- Двое-трое здорово обгорели, - стал рассказывать Джолли, - двое-трое крайне истощены, но с пищей и в тепле они оклемаются через несколько дней. Чтобы сохранить тепло, я велел всем лечь ближе друг к другу.
Я пересчитал всех. Включая Джолли и Киннэрда, здесь находились двенадцать человек.
- А где остальные?
- Остальные? - Киннэрд удивленно посмотрел на меня, затем его лицо помрачнело, и он опустил глаза.
- В соседнем домике, - он указал через плечо.
- Почему?
- Почему? - радист устало потер рукой воспаленные глаза. - Потому что, какая нам радость спать в одной комнате с трупами.
- В одной комнате с… - я замолчал и кинулся рассматривать людей на полу. Семь из них уже проснулись, трое приподнялись на локтях, четверо продолжали лежать - все семеро глядели на нас удивленно, даже с изумлением. Лица троих, тех, что еще спали, а может, просто лежали без сознания, были прикрыты одеялами.
- Вас было девятнадцать, - медленно проговорил я.
- Девятнадцать, - глухо повторил Киннэрд. - Да. Остальным не повезло.
Я промолчал. Пристально всматриваясь в лица очнувшихся, я надеялся найти среди них то, которое так хотел видеть, понимая, однако, что сразу могу его и не узнать, - ожоги, обморожение и истощение, скорее всего, сильно изменили его. Осмотрев всех пристально, я убедился, что никогда не видел этих людей прежде.
Я приблизился к первому из троих оставшихся и приподнял скрывавшее его одеяло - лицо мне было незнакомо.
- В чем дело? Что вам надо? - в замешательстве спросил меня Джолли.
Ничего ему не отвечая, я опустил одеяло и двинулся дальше вдоль лежащих полукругом людей, взиравших на меня с явным удивлением. Лицо второго спящего также оказалось мне незнакомым. Подойдя к третьему, я ощутил, как у меня пересохло во рту, а сердце застучало медленно и тяжело; после недолгого колебания я резко нагнулся и поднял одеяло. Укрывавшийся под ним человек с забинтованным лицом, сломанным носом и густой белокурой бородой был мне неизвестен. Осторожно укрыв его снова, я выпрямился.
Тем временем Роулингс уже затопил печку.
- Мы сможем нагреть здесь воздух почти до нуля, - сообщил я доктору Джолли. - Топлива у нас предостаточно. Мы принесли с собой пищу, спиртное и большую аптечку. Займитесь всем этим с Киннэрдом прямо сейчас - через пару минут я приду вам на помощь. Лейтенант, тот ровный лед, что попался нам в самом конце, - это была полынья? Замерзшее разводье?
- Ничем другим это и быть не могло, - Хансен внимательно смотрел на меня с каким-то странным выражением на лице. - Этим парням не одолеть и сотни ярдов, что уж говорить о четырех или пяти милях. А капитан сказал - они вот-вот пойдут на погружение. А что, может, подгоним "Дельфин" прямо к черному входу?
- А они найдут полынью, я имею в виду - без эхоледомера?
- Нет ничего проще. Я беру рацию, отмеряю две сотни ярдов на север, посылаю сигнал пеленга, затем отсчитываю две сотни ярдов на юг, опять даю пеленг - и они определят нужное место с точностью до ярда. Взяв двести ярдов в сторону от любой из указанных точек, "Дельфин" окажется аккурат в середине полыньи.
- Но подо льдом. Хорошо бы узнать, какова его толщина здесь. К западу отсюда есть открытое разводье, доктор Джолли. Когда оно образовалось?
- С месяц назад. А может, недель пять тому - точно трудно сказать.
- Какой там толщины лед? - спросил я Хансена.
- Футов пять, а то и все шесть. Сломать его, может, и не удастся, тогда капитан с удовольствием пустит в ход торпеду.
Он повернулся к Забрински.
- Можешь заняться рацией?
