- А с твоим папой, Манюк, будет отдельный разговор! И говорить с ним буду не я, а вот товарищ милиционер! - Лиза кивнула в мою сторону. - Вас, дети, политика интересовать не должна, вы должны учиться, с радостью, Коля Манюк! С ра-дос-тью! Ну-ка еще раз, только правильно!
Я понимал, о чем говорит Лиза. Еще вчера разговаривал с очередным агитатором после его выступления в пользу укрепления колхозных хозяйств. Когда его спросили, правда ли, что за Збручем в Украине снова голод, поэтому здешние колхозы должны сдавать продукты для Востока, агитатор поинтересовался: "Товарищ, вы грамотный? Вы выписываете газеты? А какие? "Вільний шлях" и "Правду"? Очень хорошо, а в газетах написано, что кто-то где-то в нашей стране голодает? Не написано? Или вы считаете, что советские газеты врут? Вот я вам и ответил: читайте газеты, там все написано! И больше выписывайте!" Потом, когда уже все разошлись, агитатор, угостив меня и Пилипчука "Беломором", ворчал: "Смотри, заговорили… Листовки они оуновские читают, не иначе… Народной власти им жалко, своим братьям-украинцам куска хлеба не дадут, а бандеровцев в лесах кормят".
- Новая радость настала, - тем временем снова начал Коля Манюк, теперь уже выговаривая слова бодрее. - Какой не бывало. Раньше эти слова мы слышали, когда нужно было славить Бога и Божье Рождество…
- Манюк! - снова остановила его Лиза. - Так называемое Божье Рождество. Сколько тебе говорить! Бога нет, поэтому родиться он не мог! Именно об этом писали великие гуманисты, чьи произведения стали классикой русской литературы! Мы же с вами это учили! Ну-ка, Коля, еще раз!
Паренек покорно вздохнул.
- Новая радость настала, какой не бывало. Раньше эти слова мы слышали, когда нужно было славить Бога и так называемое Божье Рождество. Теперь мы говорим так, вспоминая тот славный день, когда советская власть, выполняя мудрый наказ друга всех народов, великого вождя товарища Сталина, объединила украинский народ, освободила нашу землю от господской власти буржуазной Польши. Поэтому эти осенние дни уже никогда не будут для нас хмурыми, и мы гордо славим наш народ-победитель, наш край и нашего дорогого товарища Сталина. Благодаря ему у нас есть то, чего не было раньше: светлые клубы, - тут Коля Манюк заученно вытянул руки перед собой, - залы-читальни, школа, где можем свободно учиться, чтобы потом исто… - Он запнулся. - Испос… использовать эти знания на благо и процветание нашей родины - Советской Украины, сестры в большой семье народов-братьев!
Переведя дух, он глянул со сцены на Лизу.
- Теперь хорошо, - милостиво кивнула учительница. - Можешь пока отдохнуть. Повтори еще раз весь текст про себя. Еще раз пройдемся.
Манюк, как мне показалось, слишком быстро спрыгнул со сцены и, прошагав по залу, вышел на улицу. Мне даже объяснять не нужно ничего: этот Коля уже просился в "ястребки", в подтверждение своей взрослости при мне закурил самокрутку, но таких вояк в "штырьках" и без него хватало. Пусть подрастет, придет через год, если эти отряды самообороны не разгонят… Ну, еще дожить нужно. А теперь Коля побежал подальше от учительских очей перекурить после нервного стресса.
Тем временем остальные участники расположились на сцене полукругом. Лиза, сверяясь с бумажкой, махнула рукой. Девочка, которая стояла в центре, сделала три шага вперед, вытянула шею и звонко, так что эхо отдалось под потолком бывшей церкви, прочитала:
- К советской власти мы пришли во время революции! Да здравствует товарищ Сталин - творец Конституции!
Отчитав свое, она стояла на месте. Но еще когда она произносила последние строки, с левого края полукруга вперед вышла другая девочка, чтобы, как только первая чтица замолчит, перехватить инициативу и продолжить:
- А я Сталина люблю! Я письмо ему пошлю! Жизнь счастливая настала - навсегда беда пропала!
