- Ну, молчи, молчи… И слушай: на руке, здесь, выше запястья, - бандеровец показал, - у Бурлакова был выжжен лагерный номер. Одна тысяча сто сорок восемь, я это хорошо помню. Знаешь, что убило Бурлакова окончательно? Не садисты из НКВД, которые лупили его ногами, выбивая признание в предательстве. Не следователь-еврей, который усердно и монотонно уговаривал сознаться в обмен на еду и даже настоящий черный кофе в кружке. Не приговор - десять лет лагерей, стандартный для вашего брата-предателя, - тут Червоный опять улыбнулся, - а номер, Виктор. На этапе нас переодели, выдали телогрейки с нашитыми номерами. Знаешь, какой номер присвоили бывшему капитану Бурлакову? Одна тысяча сто сорок восемь! Такой же, как в немецком концлагере, Виктор Гуров!
- Случай…
- Конечно, случай. И с ним случай, и с тобой. Это только мы вон с Томасом и другими ребятами здесь, в савецком концлагере, не случайно. А ты здесь за что? Бурлаков? Жид этот, Шлихт, профессор…
- Доцент, - автоматически поправил я.
- Пускай доцент, все равно ученый. Мог бы быть полезен своей стране и как-то иначе, чем отваливать угольную породу. Или сидеть вот здесь этим, табельщиком или как оно, бог его знает, называется… - Опять короткая пауза. - Летчик Бурлаков умер на этапе. Наложил на себя руки. Ночью перегрыз вены. Зубами. Теми, что не выпали в немецком лагере и не были выбиты стражами советских законов. Перед этим он сказал: "Родина меня предала, Данила". Теперь понял, почему ты здесь и почему ты такой? Почему никому никогда не сопротивляешься? Почему принимаешь за счастье медленную смерть в лагере, на которую заменили мгновенную смерть от пуль расстрельной команды? Потому что не ты предал родину, Виктор Гуров, - она предала тебя. И всех остальных. Даже тех, кого еще не посадили сюда. Тебе уже не на кого надеяться.
- Можно подумать, тебе есть на кого…
- Меня, во всяком случае, моя родина не предавала. И на произвол судьбы не бросала. Не оставляла умирать вот здесь, где каторжный труд с утра до ночи. И где бандиты, которые зарежут быстрее, чем застрелит часовой при попытке к бегству. Над этим подумай, мужик…
Пока администрация вынуждена была держать нас с Червоным в лагерной больнице, бандеровец время от времени возвращался к этим разговорам. Я то заводился, то отмалчивался, поскольку признавал мысленно: крыть, как говорится, нечем.
Гораздо позже, когда случилось то, к чему день за днем уверенно шел Данила Червоный, доцент Шлихт, которому тоже удалось выжить после тех трех суток, тихонько объяснял мне почти то же самое: заключенные из Украины и прибалтийцы в самом деле не сломались и продержались достойно только потому, что не чувствовали себя преданными своей страной. Они воспринимали свое положение как вражеский плен, ни на что и ни на кого, кроме себя, не полагались и поэтому чем дальше, тем больше людей перетягивали на свою сторону из тех, кто видел их рассудительность и организованность.
Понятно, между прочим, как удалось Червоному и другим бандеровцам доехать по этапу в своих сапогах: никто из них, услышав приказ первого попавшегося блатного, не снял бы их. Уголовники, как я убедился, увидели в этих людях настоящую силу, способную пойти против их силы и даже победить…
А тогда, после первой такой беседы с Червоным, на языке так и крутились истории других фронтовиков, собранных в нашу лагерную похоронную команду.
Саня Морозов, прозванный Морячком за то, что на этапе на нем была подаренная погибшим другом настоящая морская тельняшка, теперь уже истлевшая и сожженная в печи, служил в разведке и однажды не уберег очень важного "языка". Через линию фронта перетащил уже мертвого немецкого офицера - рядом разорвалась мина, в пленного попал осколок. В особом отделе Морозова обвиняли в том, что он, мол, не выполнил приказа командования, а это преступление, тогда Саня, который перед этим почти не спал двое суток, охотясь за "языком", высказал особисту все, что накипело на душе. Наговорил на статью, которая предусматривала наказание за антисоветскую агитацию и пропаганду.
Иннокентий Свистун - Кеша - не подчинился приказу старшего по званию и отказался расстреливать на месте товарища, заявив: "Я не палач, а старший сержант!" Осужден за то, что, по утверждению его командира, члена партии, назвал в его лице палачами всех коммунистов. Марат Дорохов, офицер саперных войск, влюбился в девушку из санитарной части, на которую положил глаз командир их полка. Результат - донос, обвинение в антисоветской агитации, трибунал и приговор.