Мне пришлось оставить их вдвоем: я уже не соображал, что говорю, потому как вдруг почувствовал себя совершенно опустошенным, разбитым и смертельно уставшим. Итак, я получил ответ на интересовавший меня вопрос. Чтобы узнать его, мне пришлось преодолеть двенадцать тысяч миль, но я был готов покрыть в сто раз большее расстояние, только чтобы его не знать. Однако теперь я знал все, и уже ничего нельзя было изменить. Мэри, моя невестка, больше никогда не увидит своего мужа, а ее трое чудных детишек - своего отца. Мой брат погиб, и отныне его никто больше не увидит. Никто, кроме меня. Я должен был его увидеть.
Выйдя наружу, я закрыл за собой дверь и, пряча лицо от ветра, завернул за угол домика. Через десять секунд я уже стоял у двери последнего в этом ряду строения и, толкнув ее, зашел внутрь.
Прежде здесь находилась лаборатория. Теперь - склеп. Лабораторное оборудование было сдвинуто к одной стене, и на освободившемся полу лежали трупы. Я знал это потому, что так сказал Киннэрд: обуглившиеся и до неузнаваемости уродливо скрюченные тела казались некоей чуждой формой жизни или, вернее, неживой материи. Здесь стоял удушающий запах жженой плоти и сгоревшего дизельного топлива. Я подумал, кому из оставшихся в живых хватило отваги и твердости духа, чтобы перенести сюда эти страшные изуродованные останки своих бывших товарищей? У них, верно, и впрямь были крепкие нервы.
Похоже, смерть для всех них наступила очень быстро. Они не задохнулись, охваченные огнем, они сами стали огнем. Очутившись в клокочущем море горящей нефти, эти люди превратились в пылающие факелы и последние мгновения своей жизни провели в жуткой агонии. Трудно представить себе более страшную смерть.
Мое внимание, не знаю почему, привлекло тело, лежавшее ко мне ближе других. Я наклонился и навел фонарик на то, что когда-то было правой рукой, а теперь напоминало оголенную когтистую лапу. На среднем пальце виднелось золотое кольцо, не расплавившееся, но сильно покоробленное огнем. Я узнал это кольцо - мы покупали его вместе с моей невесткой.
Я не почувствовал ни горя, ни боли, ни отвращения, решив, что все это, должно быть, придет позже, когда пройдет первое потрясение. А может, и нет. Эта жуткая масса обугленной плоти никак не вязалась в моем сознании с образом брата, которого я очень хорошо помнил, с человеком, которому я был обязан всем, и мой оцепеневший рассудок отказывался воспринимать эту связь как объективную реальность.
Пока я стоял, опустив глаза, мой интерес как врача привлекло странное положение, в котором лежало тело. Нагнувшись поближе, я долго рассматривал труп. Наконец, я медленно выпрямился и тут же услышал, как отворилась дверь. Это был лейтенант Хансен. Стащив маску и подняв очки, он посмотрел сначала на меня, потом на тело, что лежало у моих ног. Я увидел, как переменилось его лицо, сделавшись белее мела. Хансен медленно поднял на меня глаза.
- Выходит, вам не повезло, док? - сквозь свист и завывание бури я с трудом расслышал его сиплый голос. - Боже, я так вам сочувствую.
- Что вы имеете в виду?
- Это же ваш брат?
- Вам рассказал капитан Свенсон?
- Да. Перед самым отходом. Поэтому мы здесь, - он скользнул взглядом по полу, и лицо его стало серым, словно старый пергамент. - Погодите-ка минутку, док.
Хансен развернулся и выбежал за дверь. Вернувшись, он выглядел лучше, но не намного.
- Капитан Свенсон объяснил нам, почему он позволил вам идти.
- Кто еще знает?
- Только капитан и я. Больше никто.
- Пусть это между нами и останется, хорошо?
- Как скажете, док, - мелькнувшее было на лице Хансена удивление и любопытство уступили место выражению ужаса. - Боже мой! Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное?
- Идемте к остальным, - сказал я. - Нет смысла тут дольше оставаться.
