Резко развернув суку за плечо к себе, бандеровец, коротко замахнувшись, рубанул его ребром ладони, метя в горло. Но тот дернулся, и удар пришелся на ключицу, рука с ножом опустилась, и Червоный вывернул суке руку, причиняя боль и вынуждая уронить оружие на пол.
Схватка увлекла бандеровца, и он не заметил стремительного нападения сзади. Я предупредил его выкриком. Похоже, это спасло ему жизнь - пика, которая могла проткнуть спину, скользнула по правому боку. Червоный пошатнулся, не удержался на ногах, споткнулся о раненого и упал. Я снова разглядел Зубка - это он собрался добить Данилу, но не успел. На него навалились двое, сбили, и он проворно пополз под нары - только так смог спастись.
Вот теперь снаружи заревела сирена. Даже если так и планировалось, уголовники имели возможность убежать из нашего барака раньше, до появления охранников во главе с капитаном Бородиным. Для меня и, думаю, для других все вокруг закрутилось, поэтому, сидя на полу и опершись спиной о нары, я не зафиксировал четко, когда именно побежали из барака суки, а когда налетели вертухаи.
Пространство барака вмиг наполнилось светом их фонариков. Его оказалось достаточно, чтобы увидеть разгром, вызванный короткой кровавой схваткой, и понять: никого из напавших здесь нет. Вдоль нар с обеих сторон прохода выстроились по приказу Бородина зеки. Кроме раненых. Тот, кого ударили в лицо, лежал дальше на полу, впоследствии я узнал, что это литовец Томас, в драке ему выкололи глаз. А я стоял рядом с Червоным, мы даже поддерживали друг друга, каждый держась за окровавленный бок. Правда, я дернулся стать со всеми в строй, но Червоный, слегка стиснув мое плечо, не дал этого сделать.
- Что тут такое? - рявкнул "кум", ослепляя меня электрическим лучом. - Осужденный Гуров, какого хрена здесь происходит? Подрались? Чего не поделили? Оружие где, мать вашу, враги народа долбаные!
- Своему народу я не враг, - процедил сквозь зубы бандеровец, и как раз тогда я впервые услышал от него такие странные и не до конца понятные мне слова.
- Это кто там у нас? - луч переместился на Червоного. - Ага, фашистский пособник? Не поделил что-то с советским танкистом, морда бандеровская?
- На нас напали, гражданин капитан, - выдавил я из себя.
- Напали на них… Кто тут такой борзый, а? Молчим? В молчанку играем, Гуров?
Но начальник оперативной части уже сам понимал - что-то не сработало, и он увидел точно не то, чего ожидал. В его полной информированности насчет того, кто приходил сюда ночью и с какой целью, я уже не сомневался. Теперь перед ним была другая проблема: трое раненых. Даже по здешним правилам всех троих следовало поместить в больничку, а уже потом - разбираться. Если бы таких, как мы, можно было просто застрелить на месте, на глазах у таких же бесправных зеков, это сделали бы уже давно. Однако для лагерной администрации даже бандеровцы - прежде всего рабочие руки, и добывать воркутинский уголь они должны до последнего.
- Разберемся, - отчеканил Бородин, отводя луч и пробегая им по шеренгам доходяг. - Во всем разберемся. И накажем. Вы, - кивок в нашу сторону, - в медицинский блок… Пока что. Вижу, ковыляете. Так что сами доползете. Его заберите. - Кивок на Томаса. - Всем остальным - спать! Услышу еще хоть писк до утра - разбираться не буду. Десять доходяг в ШИЗО, давно оно по вам плачет! Профилактика… бля…
Это он произнес, уже двигаясь к выходу. Все-таки не сдержался: остановился около первого попавшегося зека, приказал сделать шаг вперед, обвел тяжелым взглядом, без замаха влупил в солнечное сплетение, удовлетворенно посмотрел, как тот сгибается от боли, и наконец оставил нас в покое.
6
Прибалту Томасу повезло меньше, чем нам, - он все-таки потерял глаз.