Не рассказал их Червоному, потому что после того разговора признал его правоту только в одном: никто из нас, осужденных советским военным судом фронтовиков, даже не думал сопротивляться своей судьбе. И пересматривать свои взгляды на то, что происходило в стране. Скажу вам - и без агитации таких, как Червоный, мы рано или поздно поняли бы, что виноваты не прокуроры и судьи, а сама система. Не дураки, слава богу.
Но в то время никто не говорил с нами о подобных вещах.
Да, сейчас готов признать: очевидных вещах.
7
С момента нашего возвращения в барак до того морозного вечера, когда Данила Червоный впервые заговорил со мной о паровозе и железной дороге, случилось три важных - как для особого лагеря номер шесть, так и для меня лично - события, о которых стоит вспомнить.
Первое произошло не на моих глазах. Или так: я видел, как под утро, примерно через неделю после того, как Червоный и я заняли свои места на нарах, несколько человеческих фигур бесшумно скользнули по проходу мимо меня к выходу из барака и растворились в темноте. Сначала я даже решил - это мне снится. Но после проведенного в больничке времени, когда спать позволялось больше, чем здоровым заключенным, - хотя понятие "здоровый зек" на самом деле достаточно условное, если, конечно, говорить не о блатных, которым их закон запрещает физический труд, - я какое-то время не мог восстановить сложившийся режим сна. Поэтому просыпался где-то за час до команды и лежал либо с закрытыми глазами, либо глядя на деревянный низ верхних нар.
Примерно в это время, как раз за час до общего подъема, часовые начинали обход зоны, открывая двери бараков, которые регулярно закрывались на ночь. И если кто-то среди ночи имел возможность зайти в другой барак, это означало - вертухаи в курсе. Без их разрешения никаких перемещений не происходит.
Кроме тех, что я заметил в то утро. Очевидно, бандеровцы, готовившие свою вылазку, тщательно изучали лагерный распорядок. Как я убедился позже, Данила Червоный досконально, по минутам, знал все, что происходит в зоне, когда она живет своей обычной жизнью, без чрезвычайных происшествий. Поэтому он вычислил: с пяти до шести утра, когда часовые открывают бараки снаружи, - единственный способ выйти. И бандеровцы в то утро вышли, точнее, выскользнули и утекли, как тихий ручеек.
Первая мысль: сбегают. На самом деле чего-то подобного от них можно было ожидать. Во всяком случае, Червоный, его товарищи Лютый, Мирон, Холод и Ворон - точно не из тех, кто покорно будет сидеть здесь, наивно веря, что дотянут до конца своих ужасно долгих сроков - двадцать пять лет. Но как-то слишком быстро, без особой подготовки рванули бандеровцы на волю…
Но когда они через какое-то время так же тихо вернулись и снова улеглись каждый на свои нары, я, честно говоря, отказывался что-нибудь понимать. Прояснилось все довольно скоро - во время утренней проверки. Случилась небольшая задержка с выходом на работу, по лагерю бегали раздраженные Абрамов с Бородиным, но на "политиков" совсем не обращали внимания. Наша похоронная команда узнала подробности первой: кто-то проник в барак, где осели суки, и зарезал сразу четверых, Савву Зубанова и Зубка в том числе.
Из обрывочных фраз, услышанных нами на протяжении дня, я понял: начальник оперативной части подозревает воров, ведь теперь у "ссученных" фактически нет главного. Никто даже не допускал, что на такую дерзкую карательную операцию может решиться кто-то, кроме уголовников. К тому же у лагерных оперов, как я понял, не укладывалось в голове, что заточки, пики или другое самодельное оружие мог держать в руках кто-то другой, тем более "политические". Я был более чем уверен: тогда, в драке, бандеровцы смогли частично обезоружить нападавших, и теперь их орудия убийства спрятаны где-то в нашем бараке. Эти трофеи бандеровцы пустили в дело прошлой ночью.
И, повторюсь, прошмонать наш барак капитану Бородину даже в голову не приходило. А вот Колю Тайгу, Шарика и еще нескольких блатных уже до завтрака закрыли на всякий случай в ШИЗО. Но численное, а главное - моральное преимущество "законников" над "ссученными" эта ночная акция все-таки утвердила.
Хоронить убитых, разумеется, пришлось нам. Как раз тогда ко мне пришло понимание степени готовности бандеровцев к организованному сопротивлению любому, кто попробует сунуться к их группе. Да, они переждали, к тому же после той памятной ночи суки больше в наш барак не лезли. Но только теперь я понял тонкий расчет Коли Тайги.