Хансен молча кивнул. И мы оба направились к первому домику. Между тем, кроме доктора Джолли и Киннэрда, на ноги встали еще трое: капитан Фольсом, длинный и сухощавый, точно жердь, с сильно обгоревшим лицом и руками, который был заместителем начальника базы, Хьюсон, темноглазый и молчаливый водитель тягача и по совместительству механик, отвечающий за дизельные генераторы, и неунывающий йоркширец Нэсби, кок. Джолли, открыв мою аптечку, накладывал свежие повязки на руки тем, кто еще лежал; представив их нам, он снова вернулся к своей работе. Похоже, он не нуждался в моей помощи, по крайней мере, сейчас. Я услышал, как Хансен спросил Забрински:
- Говорил с "Дельфином"?
- Да нет, - Забрински перестал передавать позывные и подвинулся, поудобнее развернув сломанную ногу. - Я еще не совсем понял, в чем дело, лейтенант, но, по-моему, эта старая шарманка накрылась.
- Так, - медленно проговорил Хансен. - Значит, вызвать их ты не можешь?
- Я их слышу, а они меня - нет, - Забрински виновато пожал плечами. - Похоже, когда я упал, то сломал себе не только лодыжку.
- Сможешь починить?
- Не думаю, лейтенант.
- Черт возьми, ты же радист.
- Да, - рассудительно согласился Забрински, - но не волшебник. Замерзшими, одеревеневшими руками, без инструментов, с этим устаревшим аппаратом без схемы, с надписями на японском пришлось бы повозиться и самому Маркони.
- Но починить-то его можно? - не унимался Хансен.
- Он на транзисторах, а не на лампах, так что разбиться там нечему. Значит, думаю, можно. Но на это потребуется не один час, лейтенант, и сначала придется изготовить необходимые инструменты.
- Хорошо, действуй. Делай все, что хочешь, только запусти эту штуковину.
Забрински молча протянул Хансену наушники. Тот, так же не сказав ни слова, взял их и надел. Послушав некоторое время, лейтенант снял наушники и, возвращая их радисту, сказал, пожав плечами:
- С починкой рации можно, пожалуй, и не спешить.
- Вы имеете в виду, - поправил его Забрински, - спешка здесь ни к чему.
- Что значит ни к чему? - спросил я.
- Похоже, - мрачно пояснил Хансен, - что в очереди на спасение мы стоим следующими. Они передают одно и то же: "Полынья быстро смерзается, немедленно возвращайтесь".
- Я с самого начала был против - это же чистое безумие! - подал голос Роулингс. Он сидел над котелком, в котором оттаивал ледяной комок консервированного супа и уныло помешивал его вилкой. - Попытка, друзья мои, конечно, благородная, но однозначно обреченная на неудачу.
- Держи свои грязные пальцы подальше от супа и прикуси язык! - сердито велел ему Хансен. - А где ваша-то радиостанция? - спросил он, резко обращаясь к Киннэрду. - Ну да, разумеется. Мы запустим ваш генератор и тогда…
- Мне очень жаль, - грустно улыбнулся Киннэрд. - Ручной генератор сгорел, мы пользовались аккумулятором, а он сел. Совсем.
- Аккумулятором, вы говорите? - с удивлением переспросил Забрински. - Тогда почему во время ваших передач происходили беспорядочные колебания мощности?
- Наши никелево-кадмиевые батарейки изрядно подсели - к тому же у нас их было всего пятнадцать штук, остальные сгорели, - и мы их то и дело меняли и переставляли, пытаясь выжать все, что было можно. Вот почему мощность постоянно менялась. Даже никелево-железистые элементы оказались не вечны - в конце концов и они сели. Сейчас их не хватит и на то, чтобы зажечь фонарик.
Забрински молчал, как и все остальные. В восточную стену непрерывно барабанили льдинки, шипела лампа, мягко гудела печка, однако, несмотря на этот сонм беспорядочных звуков, в домике царила почти полная тишина. Никто из нас не осмеливался смотреть другому в лицо - все уставились на пол, словно хотели растопить взглядом покрывавший его лед. Если бы нас засняли в эту минуту на пленку и поместили фотографию в какой-нибудь газете, журналистам было бы нелегко убедить своего читателя, что только десять минут назад обитателей дрейфующей станции "Зебра" спасли от неминуемой гибели. Читатель, несомненно, был бы премного озадачен, потому как на наших лицах не было заметно и тени радости, не говоря уже о бурном ликовании.