Пока она читала, отделилась от группы еще одна девочка, теперь с правого конца полукруга, но эта не подошла, а подбежала, вернее - присеменила: так хотела быстрее стать рядом, выйти на первый план и прочитать:
- Мы работаем с подружкой и не беспокоимся. Ведь о нашем будущем Сталин позаботился!
На этом мизансцена закончилась, и Лиза не удержалась - захлопала в ладоши. Со своего места я заметил: девочки старались больше, чем Коля Манюк, потому что, наверное, им все это нравилось. Наконец я понял, точнее, почувствовал всю, как говорится, стратегию молоденькой, но увлеченной учительницы: правильнее славить власть и товарища Сталина в национальной одежде. А что - пусть все видят, знают и понимают: советская власть уважает национальные традиции, и не только буржуазные националисты, но и обычные советские школьники пусть надевают вышитые рубашки. И на партсобрания стоит ходить в вышиванках! Я бы даже такое правило ввел: тогда бандеровцам нечем будет крыть, а со временем вырастут эти дети и совсем не будут разделять власть рабочих и крестьян и ее врагов по тому признаку, что ее враги, националисты, надевают вышиванки, а коммунисты - нет. Вот еще бы посоветовать Лизе, пусть девочки наденут на свои рубашечки красные пионерские галстуки…
Вдруг двери распахнулись и в зал вбежала перепуганная девушка. Я развернулся на шум всем корпусом, взглянул на нее - и ничего больше не надо, без того видно: снаружи что-то плохое происходит. Девушка - кажется, дочь звеньевой - что-то кричала, но я не прислушивался и бросился во двор, вынимая пистолет. Уже на крыльце услышал с левой стороны, из-за угла, приглушенные крики, стон и звуки ударов, рванул туда - и налетел на небольшую группу юношей.
Они стояли тесным кругом и, прижав кого-то к стене, молча, свирепо лупили.
Сумерки уже опустились на село, света из окна не хватало, чтобы я мог кого-то узнать. Поэтому схватил за плечо ближайшего, рванул к себе, но тот оказался неожиданно крепким, легко освободился, крикнул:
- Бежим! Москаль! - И стайка рассыпалась в разные стороны, быстро сливаясь с темнотой, растворяясь в ней.
Не удержавшись, я пальнул в воздух и гаркнул:
- А ну стоять! - но без особой надежды на то, что кто-то из них послушается.
Затем, не пряча оружия, повернулся к отбитой мною жертве, которая лежала ничком, перевернул, разглядев того, кого и ожидал увидеть: Колю Манюка. Он стонал, по-детски шмыгал носом и, сообразив, кто над ним склонился, отстранил меня вялым движением, поднялся сам, сначала сел, потом встал, опираясь о стену.
- Кто? - коротко спросил я, заранее зная - ответа не будет.
Манюк промолчал, только стер грязь с окровавленного лица.
- За что? - спросил я снова, хотя и догадывался.
- За родину, - пробурчал Манюк, сплевывая кровь, потом добавил: - За Сталина.
- Все понятно с тобой.
Из клуба выбежала девушка, встревожилась, бросилась к избитому, взглянув на меня, и даже в темноте я заметил блеск ее глаз. Пока она вытирала Коле Манюку морду, с крыльца спустилась, почти сбежала обеспокоенная Лиза; она даже не набросила пальто. А с улицы, запыхавшись, уже подоспели трое вооруженных винтовками "штырьков".
- Знаете, кто его? - Я показал им на жертву.
- А кто угодно! - торопливо, словно опережая другие ответы, произнес тот, кто был старшим группы, Славка Ружицкий. - Может, даже не из нашего села! Так надежнее, они давно договорились…
- Кто они? - Я насилу удержался, чтобы не схватить этого вояку за грудки и как следует не встряхнуть. - Не надо мне тут сказок! И без вывертов! Ходите группой, оружие вам выдали, а все равно боитесь! Да идите к черту, помощники, комсомольцы-добровольцы, мать вашу!
