Глава вторая
1
- Сказано вам, никаких Рудаковых здесь нет! Дом этот куплен машинотрестом и живут в нем только наши сотрудники!
С этими словами человек в полушубке звонко захлопывает передо мною дверь...
Я спускаюсь по лестнице медленными шагами... Все еще не верится. Нет и все! Уж слишком просто. Стоило ли приезжать, чтобы пламенное мое устремление, прочертившее тысячи километров пути, тупо расплюснулось о захлопнутую дверь!
Впереди пустота широкой и снежной улицы с одинокими пешеходами... Рассматривать город у меня нет желания...
Сегодня утром, при выходе из вагона, я думал о том, что могу не найти Рудаковых. И эта мысль ударила по нервам настоящим страхом. Именно сегодня, когда я стоял у начала! Раньше думалось об этом много проще.
Теперь для меня перестали звучать даже самые ощущения новизны Ленинграда.
И надо же, чтобы главный опорный мой пункт - рудаковский адрес - первым же лопнул, как мыльный пузырь!
Но нет! У меня остаются еще две зацепки. Я не сдамся без боя!..
Я направляюсь к первой зацепке - в адресный стол. По дороге льнут ко мне впечатления. Только дразнят сейчас и мешают. Тревога моя растет.
В людном и грязном зале адресного стола меня удивляют барабаны за барьером. Они набиты карточками бесконечных горожан. Весь город собран сюда - отвлеченный, спрессованный в пачки, статистически обработанный город.
С волнением я заполняю бланк. Жду. Барабаны кажутся колесами лотереи, а себя я начинаю чувствовать рискнувшим на большую ставку игроком... Как много могу я выиграть! Улыбнется мне фарт, и опять я счастливый путник в страну чудес!
Проходит пятнадцать минут... Я проиграл. На бланке отметка, что Рудаковы в Ленинграде не числятся.
Что же мне делать? Спорить, но с кем?..
Я смотрю на часы. Служебное время еще не вышло. Отправляюсь в последний поход, искать последнюю зацепку. Иду в трест.
По мрачной, затоптанной лестнице поднимаюсь я к освещенной площадке. Рядом с дверью висит доска, на ней - расписание комнат.
На минуту задумываюсь - куда итти? Выбираю № 16. Это плановый отдел. Там я подхожу к горбатенькому человечку, еле видному из-за зеленой конторки.
Горбатенький пишет, высовывая кончик языка. На желтом лице его недовольная гримаса.
- Нет ли у вас в архиве каких-нибудь материалов по приискам бывшего золотопромышленника Рудакова? - робко спрашиваю я.
- Я же вчера вам сказал, что нет! - раздраженно отрезает горбатый, даже не взглянув на меня.
- Это ошибка. Я приехал только сегодня утром...
Горбатый вскидывает голову и смотрит на меня подозрительно. Потом он слезает с табуретки и быстро ковыляет к двери.
- Подождите немного, я справлюсь...
Во мне опять оживает тепло надежды, и в окна начинает заглядывать Ленинград.
Горбуна мне приходится ждать очень долго. Возвращается он в сопровождении какого-то рыжего человека, который сразу задает мне вопрос:
- Как ваша фамилия, товарищ?..
Когда дело идет о документах по золотой промышленности, такой вопрос уместен, поэтому я доверчиво называю свою фамилию.
Записав ее в блок-нот, рыжий убедительно говорит:
- В архиве что-то, как будто, есть. Мы попросим вас еще подождать...
Я, конечно, соглашаюсь, и с благодарностью смотрю ему вслед. И вдруг цепенею... Когда рыжий выходит в коридор, перед дверью мелькает блик знакомого лица. Он поспешно скрывается во мгле коридора. Но глаза мои фотографируют его моментально...
Максаков!.. Я и верю и не верю себе. Но это он, он!
Я растерянно озираюсь. В голове моментально рождаются мысли о недобром. Немного помедлив, я шагаю к двери.
- Куда же вы? Куда?.. - пытается остановить меня горбатый.
Он порывается даже бежать, но застревает между конторкой и табуретом.
