- Что надо? - через цепочку спросил он по-польски. - Хлеба нет, впору побираться самому. Батраки не нужны.
Борусевич хотел захлопнуть дверь, но Черняк заклинил ее ботинком.
- Дай попить.
Борусевич помедлил, нехотя сбросил цепочку.
- Соседи, значит.
- Если понравишься, станем соседями, - пошутил Юзин, мешая литовские слова с польскими и нещадно искажая их.
Борусевич хмыкнул и повел их на кухню, к ведру с водой.
- Пейте.
Пока Юзин пил, Черняк огляделся: кафельная печь, полки с жестяными коробками для круп, стол, стулья. В углу - деревянная фигурка, по-видимому, святого. Он опирался на древко копья, утомленно склонив голову. Лицо с сосредоточенным взглядом темных глаз и скорбно сомкнутыми губами словно выглядывало из прорези, образованной смоляной, похожей на забрало, бородой и шлемом с плюмажем. Мощную грудь охватывал панцирь, из рукавов туники торчали мускулистые руки воителя.
- Тебе тоже? - Борусевич зачерпнул воды и проследил за взглядом Черняка. - Со святыми обживаться легче, оберегают от напастей, мора и дурного гостя.
В голосе его звучал вызов. Черняк вытер губы рукавом.
- Хороша водичка. Мы будем брать ее из твоего колодца, пока не расчистим свой. Так, папаша?
Борусевич пожал плечами: ничего не поделаешь, придется терпеть.
В окне замелькал приближающийся к дому пестро разрисованный автофургон. Радужными разводами он напоминал ярмарочный балаган.
- Неужели цирк? - удивился Андрей.
Крестьянин нехотя пробурчал:
- Это оптовик ресторатора Зелинского, скупает овощи.
Они вышли на крыльцо.
Черняк направился было со двора, но Юзин уселся на ступеньку и окликнул Андрея:
- Подожди, портянку перемотаю!
Медленно, как издыхающее животное, подполз к крыльцу фургон. Оптовик, он же водитель, черноволосый парень в тонкой кожаной безрукавке, выскочил из кабины и яростно ударил ногой по обмякшему протектору.
- Сколько раз втолковывал этому борову: гони монеты на новую резину! Проклятый жмот! - выпалил он по-польски и повернулся к Борусевичу. - Неси кирпичи, будем латать обувку!
Парень вытащил из-под сиденья разводной ключ, куски резиновой камеры для клеек, ручной насос. Будто приятелю сказал Черняку:
- Не уходи, поможешь Борусевичу подержать кузов.
Борусевич притащил стопку кирпичей, и оптовик сноровисто приспособил их под домкрат. Свинчивая гайки, как бы мимоходом прощупал Черняка:
- Хозяйство имеешь?
- Пока нет.
- Заимеешь, приглашай меня, Яна Голейшу, за любым огородным товаром. Со мной нетрудно сговориться. Так, Борусевич?
Тот закивал.
- А теперь проваливайте, ребята. - Голос Голейши звучал нагло, однако Юзин и Черняк, не проронив ни слова, пошли со двора.
Вскоре уже никто в Кирхдорфе не проявлял интереса к напарникам, хотя опасливое отношение к ним сохранялось, может, из-за того, что ползли о них разноречивые слухи. Малезинская ославила их как спекулянтов и контрабандистов. Круг общения пришлых не внушал доверия. Случайные личности, подобно мошкам, липли к ним в надежде на поживу. Напарники быстро привыкли к произносимым с оглядкой просьбам о новомодных американских чулках и газовых блузках. Искренне или нет, но поприветливел Борусевич, что и отметил Юзин: "Видит своего поля ягоду".
Первую информацию они получили от мальчишек, которых встретили в полуобвалившихся траншеях за поселком Граумен. Андрей подошел к ним.
- Червей копаете, рыбаки?
Паренек постарше в рубашке из парашютного шелка промолчал, а второй, семи-восьми лет, смуглый, как турчонок, простодушно сообщил:
- Каких еще червей? Винтовки ищем для обмена на хлеб.
Андрей переспросил с сомнением:
- Для обмена на хлеб? Да кто же будет менять на хлеб ваши железяки?