Рядом стояла Лиза, но в этот момент мне было не до того, чтобы следить за языком. Я уже знал, что часть "штырьков" записалась в отряд самообороны, чтобы свести с кем-то персональные счеты, еще часть - чтобы не трогали родителей, которых власть считала неблагонадежными, остальные - те, кто недовоевал и хотел получить пусть крохотную, но власть над односельчанами. Надежды на это "войско" у меня, фронтовика, не было никакой, да и покойный Задура предупреждал - это потешные солдаты, в критический момент могут бросить винтовки и разбежаться по дворам. И при первом же случае мало кто из них не скажет: "Меня заставили!"
- Ты кто ему? - коротко спросил девушку, которая хлопотала возле Манюка.
- Так… - Она или не знала, что нужно сказать, или, скорее всего, не хотела говорить с чужаком лишний раз.
Ох и трудно же с ними!
- Хорошо, если так… Вы, - я снова глянул на "ястребков", - проведите своего товарища домой. Ружицкий, возьмешь еще одного, останешься возле дома патрулировать. Организуй смену, караулить до утра. Сейчас поздно, потом сам разберусь… И с вами тоже…
- Мы тут ни при чем! - искренне обиделся Ружицкий, хотя в голосе прозвучали плаксивые нотки.
- Вот это-то и плохо, что ни при чем! С вами все, исполняйте! - И я повернулся к Лизе: - Все в порядке, Елизавета Алексеевна, можете продолжать!
- Да где же в порядке, и вы сами это видите! - вырвалось у нее. - Я тоже вижу, вот в чем все дело и беда!
Пока мы разговаривали, на звук выстрела и шум к клубу подтянулись все, кто гулял неподалеку. Собралась небольшая толпа. Лиц я так и не смог рассмотреть, но чувствовал: все, кто сюда подоспел, тихо радуются бессилью молодой русской учительницы, очевидной беспомощности нового участкового, так что поддерживает меня разве что плюгавый "пан-товарищ" Пилипчук; а его поддержка на самом деле может только помешать делу укрепления власти. Да еще, может, с десяток взрослых мужчин, но в основном местные лодыри, без собственного приличного хозяйства и без честно заработанных трудодней. Таких я видел всюду: им все равно, какая теперь власть, лишь бы их не трогали и кормили время от времени - типичная беднота, которую можно вооружить, но в критической ситуации они не защитят тебя, если что-то будет угрожать их собственной жизни.
Как бы то ни было, именно из них по преимуществу состоял актив Ямок. Так что завтра, пусть это и воскресенье, я имел намеренье собрать весь этот актив в поселковом совете, который до сих пор считается и опорным пунктом местной милиции. Пилипчук, такой он или сякой, всех соберет. А я поговорю с ними, попробую прочистить им мозги, нужно будет - позвоню в район, пусть присылают МГБ. Ну, напугаю - ведь этого местные боятся как огня. Для них чекисты страшнее бандеровцев.
Так что, может, и получится наладить на вверенной мне территории нормальную самооборону.
9
Увлеченный этими планами, я делился ими с учительницей-москвичкой, пока провожал ее в тот темный вечер к дому Ставнюков, куда Лизу Воронову расквартировали.
Разумеется, свою первую большую репетицию она свернула, пообещав в следующий раз все довести до конца. Может, она хотела поговорить со мной о чем-то другом, но слова всю дорогу лились из меня без остановки, она слушала, кивала, даже поддакивала, и только когда дошли до ее жилища, спросила вдруг, без всякого отношения к уже сказанному мною:
- А вы читаете, Михаил?
- То есть? - не понял я такого поворота.
- Ну, книги вы читаете? Книжки? Литературу?
- Русскую?
- Хотя бы русскую… Можно и просто художественную, знаете, беллетристику.
Я тогда не знал, что это слово означает, поэтому решил лучше промолчать. Наверное, Лиза восприняла мою игру в молчанку по-своему.