Все острее чувствуя опасность, я волчьим, размашистым шагом прохожу коридор и выскакиваю на улицу.
2
Несомненно одно - я бит по всем пунктам...
В тресте меня, конечно, просто собирались схватить - по указанию Максакова. Вот была бы история! Ведь, при мне был похищенный план Буринды... Однако, угроза продолжает висеть надо мной. Надо что-то предпринимать.
Я решительно захожу на городскую станцию и покупаю билет на ближайший поезд в Сибирь. Он отходит через три дня.
Должно быть, я был рассеян, потому что из очереди меня окликнули: я забыл получить из кассы сдачу.
Но что же делать эти три дня?.. Ходить с отравой в душе и радоваться городу я, право, не умею! Каким тысячекратно более близким и родным мне кажется сейчас наш рабочий прииск! Я рассеянно брожу по улицам. Захотелось есть. Свертываю в первую попавшуюся общедоступную столовую.
В дверях столовой стоит человек с букетом алюминиевых ложек. Каждого входящего он наделяет этим оригинальным пропуском.
После обеда, двигаясь к выходу, я несу перед собою свой пропуск - ложку, как свечку. В дверях - заминка. Выйти хотят обязательно все сразу. Меня тискают, давят и на улицу я еле выбираюсь.
Дома я обнаруживаю, что пуст мой карман, бумажник исчез. Там были деньги и, главное, удостоверение и справка!.. Счастье мое, что билет на поезд лежал в записной книжке. Там же оказался забытый червонец.
Сначала я негодую, но потом мне становится даже весело! Вот славное положение! Как говорится, кругом шестнадцать!..
3
...В Питере так же мерзнут руки, как и в моей Сибири. Особенно, когда они в худых перчатках...
Я спешу на толкучку, боюсь пропустить самый выгодный час. Давно уже новый день. Давно один за одним обгоняют меня трамваи, и поет под ними железо.
Иду вслед трамваям упрямо. По дороге рассчитываю: два этюда... Если каждый по полтора рубля, то как-раз хватит ровно до того момента, когда наступит срок моего билета, то есть, на два дня... Денег у меня нет. Червонец не в счет. Он неприкосновенен, - удостоверения тоже нет. Есть только база, ненадежная, как сыпучий песок, - моя квартирная хозяйка.
Плачу я ей рубль в сутки за угол в душной лампадной каморке.
Сегодня я совсем другой человек. Немножечко голодный и поэтому очень изобретательный и энергичный. Главное же - прожит мерзкий вчерашний день!
Близок Обводный канал, скоро и рынок. Уже встречаются его "передовые".
Краснощекая молодуха тащит граммофонную трубу и лукаво обещает своему спутнику:
- Я как заиграю... как заиграю!
Сейчас самый важный момент. Я подтягиваюсь, обдергиваюсь, точно кулачный боец. Крепче обхватываю свои этюды и впираюсь в движущуюся людскую гусеницу.
Меня сжимает, подталкивает и тащит вперед. Пробираюсь к краю потока. Там - кисельные берега. От коробов с горячими пирожками валит густой пар. Оборванец звенит протоптанной пяткой в медный зеленый чайник.
- Эй, налетай!
Над плотной толпой повисли многокликие разговоры. Кого же мне выбрать для первого раза?
Вон дамочка в яркой шляпе, в каракуле, роется в золоченой посуде. Посуда на скатерти, скатерть на снегу.
- Простите, - говорю я мягко и с достоинством. - Не купите ли два этюда сибирского художника?
- Нет, - не глядя отмахивается она. - Разве из этого крана течет?
Далека она от искусства!
Я толкаюсь дальше, тру коченеющие уши и мечтательно думаю о теплой пивной.
- Английский галстук! Английский! - потрясает разноцветной тряпкой худой и высокий, как жердь, дядя.
- Нет, брат, - говорю я себе, - со скромностью далеко не уедешь...
Нацеливаюсь на жирного гражданина с хорошенькой девочкой. Он любуется портретом Толстого. Решительно подхожу.
- Не возьмете ли этюд Айвазовского? - нагло выговаривает мой язык.
- Ну... Какой же это Айвазовский! - добродушно улыбается толстяк.
