- А в-вот у нас на лодке… Операционную во втором отсеке за-за десять минут разворачивали с доктором. Я стерилизатор врублю, приготовлю доктору мыться, а моряки простынями отсек завешивают. Комплекты стерильного белья с собой брали. Вы заметили, доктор, я и-икать перестал?
- Заметил, заметил. Бери шприцы и вводи тяжелым кофеин, камфару. А я пока капельницу налажу. Остальных промывать, сифонить. Жаль активированного угля мало.
- Думаете, отравление?
- Почти уверен. Почти…
- Чем?
- Возможно, рыбой.
- А вместо активированного угля что сойдет?
- Сбитый яичный белок.
Вернулся старпом. Вид у него был мрачный. Вслед за старпомом в столовую прошмыгнул стюард.
- Слышь, м-малый, - спросил у него Трыков, - у вас в провизионке эти… ко-коки есть?
- Ко-ки? - с изумлением переспросил стюард.
- Ни бум-бум. Яйка, курка…
- Вы уж на эсперанто бы шпарили, Трыков. Все-таки международный язык. Мухамед, - обратился старпом к стюарду на английском, - есть на судне куриные яйца?
- О да, сэр, - рожица стюарда просияла.
Стюард побежал разыскивать яйца. Когда дверь за ним захлопнулась, старпом сказал:
- В машинном отделении еще четверо. Ничего, шевелятся. Одному мне их не дотащить. А как эти?
- Пока трудно сказать, - пожал плечами Кленкин. Коротко взглянул на старпома. Тот был бледен.
"А что, ситуация необычная. Это не шторм, не авария. Такое с непривычки пострашнее…"
- Док, ты готов доложить капитану?
- Минут через двадцать. Закончу вот с тяжелыми. Да и тех четверых посмотреть нужно.
- Режь, коли́ - твое дело. Но капитан там на ушах стоит. - Он вдруг прислушался.
Кто-то брел по коридору, шаря руками по стенам.
Старпом распахнул дверь, посветил фонарем.
В дверном проеме возник плотный, пожилой человек. Темное, с запавшими глазами лицо, седая шотландская бородка. Он с изумлением уставился на Кленкина, перевел взгляд на больных, лежащих на матрацах.
- Кто вы, господа? - спросил он по-английски.
- Русские. Пароход "Солза". Оказываем вам помощь. А вы?
- Бауэр. Механик.
- Почему мы не нашли вас в каюте? - удивился старпом.
Механик усмехнулся.
- Я валялся в ванной. Меня вывернуло наизнанку. Проклятая рыба.
- Проходите, доктор вас посмотрит.
- Я уже ничего, только туман перед глазами. Дайте воды.
"Черт возьми, а ведь я понимаю, о чем они говорят. С перепугу, что ли? - с удивлением подумал Кленкин. - Значит, не зря я вечерами учил английский".
Он налил механику воды в пластмассовый стаканчик.
Механик хлебнул и, выпучив глаза, прохрипел:
- Вы спятили? Это кипяток. Я обжог глотку.
- Кипяток? - удивился старпом. - Откуда у вас кипяток, док?
- Вода холодная. Ему кажется. Симптом отравления.
Старпом похлопал механика по плечу.
- Пейте. Доктор быстро поставит вас на ноги. Нужно попытаться включить вспомогательный двигатель, дать электричество на рефрижераторы и кондиционеры. Без вас нам не справиться.
- А где капитан?
Старпом пожал плечами.
- Понятно. Эта скотина, конечно, пьян. Дайте мне полежать минут десять… После того как я съел эту проклятую рыбу, у меня сразу онемел язык.
Механик тяжело опустился на матрац, лег, закрыл глаза.
17
Это был не страх, а скорее ощущение постыдной неуверенности в себе. Каменецкий испытывал его всякий раз, когда у него что-то не получалось или он терял контроль над ситуацией.
Еще курсантом мореходки он знал, что обязательно станет капитаном, и потому, когда его однокурсники отправлялись на танцы, он зубрил морское право и английский.
Капитан должен в совершенстве владеть английским, а лучше еще французским или немецким. Морское право он тоже должен знать и всякие там коммерческие штучки-дрючки.
Он шел точно по курсу. Жизнь лишь иногда отклоняла его от цели, и тогда он ложился в дрейф, как судно, потерявшее ход.
В первый раз заколодило во время учебного плавания на парусной баркентине. Выяснилось, что курсант Каменецкий боится высоты. Это было крайне неприятно, словно он обнаружил в своем совершенном, хорошо тренированном теле какое-то скрытое уродство. Нужно было срочно избавляться от страха и так, чтобы никто ничего не заметил. Он попросил, чтобы на вахту его ставили с четырех до восьми утра, в самое гнусное время. Потому охотников поменяться с ним было сколько угодно.
С той поры в памяти сохранился тревожный свет белых ночей, влажные от росы ванты и ощущение надвигающегося ужаса. По мере того, как, перебирая вялыми ногами, он поднимался по вантам, а палуба уходила вниз, от ощущения бездны под ногами леденел затылок.
Клочья утреннего тумана задевали за верхушки мачт. Несколько секунд он, скорчившись, сидел на марсовой площадке, до крови кусая губы, чтобы побороть дурноту, потом поднимался на фор-брам-рей, ставил ногу на перт… Все, что происходило дальше, скорее напоминало бред: вот он застегивает карабин страховочного пояса, ложится животом на рей и медленно, сантиметр за сантиметром, передвигается к ноку. Ноги плохо слушаются, зубы выбивают дрожь.