- Нам нужно больше говорить, Михаил. Общаться. Мы можем обсудить любую книгу, будет тема для интересной обоим беседы.
- Простите, Лиза… Я намек понял…
- Никаких намеков, Михаил. - Я не увидел, но почувствовал, как она улыбнулась в темноте. - Люди должны читать, тогда будет меньше зла, нетерпимости… Это я знаю, меня папа учил. Книга - знания, а от знаний человек только добрее становится…
Я вздохнул.
- Не то чтобы очень… В смысле, читал… Война…
- А в школе? - Не дождавшись вполне ожидаемого ответа, Лиза нащупала мою руку в темноте, мягко сжала ее: - Заходите ко мне.
- Сейчас? - вырвалось у меня.
- Завтра. У меня есть книги, я подберу вам что-нибудь. И мы сможем об этом говорить. Поверьте, Михаил, о книгах гораздо интереснее и приятнее говорить, чем…
Она вдруг замолчала. Я прекрасно понимал, что Лиза хотела сказать. А еще понимал: вот так просто мы не можем сегодня разойтись. Поэтому крепко обнял ее за талию, привлек к себе. Лиза не сопротивлялась, сама прижалась к моей груди на какое-то короткое, но блаженное мгновение, не убрала губы, когда я нашел их своими…
Поцелуй получился коротким. Учительница отстранилась так же стремительно, как прижалась, скороговоркой сказала: "Завтра, до завтра!" Скрипнула калитка, и ее сапоги застучали по двору. Дождавшись, пока Лизу впустят в дом и дверь за ней закроется, я постоял еще немного, перекурил, собираясь с мыслями и с чувствами, а докурив, втоптал окурок в землю, развернулся и пошел к себе. Когда слышу что-то подобное фразе "на крыльях полетел", то знаю - не преувеличение, действительно такое бывает.
По дороге зашел к Пилипчуку. Договорился, чтобы он завтра собрал актив. С ним и поужинал, и выпил. Водки и самому хотелось, от нее тогда думалось лучше. Уже добравшись до своего топчана, долго не мог улечься, хотя там особо и не расположишься. А когда наконец заснул - подумал сначала, что снится: мне во снах после фронта часто мерещились выстрелы.
Но нет - открыл глаза, резко сел, а выстрелы не прекращались. Где-то вдалеке бахали и бахали - эти звуки ни с чем другим спутать я не мог.
Особенно собираться не надо: спал я в основном одетый, даже в сапогах, разве что ремни снимал. Пистолет держал возле руки, а выданный мне автомат ППШ- под топчаном. Я подхватил пистолет одной рукой, автомат - другой, закинул его на плечо, уже по пути пристегнул кобуру, надвинул фуражку. Примостив ППШ в коляску, оседлал мотоцикл, включил фары, и мой мотоцикл с ревом помчался через все село туда, откуда, как мне казалось, были слышны выстрелы. Пока ехал, поймал себя на мысли: а мчусь я туда, откуда пришел, когда проводил учительницу…
Меня охватили нехорошие предчувствия. Стиснув зубы, нажал на газ, рискуя перевернуться в темноте на грунтовой сельской дороге. Впереди себя увидел языки пламени и понял - двигаюсь в правильном направлении, но совсем не обрадовался: ведь действительно горело что-то во дворе Ставнюков. Рев моего мотоцикла смешался с криками полуодетых людей, которые выбежали из окрестных домов. От ставнюковского плетня мне наперерез бросилась фигура с винтовкой - Ружицкий, командир "штырьков". Двигался он так резко, что я чуть не сбил парня, вовремя вывернул руль, но протаранил и завалил передним колесом соседский деревянный забор. Пистолета я не трогал, схватил автомат, выскочил из седла, оттолкнул "ястребка", который пытался что-то сказать, поднял дуло вверх, полоснул короткой очередью, отгоняя толпу и расчищая себе таким образом путь к месту происшествия.