- Это? Нет! - быстро лавирую я. - Это натура - Ангара во время ледохода и вид Байкала. А... Айвазовский - дома!
- Красиво, папа? - говорит девочка.
- Сколько же вы за это хотите? - спрашивает толстяк.
- Четыре рубля... - лепечу я с замиранием сердца.
Веселый, чудный толстый гражданин молча достает бумажник. Ура! Теперь мне чорт не брат!
Я победно пробираюсь через толпу. У меня не мерзнут больше уши. Я уже не продавец, а покупатель.
На снегу, как лужи, - всякая дребедень. На платках, на скатертях.
Среди фарфора, подсвечников и кружев я замечаю груду технических книг. Подымаю одну - как-раз по моей специальности. Я перелистываю страницы и с последней синим оком глядит на меня печать.
Дыбом взвивается для меня весь базар!
В середине печати фамилия "Розенфельд".
Я глухо спрашиваю:
- Сколько?
- Рупь, - отвечает мне девушка с подведенными глазами. Я сую ей бумажку и выскакиваю из толкотни.
Я еще и еще раз прочитываю фамилию и в памяти моей оживает последний вечер на прииске, у Анисьи Петровны.
На рудаковских книгах, которые она мне показывала, был такой же штемпель!
Я быстро возвращаюсь назад.
- Не помните ли, милая гражданочка, откуда у вас эта книга?
Она удивленно и холодно настораживается.
- Дело в том, - как можно веселее объясняю я, - что эту книжечку я подарил когда-то одной барышне...
Я плету дикую чепуху!
Девушка успокаивается, поводит чернеными бровями и слушает, прищурясь.
- Понимаете, мне хотелось бы разыскать мою знакомую...
- А может и знаю? - игриво подзадоривает она и откровенно меня разглядывает.
- Красавица вы моя, ну, скажите!
Она хохочет.
- А вы сами откуда же будете?
- Я художник из Сибири.
- Ишь! - мотает она головкой. - Мало там у вас своих барышнев... - И задумывается. - Уж, право, не знаю, как вам помочь. Откуда книга? Разве упомнишь? Всякие продают. То ли Нинка Шустрова, то ли барон...
- Барон? - изумляюсь я.
- Ну, да, барон Грингоф. Его все так зовут...
- А как же мне их разыскать? - говорю я с забившимся сердцем.
- Нинку - просто: на Лиговке она... Номер 34. А тот далеко (она называет адрес какой-то химической лаборатории). - Спросите там у швейцара... Только вряд ли он скажет. Незнакомых не любит, и немножечко полоумный...
На признательную мою благодарность кричит мне вслед:
- Ниночку обязательно повидайте. Хорошенькая она... Как вы!
4
Какая прекрасная и удивительная случайность! Трижды благословенны вчерашние жулики, принудившие меня итти на рынок! К чорту проклятый вчерашний сумбур, толкнувший меня на отступление.
Сейчас я попрежнему чувствую крепкий заряд моих устремлений. Я иду вперед, я весел, я почти что счастлив!
Но с чего мне начать? Передо мною две тропинки, - какую же выбрать?.. Пойду к Нине Шустровой!
Если и она такая же, как эта милая девушка с базара, то, пожалуй, к вечеру я узнаю что-нибудь об Ирине. А, значит, и о тетради.
Случайно попавшая в мои руки нить уводит меня в лабиринты города. Здесь еще не мало прошлого, неизжитого. В каждой улице кто-нибудь да воюет, тщетно воюет с победным, новым миром.
Я иду вдоль кирпичных, полузанесенных снегом лабазов. Названия улицы я не знаю. Прочитать полустертую надпись на дощечке невозможно.
Обращаюсь к встречному.
- Будьте добры сказать, как зовется теперь эта улица?
Подслеповатый человек ехидно смотрит на меня через старые очки и едко отвечает:
- Извините, гражданин, мы этим не интересуемся! Раньше как звалась - извольте, скажу... А теперь напротив должно быть!
Чувствую, - протестует! По-своему борется с революцией...
- То есть, как напротив?