Хотя он и увидел в этом определенную выгоду: теперь его держали в санчасти, давали "больничную" пайку - чуть больше хлеба, кашу и мерзлую свеклу, и, по большому счету, не имели права использовать для работ в шахте. Из моего опыта, выздоровлением раненого в лагерях считается момент, когда у него перестает идти кровь из раны. Но все равно какое-то время ему не найдут другой работы, кроме как санитаром.
Наша с Червоным ситуация оказалась лучше. Меня приголубили ножом не очень сильно, его - немного серьезнее, пришлось даже зашивать. Однако более чем десять дней никто нас с такими ранениями не держал на больничной койке с относительно свежими, зато всегда выстиранными простынями.
Конечно, в том, что произошло ночью, никто особенно не разбирался. Нас по очереди допросили под протокол, и я почему-то решил не называть "куму" Савву Зубка. Ни с кем об этом не договаривался - решение последовало из нежелания всех других участников стычки называть вообще хоть кого-то. Общее "не знаю", полная несознанка бандеровцев и прибалтов передалась и мне, так что я давил на другое: случайно попал в эту кашу. В принципе, такие ситуации отвечали действительности. Вряд ли я мог вступить в какой-то сговор с националистами, да и Бородин с Абрамовым хорошо изучили меня и, соответственно, мое нежелание влезать в чужие разборки по доброй воле.
Впоследствии я понял нежелание бандеровцев пересказывать в оперативной части лагеря истинное развитие событий. Во-первых, это означало сотрудничество с администрацией, с коммунистами, чего Червоный и другие позволить себе не могли. Во-вторых, они сделали выводы, и результаты этого не только я, а и вся зона увидели довольно скоро. Пока же мы лежали на соседних койках. Так и началось наше более тесное знакомство.
И хотя мы с бандеровцем дрались плечо к плечу в темноте, мне все равно не хотелось вступать с ним в более тесный контакт. Червоный начал первым, спросив на следующий же день, когда меня отпустили с допроса в больничную палату:
- Тебя как зовут?
- Виктор, - ответил я удивленно, так как почему-то считал: Даниле мое имя уже известно.
- Откуда ты?
- Ленинград.
- За что здесь? - это уже смахивало на допрос.
- Тебе какое дело? - невольно огрызнулся я.
- И все-таки?
- В танке горел, - произнес я, немного подумав. Мне самому не хотелось лишний раз вспоминать свою печальную историю.
- Не сгорел, получается…
- Как видишь… Даже не обгорел.
- Дальше что? За то, что не обгорел, сюда попал? Почему политическая статья?
- Когда наш танк подожгли, немцы как раз прорвались. Около полутора суток был во вражеском тылу. В лесу пересидел… Потом наши опять взяли этот рубеж. Ну, я вышел к своим.
- Ага. Свои же тебя и посадили.
- Это ошибка! - вырвалось у меня.
И сразу же я пожалел о своей несдержанности - Червоный, настоящий враг советского народа, теперь может решить, что я тоже имею какие-то претензии к власти.
- Ошибка, - легко согласился он. - А в чем ошибка?
Я вздохнул. Видимо, все-таки придется ему объяснить.
- Экипаж расстреляли, когда подбитый танк загорелся. Мне, считай, повезло - ни ожога, ни царапины. Об этом меня потом особисты спрашивали: почему весь экипаж погиб в бою, а механик-водитель даже не пострадал? Что делал во вражеском тылу тридцать четыре часа? Куда делся планшет командира танка? Ну откуда я знаю, куда делся его планшет! - Вдруг я завелся. - Ну, слово за слово - пошло обвинение в измене родине. Мол, почему я не застрелился, когда оказался в окружении… А немцы меня не заметили даже! Там же война кругом! Говорит особист: вас, сержант Гуров, успели перевербовать, ведь вы отдали фашистам планшет своего командира, а там были стратегически важные карты… Не было там стратегически важных карт!
- Ты откуда знаешь? - Червоный улыбнулся уголками губ.