Когда стало ясно, что молчание слишком затянулось, я сказал Хансену:
- Что ж, тогда остается одно. Раз ни одна из радиостанций не действует, значит, кому-то из нас придется отправиться на "Дельфин", причем немедленно. Предлагаю послать меня.
- Нет! - воскликнул лейтенант. Потом, немного успокоившись, он продолжал: - Простите, дружище! Но добро на самоубийство капитан никому из нас не давал. Вы останетесь здесь.
- Хорошо, остаюсь, - сдался я. Сейчас не было времени объяснять ему, что я не нуждаюсь ни в чьем разрешении, и в доказательство размахивать манлихером у него перед носом. - Значит, мы все останемся. И тут же и подохнем, тихо-мирно, без борьбы, без лишней суеты - просто ляжем и сдохнем, прямо здесь. Думаю, вы прекрасно понимаете, что значит быть настоящим командиром. Амундсен, несомненно, согласился бы с вами.
Мои слова, конечно, прозвучали как оскорбление, но в ту минуту я был просто вне себя.
- Никто отсюда не уйдет, - сказал Хансен. - Я не собираюсь никем командовать, док, но будь я проклят, если позволю вам совершить самоубийство. Ни вы, да и никто из нас не сможет вернуться на "Дельфин" после всего, что мы пережили. Это - во-первых. Во-вторых, у нас не работает радиопередатчик, а без точного пеленга нам ни в жизнь не найти "Дельфин". А в-третьих, они там не станут дожидаться, пока смерзнется полынья - погрузятся еще до того, как мы одолеем хотя бы половину обратного пути. Наконец, что, если мы доберемся до той полыньи, а "Дельфина" там не окажется, потому что он уйдет? Тогда мы уже не сможем вернуться на "Зебру": нас некому будет направлять, к тому же нам просто не хватит сил добраться сюда снова.
- Да уж, шансов у нас, скажем прямо, кот наплакал, - согласился я. - А каковы, по-вашему, шансы, что им удастся починить эхоледомер?
Хансен покачал головой и не ответил. Роулингс снова принялся помешивать в котелке, сосредоточенно рассматривая его содержимое, чтобы не видеть изможденные, обмороженные лица окружавших нас людей и не встретиться с их беспокойными, полными отчаяния взглядами. Но ему все же пришлось поднять глаза, когда капитан Фольсом, отпрянув от стены, сделал к нам пару нетвердых шагов. Даже без всякого стетоскопа я мог определить, что он был очень плох.
- Боюсь, мы не поняли ни слова, - капитан говорил тихо и невнятно: распухшие, перекошенные от боли губы на его сплошь покрытом ожогами лице едва шевелились. "Да, - с горечью подумал я. - Фольсому еще не один месяц придется помучиться на больничной койке, прежде чем он наконец сможет снова показать людям свое лицо. Разумеется, лишь в том случае, если он все же попадет в больницу, поскольку сейчас эта перспектива казалась весьма отдаленной". - Не могли бы вы пояснить, в чем трудность?
- Все очень просто, - стал объяснять я. - На "Дельфине" есть эхоледомер, он предназначен для измерения толщины льда на поверхности моря. С помощью этой штуки капитан Свенсон, командир "Дельфина", даже без нашей наводки уже через пару часов смог бы подвести подлодку прямо к порогу вашего домика. Координаты станции он знает, и единственное, что ему оставалось бы сделать, - это погрузиться, подойти сюда и обследовать лед с помощью эхоледомера. А замерзшие разводы они обнаружили бы без особого труда. Но вся загвоздка в том, что эхоледомер сломался, и, если они его не починят, им ни за что не найти разводья. Вот я и хочу пойти к ним. Прямо сейчас. Пока полынья не смерзлась и Свенсон не ушел на глубину.
- Не понимаю, старина, - проговорил Джолли, - чем же это поможет? Как вы наведете их на это самое разводье?
- А этого и не потребуется. Капитан Свенсон знает расстояние до "Зебры" с точностью до сотни ярдов, и мне лишь нужно ему сказать, чтобы за четверть мили до подхода к станции он выпустил торпеду. Она-то…
- Торпеду? - переспросил Джолли. - Как торпеду? Чтобы взломать лед и всплыть?