- А так-с, - поясняет он. - Была, скажем, Опекунская улица, теперь Самодеятельная-с! Или, положим, Ружейная, а нынче - Улица Мира! Дамочка, дамочка! - перехватывает он прохожую. - Может вы скажете, как теперь эту улицу величают? Вот им нужно. А мы, извините, этим не интересуемся...
И дамочка не знала, и извозчик не знал.
Милиционер, которого я разыскал, отдирал объявление, кем-то самочинно наклеенное на колонку. Боясь порвать бумагу, он трудился с такой бережливостью, что напомнил мне реставратора старых икон, снимающего пленку краски.
Он оказался верным ключом к обновленному городу, все рассказал - обстоятельно и толково.
5
Сгорбился домище. Точно мамонт какой-то, причудой случая уцелевший до наших дней.
Серый, шершавый, слякотный. Сырая нора ворот...
Трудно верить старой, слинявшей таблице, перечисляющей жильцов. Она, как скрижаль, висит в полутьме туннеля, под увядшим цветком электрической лампочки.
Номер 34, - читаю я с трудом. - Исаак Давидович Шомпол...
Женщина с злым, стиснутым лицом мне не ответила, только махнула рукой. Выручил мальчик с красным бантиком на куртке:
- Туда идите, в пятый этаж, налево...
Номер 34. Я постучал.
Снизу вверх на меня смотрит лицо еврея, лысого, в одной жилетке... Оборвется моя путеводная нить или нет?..
- Исаак Давидович, - начинаю я.
Еврей нерешительно отступает и я шагаю за ним в комнату.
- Мне очень надо на минуточку повидать Нину Шустрову.
- Хе! - ухмыляется он, поднимая бровь, и с секунду молчит. - На минуточку вы хотите видеть Нину и не хотите видеть ее Ваську, с его кулаками и ножами?
Видеть Ваську мне решительно не хочется!
- Слушайте вы, молодой человек, - говорит еврей. - Вы сами не знаете, чего хотите!
- Напротив, я прекрасно знаю.
- Ну, так я вам скажу, что она всегда бывает в "Олимпе" после десяти часов, за столиком. На ней такая шляпа, что вы ее из другого города узнаете. Синяя, с красным пером.
- Ну, поймите, за каким чортом я потащусь в этот "Олимп", когда мне ее надо видеть сейчас и только на два слова?
- Ай! - досадливо морщился он. - Ну, какие два слова? Идите в "Олимп" и говорите ей там хоть двадцать два слова! А сейчас дома нет, и до вечера она не вернется!
Опять неудача!.. С тяжестью в сердце выхожу на улицу. Значит, вечером предстоит "Олимп" - еще невиданный мною "цветок", распустившийся на нэпманском болоте.
"Олимп" и... Максаков! Есть что-то общее...
По дороге домой вспоминаю о письме к доктору Корневу. Старичок-инженер просил меня обязательно повидать этого доктора. Почему не зайти? Тем более, что живет он совсем недалеко от моей квартиры.
У своих ворот морщусь. Как не во-время потерял я удостоверение! Еще утром хозяйка приставала с его пропиской. Пришлось выдумать, что мой документ в учреждении, что его зачем-то будут обменивать на новый.
Хозяйка лежит на своем сундуке под ворохом рухляди, причитает и охает. Болеет старуха.
Я расплачиваюсь с ней за день вперед. Ей сразу становится легче.
Я спрашиваю о нашем соседе-докторе. Вру, что могу получить у него работу. Она оживает, рассказывает подробно все, что знает.
Он холостяк и очень добрый человек, и очень важный, и знаменитый, и не нужно пропускать такой случай, а надо итти сейчас же и просить по-настоящему, не как теперь - фырк да фырк, а по-хорошему, с поклоном...
Я нравлюсь моей хозяйке. Только удостоверение мое не дает ей покоя... У бедной старухи остались, по-моему, только два чувства - жадность и страх.
Я смотрю на темнеющее окно и сам себя ловлю, - ведь, жду. Жду десяти часов, "Олимпа"... Ах, если бы были со мной Бахтеев и Иван Григорьевич. Я так трагически одинок сейчас.
- "Олимп"! - говорю я вполголоса и морщусь.