- О! Точно так же меня спрашивали в особом отделе фронта! Откуда сержант может знать, что держит в своем планшете старший лейтенант? Да я в него заглядывал… Если бы еще меня хоть ранили… Ну, хоть какая-то царапина…
- Видишь, как бывает: цел - и не слава богу. Лучше бы убили. - Вопреки серьезности ситуации Червоный опять улыбался.
Как будто мысли мои читал: иногда мне такое приходило в голову, но я гнал это от себя. Затем почувствовал где-то в глубине сознания - не должен я вот так запросто, на равных, вроде как… не знаю… исповедоваться этому предателю… Пусть даже не исповедоваться, даже говорить с ним о таких вещах. Но остановиться уже не мог: за все время никто - от фронтового откормленного особиста до зека на соседних нарах - не интересовался моей грустной историей с такой явной искренностью.
Пока, правда, я не мог разобраться, что же так веселит Червоного в моих мытарствах, но потом решил: где-то в глубине души бандеровец издевается над бывшим сержантом Красной армии. Не из-за ненависти ко мне лично - ведь тогда, во время кровавой драки в бараке, Данила, честно говоря, спас мне жизнь или, по крайней мере, уберег от тяжелого ранения. Просто у них это в крови - не любить нас : так я тогда думал. Но начав рассказ или исповедь, уже не мог остановиться.
- Не знаю, что лучше… Только потом мне, считай, подфартило. Приехал через неделю какой-то серьезный человек из военной прокуратуры, изучил все, по его мнению, противоречивые дела. Дошло до моего. И решил так: с меня хватит трех месяцев штрафной роты и разжалования в рядовые. Ну, пускай так - рядовой, штрафник, зато живой. Там тоже люди воюют. Только дальше я сам, наверное, виноват…
- То есть ты сам точно не знаешь, виноват или нет? - С того момента я чувствовал некоторое давление со стороны собеседника.
- Ну… Я мог бы удержаться…
- От чего?
Я вздохнул.
- Нас послали в атаку, на прорыв… Штрафников всегда бросают вперед, когда надо прорвать линию обороны на тяжелом участке…
- Пушечное мясо - известный прием, - кивнул Червоный. - И что дальше?
- Ничего! - неожиданно для себя огрызнулся я. - Много ты знаешь! Мы воевали! На войне! На передовой, в окопах! С немцами, твою мать!
- Мы тоже воевали, - спокойно сказал Червоный. - И с немцами тоже.
- Молчал бы! Мы воевали за родину!
- И за Сталина, - напомнил он.
- За Сталина! - Теперь я говорил с вызовом. - За Сталина! За родину и за Сталина бойцы поднимались в атаку и шли с винтовками на танки! И таких, как вы, на фронте без суда - к стенке! Именем Союза Советских Социалистических Республик!
- В самом деле, именем вашего Савецкого Союза, - Червоный именно так, нарочно искажая, произнес название страны, - наших бойцов и простых людей, украинцев, расстреляли ваши за десять лет много. - Он держался спокойно, как человек, уверенный в своей правоте. - Вот ты сидишь в лагере, тебя осудил советский суд. И все равно требуешь стрелять таких, как мы. Как я. - Бандеровец ткнул себя пальцем в грудь. - Даже без суда. Так?
- А хоть бы и так. - Пока я не вполне понимал, к чему ведет бандеровец, хотя подозревал - загоняет в какую-то ловушку.
- Скажи… ну а сам - стрелял бы? По приказу, без приказа, просто так - стрелял бы?
- Стрелял, - упрямо гнул я свою линию.
- За что?
Последнюю фразу он не произнес - выплюнул. Мне вдруг захотелось быть похожим на Червоного в этой его уверенности. Поэтому ответил, невольно перенимая его интонации:
- За предательство! Предателей даже в мирное время расстреливают!
- Предателей чего? Или кого? Кого мы предали, Виктор? Я, конкретно, что, по-твоему, предал?
- Родину.