Сначала он узнал, что Зубок поведет своих резать бандеровцев. Между прочим, Червоный еще в больнице обмолвился: такое практикуют почти во всех лагерях, его предупредили, но кто - не уточнил. Значительно позже я узнал о существовании в лагерях какой-то подпольной украинской организации, которая непонятным мне образом наладила связь между бандеровскими группами на зонах по всему Северу. Итак, Тайга предупреждает Червоного, тоже, видимо, владея нужной информацией и зная - об украинцев и заодно прибалтов его личные враги, "ссученные", наверняка обломают зубы и когти. Ну а затем бандеровцы сами нанесли ответный удар, ослабив сук и сыграв на руку ворам. Невыясненным остается, понимал ли Червоный, что своими акциями играет на руку Коле Тайге, или не обращал на это внимания, выстраивая собственную стратегию и тактику сопротивления.
А через несколько дней майор Абрамов попробовал взять реванш и в очередной раз утвердить на подчиненной ему территории выгодные ему порядки.
В тот день пришел очередной этап, и даже "пятьдесят восьмая статья" знала: он "черный". То есть среди осужденных преобладали воры. Если на таком этапе оказывались суки, их, согласно криминальным законам, могли убить по дороге к конечному пункту назначения. Наоборот тоже случалось: воры, попавшие на "сучий" этап, также рисковали жизнью. Правда, им, в отличие от "ссученных", давали реальный шанс выжить: отречься от законов и переметнуться на сторону врага - и, конечно, сотрудничать с администрацией. Если зона, куда они попадали, оказывалась "красной", "перекрашенные" воры могли в перспективе подняться выше в лагерной иерархии: суки, набирая силу, постепенно переписывали криминальные законы под себя.
Но этап, выведенный на плац в то холодное утро середины октября, был "воровским".
Это знал Коля Тайга: тюремная почта донесла ему, что с этапом идет еще один известный авторитетный вор - Ваня Француз. Из своего опыта я знал: таких, как он, сразу по прибытии на всякий случай закрывают на несколько суток в штрафном изоляторе, пока оперативная часть выясняет обстановку в лагере и решает, как бы ослабить влияние уголовников с серьезной репутацией. Но на сей раз майор Абрамов решил действовать иначе.
Этап сразу с карантина вывели на лагерный плац. А нас всех не погнали на работу, как того требовал распорядок, а тоже вывели и выстроили таким макаром, чтобы мы хорошо видели происходящее. К первым морозам добавился первый воркутинский снежок - еще не сильный, легонький, даже какой-то неожиданно уютный. Легкий утренний ветерок гонял поземку, слепленные сухие снежинки сбивались вокруг подошв наших ботинок, сапог и чуней, и кое-кто из зеков невольно опускал глаза, следя за невинными забавами северной осенней погоды.
Еще горланило радио - репродуктор выдавал тогда:
Есть город, который я видел во сне.
Ах, если б вы знали, как дорог
У Черного моря явившийся мне
В цветущих акациях город.
У Че-ор-но-ого моря!
Этап по приказу Абрамова по периметру окружили автоматчики. Сам майор, в нарядном белом полушубке с меховым воротником, в белых бурках, перетянутый ремнями портупеи, сначала прошелся вдоль нашей шеренги. За ним, на шаг сзади, двигался капитан Бородин. И когда они проходили мимо меня, морозный ветерок донес запах перегара - не густого, но крепкого.
Тянуло от Абрамова. Видно, пил майор не под вечер, как водится, а с самого утра. То, что он пьяный, выдавала походка - слишком старательно шагал начальник лагеря, слишком заметно пытался держаться ровно. Он скользил взглядом по рядам своих подопечных, и, наверное, не только я отметил: глаза были еще не мутные, но уже стеклянные и невыразительные. "Кум", шагавший за начальством, казался трезвее, хотя наверняка Абрамов и Бородин пили вместе. Скорее всего, майор начал в одиночестве, за ним это водилось, и он не слишком-то стыдился. А потом начальник оперчасти либо сам присоединился, либо выполнил приказ начальства, глотнув спирта: здесь, в Воркуте, его даже не разбавляли.
Обойдя под сопровождение музыки из репродуктора свои владения, майор Абрамов остановился перед выстроенным этапом, выдержал короткую паузу, а потом приказал, стараясь говорить как можно громче:
- Та-ак! Кто держит черную масть - два шага вперед! Марш!
Второй раз повторять приказ ему не пришлось. Да и не было смысла его не выполнять: из группы прибывших зеков вышло полтора десятка людей. Не знаю, к чему они готовились, но все смотрели прямо перед собой, не на Абрамова, Бородина, автоматчиков - мимо них, на нас. Со своего места я не мог видеть их лиц четко, но осанка воров была красноречивее любого выражения лица: все держались достойно, даже дерзко, они напомнили мне штрафников, которые шли в каждый бой, как в свой последний и решительный.