Паренек в рубашке дернул "турчонка" за рукав, предостерегая от излишней откровенности, но тот, обиженный недоверием, отчеканил:
- Мы уже обменяли две, совсем новые. Здесь хорошее место, много оружия под землей и не поржавело еще.
- Тогда и я обменяю кое-что, - хитро улыбнулся Андрей.
Польщенные заинтересованностью взрослого, мальчишки рассказали наперебой, что в Граумен наведался "русский офицер" и предложил ребятишкам хлеб и деньги за любое огнестрельное оружие. Офицер не наврал и отвалил "во-о-от столько хлеба".
Юзин серьезнейшим образом оценил информацию, и напарники несколько дней собирали по крупицам дополнительные сведения о "русском офицере", прежде чем в тайник легло первое сообщение:
"Ведуну, 27 июля. В поселках по периметру Кабаньей пущи (Словики, Хорнек, Граумен) гражданскими лицами русской и, частично, польской национальности осуществляется сбор огнестрельного оружия. Возглавляет их человек в форме лейтенанта Советской Армии. На руках имеет командировочное удостоверение, выданное якобы в Белостоке. Оружие перевозится на грузовике марки "рено". По мнению жителей, боевое снаряжение собирается бандитской группой Ястреба, действующей в Августовских лесах. Возможны повторные наезды. Приметы "лейтенанта": рост около 180, черные курчавые волосы, приплюснутый широкий нос, два зуба в верхней челюсти имеют коронки из металла белого цвета. Ткач".
Через день в "почтовый ящик" - под основание покосившегося придорожного креста - Черняк поместил новую гильзу с клочком бумаги:
"Ведуну. 29 июля. В пожарной команде Зеебурга работают: проживающий по подложным польским документам бывший курсант Зеебургской разведшколы - Терентий Вольхин, 25 лет, и Эдвард Тошак, прибывший в В. Пруссию из Познани. Вышеназванные пытались реализовать на хуторах под Кирхдорфом мануфактуру. Возможный источник товаров - магазин Мавица, ограбленный неделю назад. Ткач".
Эти сведения Черняк получил от хорошего знакомого по периоду работы у немцев - Семена Фомича Малеева. Прусский хуторянин рязанских кровей поставлял парное молоко руководящему персоналу разведшколы, и Черняк наведывался к "земляку" перемолвиться на бытовые темы, разузнать о настроениях цивильных немцев. Однажды Фомич рассказал ему невеселую повесть своей жизни - как потерял он по дурости край родной - Рязанщину.
В феврале пятнадцатого года Малеева призывали на фронт, но он не слишком волновался, беспечно летал по девкам, рассчитывая на рубли отца, "крепкого" крестьянина, который уже сумел избавить старшего от тягот воинской повинности. Однако не вышло: то ли денег не хватило, то ли чиновников сговорчивых не подвернулось. Но показалось Семену, что родители не проявили должной настойчивости. Отцу с матерью отомстить решил Семен, да так, чтобы долго помнили. Улестил воинского начальника и получил направление к черту на кулички - на военно-железную дорогу в Китай. Когда тронулся эшелон и отец засеменил у подножки, крикнул злорадно Семен: "Через тридцать лет вернусь, батя!" Шутка-шуткой, только отца с матерью не увидал больше, померли. Долго мытарился Семен Фомич: то революцию пережидал (слухи из "Совдепии" доходили ужасные), то пытался разбогатеть. Скитался по Тибету, нищенствовал в португальской колонии Гоа. В конце двадцатых годов попал окольными путями в Германию. Долго батрачил на юнкера, а потом посчастливилось: овдовела Гертруда, соседка хозяина, и пригласила Фомича к себе работать.
Десятки лет за границей мало сказались на характере Фомича: основательность суждений, стойкость перед ударами судьбы, добродушие и терпимость к чужим слабостям - все выдавало в нем русского.
