плавные очертания нарисованы на темно-синем фоне далеких гор. А еще дальше - подпирающие небо фиолетовые, почти черные зубцы припорошенных снегом вершин.
Это богатство горизонтов, это чередование планов усиливало зрительное ощущение расстояния. Пространство развивалось, оно жило... И не было скучно. Просторы не знают тоски, сказал поэт.
- Обо! - крикнул Пахомов. Машина остановилась на перевале, и мы вышли.
Обо - это груда камней. Такие пирамидки возводили в честь местных духов, покровителей путников. Их можно встретить в Монголии на вершинах гор и перевалах, у рек, на пересечении караванных путей. Почитание обо - одно из проявлений культа природы, своеобразная дань уважения "хозяину местности". Обо, похоже, продолжают возводить и теперь. Обычай остался, хотя и лишился мистической окраски. В самом деле, отмахав тысячу верст, почему не отметить это событие. Альпинисты оставляют на покоренных вершинах каменные пирамидки с записками - туры. Я вспомнил поморские гурии, "темные маяки" из камней, какие видел на берегах Ледовитого океана.
Перед нами был обо эпохи автомобилизма. В основании лежал обод колеса с грузовой машины, сверху были навалены камни, все сооружение венчал металлический стержень. Среди камней лежали цветные стеклышки, ленты, монетки.
За перевалом мягко круглились холмы, голубели горы. Игра планов создавала ощущение глубины и бесконечности пространства. Все это напоминало картины восточной живописи, где ветка, цветок или птица на переднем плане (как сейчас обо) служили единицей измерения остального пространства.
Мы бросили на обо по монетке и полезли в машину.
Прислушиваюсь к разговору Пахомова с шофером. Они недавно вернулись из Селенгийского аймака, но рассуждают об этом так, словно прогулялись в соседний сквер.
- Юра, - спрашиваю, - далеко нам до места?
- Так себе. Километров пятьсот.
Прогулка-прогулочка! Пятьсот - туда, пятьсот - обратно.
- Всего, значит, тыща?
- Да. Если не заблудимся.
- Мне бы куда-нибудь поближе...
- Ты поздно приехал, путешественник. До самого Хангая земли уже распаханы.