- Какую? Виктор, свою родину, - он опять ткнул себя указательным пальцем в грудь, - свою, понимаешь, свою я не предавал. И никто из моих ребят: убитых, замученных, загнанных в ваши лагеря, за колючую проволоку, в ваши шахты и копи, на ваши глиняные карьеры и рудники, даже те, кто на воле до сих пор продолжает борьбу, - никто, ни один из нас не предал родину. Мы готовы умереть за нее. И за нее, Виктор, мы умираем от вражеских пуль.
- Не лепи мне тут горбатого, Червоный! Ты воевал против Советского Союза, против своей родины…
- А ваш Советский Союз, Виктор, не моя родина! - резко перебил меня Червоный, подавшись вперед, и в его глазах я рассмотрел невиданный ранее блеск. - Моя Родина - Украина. Не эта, придуманная вами Украинская Советская Республика, а свободная страна. Где нет ни советской власти со Сталиным и Кагановичем, ни польской шляхты с Пилсудским, ни немецкого рейха с Гитлером и его наместником Кохом.Даже царская Россия и Австро-Венгерская монархия - тоже не наше.
- Но революция свергла царя и освободила народы! А товарищ Сталин это дело завершил…
- Большевики не дали свободы Украине. Они забрали власть над моей страной сначала у русского царя, потом у поляков, а теперь вот у немцев. Мой народ коммунисты и дальше держат в неволе. Тебе трудно это понять, но так и есть, хлопец.
Проговорив это, Червоный подался назад, оперся удобнее руками о металлический край больничной кровати, коснувшись раны на боку. В его взгляде я прочел осознание собственного превосходства. Но вряд ли бандеровец знал, что на политзанятиях Виктор Гуров не был отстающим. Кое-что об общеполитической ситуации я всегда знал и мог начать любую дискуссию. Кроме того, четыре года рядом с разговорчивыми "врагами народа" тоже чему-то да научили. И если Червоный думал, что я замолчу, то ошибался: уж кто-кто, а я за словом в карман никогда не лез.
- Что это у тебя за особенный народ такой, который держат в неволе? Бандиты, националисты - это твой народ?
- Вряд ли объясню, - ответил Данила. - Но попробую. Может, ты даже сам себе все сможешь объяснить. Мой народ - украинцы. То, что часть из нас сейчас действительно служит Советам, даже сами становятся партийными, еще ничего не значит. Твой народ - русские. Народ вон Томаса, - кивок в сторону раненого прибалта, который, кажется, прислушивался к нашему разговору, - литовцы. Среди людей разные есть. Теперь давай подумаем, Виктор, почему мы трое - русский, украинец и литовець - сидим в одном лагере по одной статье. Что у кого мы украли? Вот ты пошел на фронт почему?
- Бить фашистских оккупантов!
- Правильно. Потому что они пришли на твою землю, ограбили и сожгли твой дом, обесчестили твою жену, вывезли на чужбину твоего ребенка.
- У меня нет никого, - огрызнулся я, так как Червоный задел за живое. - Все мои умерли от голода, в Ленинграде, зимой сорок второго! Может, ты ничего не слышал о блокаде?
- Слышал, - кивнул бандеровец. - Но не украинцы виноваты в том, что случилось с твоими близкими. Это Сталин начал грызню с Гитлером. Поэтому твой город, окруженный немцами, более чем наполовину вымер.
- Не трогай Сталина, - процедил я сквозь зубы. - На нас напали. Мы защищались и победили.
- О! - Червоный многозначительно поднял палец вверх, как будто поймал меня на нужном ему слове. - А на нас тоже нападали. И не раз.
- И кто это на вас нападал? Вы - это кто? Чем на нас не похожи?
- Все люди одинаково созданы, - это прозвучало как-то даже по-философски. - Головы, руки, ноги, сердца… Только ты - русский… вы русские. Мы же - украинцы. Вот и вся между нами разница. Но мы же с тобой здесь берем шире, правильно?