- Та-ак! - повторил майор, качаясь с пятки на носок. - Для тех, кто не знает: с вами, ублюдки, говорит начальник лагерного отделения номер четыре особого лагеря номер шесть государственного управления лагерей СССР, майор МВД СССР Абрамов Василий Михайлович! На вверенной мне территории действуют только законы Союза Советских Социалистических Республик! Других законов здесь нет! Кто не согласен, тот автоматически будет признан совершающим преступление против нашего советского государства! Всякое отрицание законов нашего советского государства здесь, на территории лагеря, считается покушением на смену конституционного строя СССР! Это преступление влечет за собой наказание в виде высшей меры социальной защиты - расстрела! Каждую гадину порву на немецкий крест! Кто из вас, суки, этого не понял?
- Мы не суки, гражданин начальник, - прозвучало в ответ.
Повисшая тишина аж звенела. Такая возникает внезапно, после того как громко ударит большой церковный колокол - в моем детстве был поселок под Ленинградом, где жила и учительствовала мамина сестра и где храм в то время еще не разрушили, и в воскресенье его колокольня оживала.
- Кто это сказал? - рявкнул Абрамов.
- Я, - ответил тот же голос.
Майор сделал несколько шагов и остановился около зека, который держал руки за спиной и продолжал демонстративно смотреть перед собой.
- Фамилия!
- Сапунов Иван Антипович, - прозвучало в ответ.
- Ваня Француз, значит, - объяснил майор не столько себе, сколько всем, кто видел и слышал все происходящее.
- Для вас, гражданин начальник, - Сапунов Иван Антипович, - повторил вор. - В личном деле сказано.
- Для меня, Ваня Француз, ты - говно ! - заявил Абрамов. - Вы все для меня и для советской власти тут - говно ! Тебе гуманная власть вот здесь и сейчас дает шанс исправиться! И не быть говном ! Это исправительный лагерь! Ты же работать не хочешь, правда, Француз?
- Закон не разрешает, - спокойно ответил тот.
- А ты, может, глухой? Здесь только один закон! Наш, советский, бля, закон! И я, майор Абрамов, этот закон представляю! Это если ты не понял, сука!
- Я не сука, гражданин начальник, - повторил Ваня Француз, теперь громче.
- А кто же ты?
- Сапунов Иван Антипович.
- Вор?
- Вор, гражданин начальник.
- Собираешься дальше держать черную масть?
- Так по закону, гражданин начальник.
- По закону, говоришь… Ну, значит, по закону… А администрация лагеря, советская власть - тебе не закон?
- Я вор, гражданин начальник.
- Ты никто, Ваня Француз!
Сделав шаг назад, майор Абрамов не выхватил, а спокойным, размеренным жестом достал из кобуры пистолет, выставил дуло перед собой, согнув в локте правую руку.
Прогремел выстрел. Второй. Третий. Четвертую пулю начальник лагеря выпустил уже в голову лежащего у его ног Француза.
И снова повисла тишина. Только Утесов бодро пел над лагерем:
Нам песня строить и жить помогает!
Она, как друг, - и зовет, и ведет!
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет!
Никто не пошевелился. Данила Червоный стоял в строю всего на двух человек левее меня, я невольно повернул в его сторону голову и зацепился взглядом за его профиль. Бандеровец смотрел на происходящее без страха, без возмущения, даже без обреченного равнодушия. Мне показалось, что процесс, на здешнем жаргоне называемый трюмлением, то есть принуждение зека к смене своего тюремного статуса с помощью насилия, серьезно заинтересовал Червоного. Он следил за майором и его потенциальными жертвами внимательно, как будто стремясь запечатлеть в памяти все увиденное, но, очевидно, делая из этого свои, пока не понятные мне выводы.
Тем временем майор Абрамов, даже не прячась, повернулся к капитану Бородину, переложил пистолет в левую руку, протянул правую, и "кум" молча отцепил от ремня флягу, передал начальнику. Взболтнув ее, Абрамов приложил горлышко к губам, сделал большой глоток. И подошел к следующему вору, переступив через труп Вани Француза.
- Ты, - произнес он, наставив на зека дуло, но пока не целился, только показывал, как пальцем. - Замерз?
- Не Сочи, гражданин начальник, - в ответ.
- Правильно. Ты не скоро увидишь Сочи. Фамилия?
- Копылов Лавр Григорьевич. - На вид лет сорок.
- Масть?
- Вор. - Сказав это, Копылов стянул со стриженой головы шапку и перекрестился.
- Как дальше жить собираешься?
- По закону.
- По какому закону?
- У нас закон один, гражданин начальник.
Флягу майор Абрамов и дальше держал в правой руке. Поэтому выстрелил с левой. На этот раз - сразу в голову жертвы, почти в упор. Сделав еще глоток, вернул флягу Бородину, брезгливо провел рукой по своему белому полушубку - видимо, остались следы крови.