Почти год минул со времени последней встречи, и вот вновь они, Черняк и Малеев, столкнулись на старом, наполеоновских времен тракте, ведущем из Зеебурга в Алленштайн. Черняк возвращался в Кирхдорф из Словиков. Прогретый солнцем воздух звенел в ушах. На дороге возникла точка, постепенно увеличилась, и в приблизившемся велосипедисте Андрей узнал Малеева. Вид у него был нездоровый, с бритой головы градом катил пот. Малеев не удивился неожиданному свиданию, начал жаловаться на недомогания, затруднения по хозяйству, на болезнь жены. Когда, не меняя интонации, Фомич заговорил о встреченных им недавно выпускниках Зеебургской разведшколы, бывших подопечных Андрея, Черняк насторожился. Первый, Терентий Вольхин, попался Малееву случайно на зеебургском рынке, а вскоре наведался на хутор с приятелем по имени Эдвард. Вели себя хуже свиней: сожрали и выпили все подчистую, и вдобавок обрыгали дом. "Струхнул, - признался Фомич, - боялся, что пришли они убрать свидетеля их прошлого. Пронесло. Предложили даже несколько рулонов сукна. Я так понял: за молчание".
Изредка забегал на малеевский хутор другой выпускник, Блотин, гордость школы "морзистов", лично знакомый Черняку.
"Живет что ли поблизости?" - предположил Андрей.
"Если бы жил. По лесам рыскает. Насолил, знать, властям и теперь предвидит свою планиду - прячется. Покупки через меня проворачивает в городе - хлеб, сахар, соль. Денег не жалеет, переплачивает. Боюсь отказывать".
"В одиночку шатается?"
"Раньше в одиночку. А теперь с парнем шастает навроде тебя, Мареком кличут. Румяный малый, но ты не в пример ему посмелее выглядишь. Приспособился что ль где?"
"Приспособился, Фомич, приспособился", - постарался не заметить откровенного любопытства Черняк и сменил тему:
"А ты все там же, Фомич, на хуторе?"
"На нем, будь он не ладен".
"Забреду как-нибудь к тебе. Пострелята твои вымахали небось. Говорят по-русски?"
"Куда там, - поник безнадежно Фомич. - Немчики есть немчики: шпрехают только. По-русски слова "хлеб" не могут сказать..."
Черняк пересказал разговор Юзину. Предложил заняться Блотиным вплотную.
"Через него можно выйти на банду, о которой сообщал Гайнц".
"Это верно. Но все ли рассказал о Блотине Малеев?"
"Стопроцентной истинности не гарантирую. Фомич - человек битый. Может и присочинить, вынашивая какие-то свои, особые планы".
"Пособничество бандитам исключаешь?"
"Нет. Может быть, через него бандиты прощупывают нас".
"Что ж, при всех условиях мы должны найти Блотина. Он по горло в крови и должен ответить за свои преступления".
На том и порешили.
У напарников сложился изнурительный ритм работы. Им казалось, что где-то рядом совершается то главное, что в конечном счете приведет к банде Доктора. Избавиться от мучительной неудовлетворенности, и то ненадолго, помогал сон.
"Ведуну. 2 августа. На хуторе под Грауменом с 29 июля обосновалась группа дезертиров (3-4 человека). Используют форменную одежду железнодорожников для обмана местного населения: выдают себя за сотрудников госбезопасности, производят самочинные обыски, проверку документов, задержание и досмотр автотранспорта. Обещают жителям, сдавшим ценности, защиту "властей" и справку о проверке "на лояльность" от Зеебургской комендатуры.
В казематах старого форта под Словиками расположен неучтенный склад боеприпасов. Количественно: до 350 полутонных авиабомб, 200 ящиков артснарядов различных калибров, "панцерфаусты".
Под вымышленной фамилией в Зеебурге проживает бывший сотрудник гестапо в г. Бреслау Отто Дельгаус. Фанатично настроен: перед капитуляцией Бреслау отравил жену и двух малолетних сыновей. Неоднократно совершал террористические акты над русскими военнослужащими и поляками. Планирует уход к "лесным". Приметы: рост 160-165, голова удлиненная, лоб высокий. Особая примета - татуировка на кисти левой руки: соприкасающиеся сердца с буквами "K" и "L" внутри.