С первого взгляда я понял, что случилось, - по крайней мере, сначала думал, что понял. Огонь охватил не дом, пылала копна сена, пламя угрожало переброситься на овин, но хозяева, старые Ставнюки, дед в одних кальсонах и бабка в белой полотняной рубашке, словно и не очень пытались гасить пожар. Старая Ставнючка, как называли ее в селе, сидела на земле, охватив руками голову, качалась из стороны в сторону и громко стонала. Дед Ставнюк, который воевал еще в Первую мировую и отморозил там пальцы на правой ноге, стоял над нею, растерянно глядя то на огонь, то в сторону колодца. Там возились несколько "ястребков", заслоняя собой нечто более страшное, чем пожар.
- Назад! Разойдись! - гаркнул я, и парни, узнав участкового по голосу, тут же расступились, открыв что-то белое на краю колодезного сруба.
Зная, что могу там увидеть, и в то же время боясь этого, я опустил автомат дулом вниз. Одолел последние метры, уже не слыша ни криков, ни стонов: все звуки вдруг умерли для меня. И когда освещенное огненными отблесками тело заскользило вниз, на землю, я бросился подхватить его, чтобы не дать упасть.
Так, сидя на голой земле, я держал в объятиях мокрое тело Лизы Вороновой.
10
"Штырьки" достали ее, пока я ехал. Один обмотался вожжами и полез в колодец. Уже потом, от Калязина, по телефону, сквозь треск помех я узнал: от выстрела в живот учительница не умерла - захлебнулась водой, когда ее бросили на дно колодца. Это сказали в районной больнице, когда делали вскрытие. А еще, прокашлявшись, Калязин сказал: если меня это интересует, Лиза Воронова оказалась девственницей. Что еще? Ага, двадцать два года, по паспорту…
Только это было потом, после того как труп учительницы погрузили в кузов полуторки и повезли в район вместе с задержанным мною той ночью пособником бандеровцев. А тогда я сидел на земле в отблесках зарева, держа худенькое мертвое тело на коленях, и мне хотелось кричать, громить все подряд, стрелять во все вокруг без исключения.
Ведь это неправильно, это совершенно неправильно - когда вот так, посреди ночи, в мирное время вооруженные люди врываются в дом, вытаскивают оттуда молодую девушку, еще совсем девочку, намотав на руку ее длинные волосы, убивают, бросают тело на дно колодца. И все происходит не в мертвой пустыне, вокруг живут люди, никто из них не выбежал, не вмешался, все ждали, пока убийцы сделают свое черное дело и уйдут в лес, чтобы спрятаться там снова в свои глубокие норы.
Ко мне никто не рисковал приближаться, и правильно делали - в то мгновение я готов был выпустить очередь из ППШ в каждого, кто сделает ко мне хотя бы один шаг. Сено за спиной полыхало. Осторожно положив тело Лизы на землю, я поднялся, подхватил автомат, выставил дуло перед собой, услышал громкий дружный вскрик крестьян, поднял ствол вверх и все же не удержался - нажал на гашетку, выпустил в темное звездное небо злую короткую очередь. Потом повернулся, ощупал взглядом притихшую толпу зевак, рявкнул:
- Что стоим, суки! Огонь гасите! Ружицкий, мать твою, сюда!
Из ночи сейчас же выбежал командир "штырьков" и замер напротив меня. У меня мелькнула мысль: да он ожидает, что я его вот тут прямо и расстреляю. Скрежетнув зубами, кивнул Ружицкому на тело:
- Ищите брезент или что там, накройте ее! Подводу найдите, где хотите! Довезете в контору, только осторожно, смотрите! Пилипчука буди, пусть в район звонит, в энкаведе! Выполняй!
Даже не пытаясь возражать, Ружицкий поправил винтовку на плече и, держа ее за ремень, чтобы не сползла, побежал передавать мой приказ своим "штырькам". Тем временем люди уже суетились вокруг копны с ведрами, тушить пришлось еще и овин, огонь успел лизнуть его кровлю. Но с этим народ справиться мог. А мне обязательно нужно было поговорить со старыми Ставнюками.