Я промолчал. Теперь Червоный говорил, словно наш осужденный за критику власти институтский доцент. Вот это его берем шире так вообще было одной из любимых фраз Шлихта: как заведутся с кем-нибудь из троцкистов, только и слышишь - бери шире, бери шире… Данила же расценил мое молчание как согласие и продолжил:
- У нас, украинцев, тоже есть своя земля, исконная. Но по нашей… по моей земле сначала топтались царские и австрийские сапоги. Потом - российские, польские, немецкие, опять российские. У меня была жена - она умерла во время родов в тюрьме. Ее даже беременную держали в сырой холодной камере. И издевались над ней… Над моей Ульяной… - Он судорожно сглотнул - дернулся снизу вверх острый кадык. - Мой ребенок так и не родился. И это была ваша, савецкая тюрьма, - Червоный перевел дух. - Так можешь, наконец, рассказать, за что ты здесь сидишь, если ты служишь своей стране даже теперь, на каторге?
- Сказать? Скажу! - Теперь я набрал в легкие воздуха, чтобы выдохнуть ему все сразу. - Штрафников погнали вперед, на немецкие доты. У половины из нас не было оружия - его добывали в бою. Когда полегли первые, остальные развернулись и в панике побежали назад, в окоп. И я бежал вместе со всеми. Я не хотел умирать, Червоный, понимаешь? Я выдержал там, в штрафроте, почти месяц. Была надежда на пересмотр приговора, я уже писал письма в инстанции… Когда мы… - Вдруг говорить стало тяжело, но я пересилил себя. - Когда мы запрыгнули назад в окопы, там уже бегал молоденький особист, фамилию навсегда запомню - Орлович. Старший лейтенант Орлович. Он требовал, чтобы мы вернулись назад, потом угрожал расстрелом предателям и дезертирам. Кто-то его послал - языки у штрафников длинные. Тогда Орлович выстрелил сначала в воздух. Затем расстрелял из нагана троих - одного за другим. Стрелял в упор… На меня тогда что-то накатило… Я должен был сдержаться, но сам не знаю, как бросился на Орловича, повалил, вырвал наган, бил, куда попадали кулаки…
- Понятно, - сказал Червоный. - Покушение, попытка убийства офицера НКВД, сопротивление, невыполнение приказов. Может, еще терроризм?
- Смешно тебе, я вижу…
- Нет ничего смешного. Ты, Виктор Гуров, советскую власть защищаешь. Но тебя приговорили к десяти годам каторжных работ и лишили гражданских прав. Кто, немцы тебя приговорили? Или, может, мы, борцы за свободную Украину? Ты, может, письма писал вашему Сталину?
- А хоть бы и писал!
- Жаловался на несправедливость?
- Орлович расстрелял красноармейцев. Пускай бойцов штрафной роты, но это были наши люди, советские. Вокруг война, однако он не имел права стрелять в своих. Вот товарищ Сталин понял бы все, приказал бы разобраться…
- Ага, он же добрый, ваш Сталин. Друг всех народов… Только, как я вижу, у Сталина поважнее дела есть, чем читать письма какого-то рядового, который осмелился дать безнаказанному краснопогоннику в морду, а потом раскаялся. Ты же раскаялся, Виктор Гуров?
- Потому и не расстреляли, - буркнул я.
- Раскаялся - и тебя вместо расстрела послали сюда, гнить заживо. - Червоный широко развел руками. - Теперь я тебе кое-что расскажу. В пересыльной тюрьме со мной в одной камере сидел красный командир. Летчик, капитан Бурлаков, как сейчас помню. Он горел в самолете, выпрыгнул с парашютом, попал в плен. Год или чуть больше сидел в концлагере. Там подняли бунт, он и еще несколько человек смогли захватить немецкий самолет, поднять его в воздух и сбежать. Те, кого Бурлаков называл своими, вместо того чтобы радоваться возвращению героя, пришили ему измену родине. Ничего не напоминает?
Я решил - лучше молчать, разговор становился все более опасным для меня. Если бы я точно не знал, что Червоный - враг советской власти, решил бы: провокатор. В тюрьме с такими разговорами частенько подкатывали скользкие сомнительные типы, чтобы потом тем, кто на это велся, добавляли сроки.