Ряд нападений на автотранспорт в районе Гольдапа произведен бандгруппой Донатаса Чаплиса, бывшего портного кёнигсбергской фирмы "Риц". По имеющимся данным, в состав банды входит семейство Чаплисов (отец Донатаса - Зигмас, ранее служивший полицейским в Мариямполе, два брата Владас и Стасис - из армии Плехавичуса). Сыновья прячутся в убежище под амбаром. Информация получена от соседа Чаплисов - Юраса Пусило, совершавшего контрабандную ходку в Зеебург. Ткач".
- Весело живем, Андрюха, как надо, - вырвалось однажды у Юзина. - Не выношу оседлости и боюсь этого, как чумы. Стоящая у нас работа.
- А не страшит вас, Леонтий Петрович, что подлинная жизнь так и останется в стороне? Подумайте, изо дня в день одно и то же: общение со сволочью, постоянная возможность получить пулю в спину.
- Эх, Андрюха! Я вижу, ты хочешь убедить себя: не мое дело, нет призвания. Поэтому скажу: все у тебя будет, и любимая, и счастье, и сыновья. И только на этой работе ты будешь стократ сильней чувствовать прелесть жизни. Ты не изменишь чекистской работе... Нет.
Внешне Юзин производил на местных обывателей впечатление осторожного, хваткого мужичка с глазом, наметанным на сулящие легкую и быструю выгоду махинации. Даже хитрая Малезинская не заподозрила неладного. В этих обстоятельствах понятнее становился мужественный характер Леонтия Петровича: его постоянная готовность к действию, напряженная работа мысли, умение преодолевать свои слабости. Все подчинялось главному: поискам звена, потянув за которое, можно будет выдернуть всю бандитскую цепочку.
Меньше, чем кого бы то ни было, подозревали напарники пани Малезинскую, но именно она познакомила Черняка с человеком, требующим внимания. Встретив Андрея у магазинчика в Словиках, Малезинская навязалась в попутчики и в Кирхдорфе пригласила к себе - передохнуть с дороги.
У Малезинских оказался гость: подвижный, переменчивый, эмоционально реагирующий на каждый поворот в разговоре - Ягеллон Квач, комиссионер из города.
Андрею чудилась заданность в том, как и о чем говорили присутствующие. Они словно вызывали его на откровенность, "прощупывали". Особенно старался Квач, пока напрямик не предложил подзаработать.
- В деньгах не нуждаюсь, - ответил Андрей, и, заметив, как вытянулось лицо Квача, добавил: - Но от лишних предпочитаю не отказываться...
Ягеллон Ягеллонович захихикал, Малезинская одобрительно закивала. Пан Малезинский часто моргал, как будто пытался понять: удачно ли идут переговоры.
- Что я должен сделать?
Квач замялся, что-то забормотал себе под нос, однако ответил:
- Помочь в скупке картин старых мастеров.
- Откуда в нашем захолустье старые мастера?
- Немцы при отступлении бросали не только танки, - быстро заговорил Квач. - Вчера ко мне в магазин пришла жительница этих мест, принесла для продажи пейзаж Рейсдаля. Это один из брошенных немецких трофеев. Должны быть еще. Ищите! Я хорошо оплачу ваши старания. Если хотите, в фунтах стерлингов.
- К сожалению, я не обладаю нужными познаниями. Вы не думаете, что я наберу мазни?
- Я лично буду осматривать каждую находку и приезжать сюда при малейшей надежде на успех.
- Идет, я согласен. Как оплата?
- За каждое найденное полотно.
- Заключение сделки полагалось бы авансировать.
- Сколько?
- Триста.
- А у вас аппетиты! - поежился Квач.
- Я вас не искал.
- Ладно, берите. Не торгуюсь, чтобы вы поняли - я не пожалею средств для этого дела.
Андрей поднялся и подошел к стене, на которой висела литография Мальчевского "Ангел смерти". В прошлый свой визит к пани Малезинской Андрей уже рассматривал ее: ангел смерти - женщина с мужскими руками и острыми, как бы застывшими чертами лица - прикрывает глаза изможденного, много перестрадавшего человека. Все в нем жаждет этого последнего прощающего и облегчающего прикосновения - этот человек давно призывал смерть: сложены пальцы, боязливая, заискивающая улыбка растягивает впавшие щеки.
- Нравится? - Малезинская прикоснулась к локтю Андрея.