- Совершенно верно. Правда, раньше к такому способу никто не прибегал, но я думаю - это дело верное.
- Док, за нами пришлют самолеты, - тихо проговорил Забрински. - Мы начнем передавать наши координаты сразу же, как только починим радиостанцию. Тогда все узнают, что дрейфующая полярная станция "Зебра" найдена или, по крайней мере, - где она находится. И скоро сюда прилетят большие бомбардировщики.
- С какой стати? - спросил я. - Чтобы без толку кружить во тьме у нас над головой? Даже если им будет точно известно, где мы находимся, в темноте и в ледяной шторм они все равно не смогут разглядеть то, что осталось от станции. Пускай они обнаружат нас с помощью радара, хотя это маловероятно, - что тогда? Они бросят нам припасы? Возможно. Но сбрасывать их прямо на нас они не осмелятся - вдруг кого-нибудь прибьет, а на удалении, пусть даже в четверть мили, мы их уже не найдем. Что же касается посадки - даже в идеальных погодных условиях, - нет такого самолета, который смог бы сюда долететь, не говоря уже о том, чтобы приземлиться. И вы это прекрасно знаете!
- Док, - с грустной иронией спросил Роулингс, - а ваше второе имя случайно не Иеремия?
- Если мы будем сидеть сложа руки, - продолжал я, - а эхоледомер не починят, всем нам конец. А нас шестнадцать человек. Если я доберусь до "Дельфина" - мы спасены. Если нет, а эхоледомер все же починят - погибнет только один из нас.
Я стал натягивать перчатки.
- Один - меньше, чем шестнадцать.
- Два - тоже, - вздохнул Хансен, надевая рукавицы.
И я ничуть не удивился, когда он сказал сначала - "вы не дойдете", а закончил словами - "мы не дойдем"; чтобы понять произошедшую в нем резкую перемену, вовсе не требовалось быть тонким психологом. Хансен был не из тех, кто привык перекладывать тяжесть общей беды на плечи ближнего.
Я не стал тратить время и вступать с ним в спор.
- Есть еще один доброволец, специалист по помешиванию супа, - вызвался Роулингс, вставая. - Если я не буду держать этих двоих за руки, дальше порога им не уйти. Может, потом мне дадут медаль. Интересно, лейтенант, какая сейчас самая высокая награда, в мирное время?
- За помешивание супа медалей не дают, Роулингс, - осадил его Хансен. - А именно этим тебе предстоит заниматься и дальше. Ты остаешься здесь.
- Угу, - Роулингс покачал головой. - Приготовьтесь к первому бунту в своей практике, лейтенант. Я иду с вами. И, думаю, не прогадаю. Если мы доберемся до "Дельфина", вы будете чертовски счастливы и забудете про то, что собирались подать на меня рапорт. Кроме того, как человек справедливый, вы не преминете за честь тот факт, что своим благополучным возвращением на корабль мы будем всецело обязаны торпедисту Роулингсу, - и, усмехнувшись, он продолжал: - Ну, а если мы не доберемся, тогда подать на меня рапорт вы попросту не сможете - верно, лейтенант?
Хансен медленно подошел к нему.
- Разве тебе не ясно - у нас практически нет шансов добраться до "Дельфина", - невозмутимо заговорил он. - А здесь остаются двенадцать тяжело пострадавших людей, я уж не говорю о Забрински, у которого сломана нога. Кто позаботится о них? С ними должен находиться хоть один здоровый человек. Ты же не эгоист, Роулингс! Останься с ними, прошу тебя. Сделай это ради меня.
Торпедист обвел Хансена долгим взглядом, потом снова сел на корточки.
- Вы имеете в виду - ради меня, - с досадой проговорил он. - Ладно, я остаюсь. Ради себя самого. И ради того, чтобы опекать Забрински, а то он, чего доброго, сломает другую ногу.
Роулингс принялся неистово шуровать в котелке.
- Чего же вы тогда ждете? Капитан в любую минуту может дать команду на погружение.