- Ты что? - вопросительно смотрит на меня старуха.
- Пойду к вашему доктору, мамаша....
6
Каждая вещь смотрит на мир со своим выражением. Особое оно у хирургических инструментов, разложенных в шкафу. В их выражении своя значительная серьезность. И в запахе карболки тоже. Они в тон ученому докторскому кабинету.
А доктора я представлял совсем не таким. Он много толще, проще и, к тому же, в очках.
На столе у него белеет мраморная статуэтка - Ленин на охоте. Тоже не совсем обычно для старых и солидных кабинетов!
Я успеваю это все рассмотреть, пока он читает привезенное мною письмо.
Должно быть, он очень непосредственный человек. Перелистывая страничку, гудит сейчас же сдержанным смехом, от которого колышатся его плечи. Не стесняется постороннего!
Кончив чтение, доктор поворачивается с таким откровенным добродушием, что мне сразу становится очень хорошо.
- Порадовали вы меня весточкой от большого друга! Расскажите о нем подробнее.
Слушая, доктор наклоняет голову на бок, иногда покусывает нетерпеливо ноготь, иногда, не глядя, нащупывает папиросу. У него сгорает спичка, он зажигает другую, и не может поймать удобного момента, чтобы закурить - так мешают мои слова.
Потом он долго расспрашивает о приисках, о Сибири. Довольный, веселый, вставляет свои замечания. Хороший он человек! Нет в нем растерянной меланхолии, нет ни злобности, ни убитости. Нашего времени он человек!
Я смотрю на часы - уже девять.
- Вы торопитесь? - спохватывается доктор. - И у меня ведь дела! - Он указывает на гору книг, придавивших диван. - Подбираю библиотеку для одного провинциального общества врачей. Все книгохранилища Ленинграда излазил... как крыса! Что делать? Общественная нагрузка!
Прощаемся мы очень тепло.
- Обязательно заходите, - говорит он, пожимая мне руку. - Запишите сейчас же мой телефон. Если нужно что, - без всяких церемоний! Я считаю, что мы друзья.
...Ночные дома, как скалы. Просекой в камне лежит улица. И завивается в ней голубым туманом даль...
Я еду туда, где кадриль электрических светлячков, где красные и зеленые стрелы прочерчивают грохочущий мрак. Воздушными кораблями выплывают огнистые трамваи и вспышками мигают автомобили...
Холодно. Стекла, оклеенные объявлениями, закутались в шерсть мороза. Со звоном, дребезгом, в толкотне и паре мчит меня вагон. Я тону в своих думах, поющих, как тихая музыка.
- Вечерняя газета! - лихо щелкает дверцей разносчик.
Невольно отвлекаюсь от своих мыслей и всматриваюсь в окружающие лица. Кто дремлет, а кто, как кажется, без мысли смотрит в окна, и все качаются.
Разные люди. Рядом сидит очень бледный человек в клетчатой кепке. Кусочки черных усов приклеились у него под носом. Он дремлет. Мне почему-то не верится в его сон...
Напротив мня - иностранец со смешливым птичьим лицом. О ней хлопочет русая девушка, учит по-русски.
- Не надо говорить "чистил руки", а "мыл"!
- О-о!
- Ну, скажите же что-нибудь.
- Папиросы, портной, едет!
Девушка хохочет. Очень доволен и иностранец, улыбаюсь и я.
- Проспект! - объявляет кондуктор.
Здесь мой "Олимп"!.. Со смутным чувством беспокойства вхожу я в стеклянные крылья вертушки у входа. В кармане еще раз нащупываю два последних полтинника.
- Вид, вид прежде всего! - думаю я. - Безмятежность, уверенность, и чуть-чуть любезной наглости!
Первая - говорит за деньги, второе, - что ты гражданин со значением, а наглость... она почти всегда сопутствует в этих местах первым двум.
Ресторан расположился под цементными сводами, в низких арках, словно в сточной трубе.
Перекресты табачных вихрей, шляпы и головы, и столкновения лакеев. И вулкан оркестра, визжа, грохоча, извергается вверх, прямо в нависшие своды. Истошный рай!