- Забавно. Смерть в образе цветущей женщины.
- Вам еще рано задумываться об этом. Но я хотела бы подарить ее вам. На будущее...
Андрей рассказал о "приеме" у Малезинских Юзину.
- Как бы не сплавил он Рейсдаля и все, что ему найдут, подальше от наших мест. Я думаю, контракт он заключил не только со мной.
- Ты, прав, Андрей, - согласился Юзин. - О Кваче и его делишках надо сообщить обязательно. Не печатает же он английскую валюту.
Незаметно подошло время встречи с Грошевым.
К условленному месту напарники отправились загодя, вдоль железнодорожной колеи. Этот перегон использовался мало. В молчании, под шелест листвы и птичий гомон дошли до разъезде на котором трудился и обитал Хельмут Гайнц.
Дом обходчика напоминал кубик, брошенный на равнину стола. К дому примыкал пассажирский перрончик, над которым на шести ногах-пилонах горбился гофрированный навес. Чуть дальше сверкал разноцветными стеклами семафор. По луговой низине, исчерченной ирригационными канавами, стремилась в бесконечность рельсовая колея. Высокая щебенчатая насыпь в четырехстах метрах от разъезда совершала плавный изгиб и по прямой уходила к синему лесу, в котором предстояла встреча с Грошевым.
Черняк и раньше бывал на разъезде. Перебрасывался с Гайнцем прощупывающими репликами, бродил в лабиринте роялей, собранных Вайкисом под навесом. Встретиться с самим музыкантом не удавалось.
Сегодня на подходе к разъезду Черняку послышались мелодичные фразы губной гармоники. Музыкальных склонностей у обходчика не замечалось. Может быть, Вайкис? Перрон загораживало станционное здание. Только приблизившись к его закопченным стенам, Юзин и Черняк увидели необычайное для разъезда многолюдье. На импровизированной арене - скатерти, расстеленной на бетоне, - показывал акробатический номер мальчик в клетчатом трико. Нехитрый мотив, который они слышали, на губной гармонике наигрывал Красный - антрепренер этого жалкого зрелища. Но вот - последнее сальто и мальчик поклонился публике, Красный снял с головы багрового цвета шляпу и пошел по кругу, собирая позвякивающий гонорар. Невозмутимо опустил монету Гайнц; щедро, как артист артистам, сыпанул мелочь Вайкис; единственная женщина среди присутствующих - Нарцисса Викторовна - ткнула в шляпу бумажную купюру и порывисто поцеловала мальчика. Из четверки мужчин, которые сидели в отдалении и были, судя по лопатам у ног, землекопами, бросил несколько медяков самый молодой. Красный повернулся к мальчику, но застыл, как будто сделал стойку: он увидел пришельцев. Передернулся, как от электрического разряда, гортанно выкрикнул непонятную команду и, пятясь, исчез за роялями. Быстро собрал пожитки и шмыгнул вслед за ним мальчик.
- Не удивляйтесь, - любезно объяснил Вайкис. - Он малость не в себе, война вывернула его наизнанку. Шарахается от всех малознакомых.
Юзин грубо возразил:
- Какой он ни есть - плевать! Но этот пожарник таскается за нами и что-то вынюхивает. Ждет, чтобы ему прищемили нос? За этим дело не станет.
Черняк заметил, как встрепенулся Гайнц, почувствовав угрозу в голосе Юзина. Вайкис рассмеялся.
- Вы заинтриговали несчастного.
Гайнц не выдержал:
- Мне рассказывали, что в горящем доме погибла его семья. Он ищет виновников злодеяния.
Каркачева, поохав, прервала этот разговор:
- Маэстро, вы обещали музицировать. Мы ждем! - она безбожно исковеркала немецкую фразу.
- Не смею отказать даме, хотя я зарекся играть. Серьезная музыка теперь никому не нужна, разве что птицам и Хельмуту, которому иногда требуется снотворное, - Вайкис похлопал Гайнца по плечу. - Я буду играть довоенное...
Музыкант пододвинул к белому с золочеными ножками роялю грубо сколоченный ящик, поерзал на нем, усаживаясь поудобней, прикоснулся к клавишам и извлек из инструмента раздумчивые аккорды.