У нока реи, над сверкающей бездной, он, по-видимому, на мгновение терял сознание и действовал инстинктивно, ничего не помня и не понимая. И в себя приходил, только почувствовав под ногами палубу.
А к концу плавания, окончательно поборов страх, он, как обезьяна, скакал по вантам, и боцман сердито кричал на него снизу: "Курсант Каменецкий, застегните страховочный пояс!"
Курсантом-первокурсником он понял, что может преодолеть многое, нужно только собраться, сконцентрировать волю.
Каменецкий с усмешкой слушал разговоры о Бермудском треугольнике и всяких таинственных происшествиях в море - за всем этим стояли конкретные физические явления. Но то, что происходило на "Орфее", поначалу было ему непонятно, а потому и рождало чувство неуверенности в себе.
Было еще одно немаловажное обстоятельство: Каменецкий плохо переносил запахи. А в помещениях "Орфея" запах нечистот мешался со сладковатым запахом тления и еще чего-то, незнакомого и отталкивающего. Казалось, палубы, переборки, трапы, механизмы были покрыты клейкой слизью. И такая же слизь покрывала теперь и кожу Каменецкого.
То и дело подкатывала тошнота, и он устал не от действий, а скорее от борьбы с самим собой. Он мог сутками не сходить с мостика, всегда был бодр, подтянут, но сейчас…
А доктор, этот коротышка, в отвратительно липком мире "Орфея" чувствовал себя уверенно и легко. И Каменецкий впервые подумал о Кленкине с уважением.
Ситуация складывалась таким образом, что оставаться им на "Орфее" предстоит не час и не два, а в лучшем случае сутки, да и то при соответствующем раскладе: хорошая погода, удачная буксировка. И еще - если зараза не перейдет на них, на спасателей.
18
Они поднялись на верхнюю палубу. "Солза" стояла в полутора кабельтовых. После духоты корабельных помещений у Кленкина слегка закружилась голова. Старпом прислонился к надстройке, глубоко вздохнул, и его вырвало.
- Вот черт, - растерянно пробормотал он, - кажется, у меня началось. Можно так быстро заразиться?
- Ничего у вас нет. Непривычная обстановка, запахи и прочее.
- Не знаю, не знаю. Ах, чтоб тебя… Ракетница у Трыкова.
- Я схожу. Вы посидите, сейчас станет легче.
- Ну и ну. Раскис, как баба.
Старпом закрыл глаза. Но, сделав усилие над собой, полез в карман за сигаретами.
- Закурю, может, легче станет.
- Дайте и мне.
- Вы же не курите.
- Иногда балуюсь.
Кленкин зажег сигарету, затянулся. В глубине траулера что-то ухало. Механик с Трыковым пытались запустить движок.
Ватервейс был забит окурками и рыбьей чешуей. Кленкин, не докурив сигарету, швырнул ее за борт.
- Что же все-таки произошло? - спросил старпом.
- Я думаю, отравление рыбой. Сигуатера. Стопроцентной уверенности у меня нет, но судите сами: весь экипаж, кроме стюарда, ел рыбу, капитан не в счет - он алкоголик. А алкоголики мало едят. Остатки рыбы обнаружены на камбузе, в промывных водах. Заболели почти все одновременно, симптомы схожие: расстройство кишечника, рвота, зуд, нарушение зрения, параличи… Но одно меня смущает.
- Что?
- Чувство неукротимого страха, галлюцинации. Причем все видели почти одно и то же, с незначительными вариациями: огненный столб, луч, падающий с неба, пламя, растекающееся по горизонту. И все это порождало ужас, желание бежать, покинуть корабль. Галлюцинации у разных людей редко совпадают.
Старпом затянулся сигаретой.
- Это не галлюцинации. Знаете, как это явление объяснил механик Бауэр? Здесь, в этом районе океана довольно часто возникают магнитные бури. Ему не раз случалось видеть нечто подобное. Экипаж на судне сборный, народ в основном суеверный. Произошло просто совпадение по времени отравления и бури. Возникла паника. Он, кстати, тоже считает, что произошло отравление рыбой, и "горящее" море здесь ни при чем.
Кленкин принес ракетницу. Дымный след от ракеты прочертил дугу. С "Солзы" взлетела ответная ракета.
Старпом повертел ручки настройки рации, взял микрофон:
- Я "Голландец", я "Голландец". Как слышите? Прием.
- Кто? - скрипуче спросил капитан.
- Виноват, Иван Степанович.
- Вы там живы хоть?
- Живы. Судно в порядке. Механик пытается запустить вспомогательный двигатель. Остальное доктор доложит, - старпом передал Кленкину микрофон.
- Как слышите меня, доктор?
- Пять баллов. У экипажа отравление рыбой. Делаем все необходимое. Двенадцать больных, из них три тяжелых. Двое умерло. Пятерых обнаружить не удалось. Предположительно - убежали с судна на спасательной шлюпке.
- Помощь нужна?
- Пока обойдемся своими силами.
- Значит, полной уверенности нет? Прием.
- Подождем. Нужно дать радио в ближайший порт. Все пострадавшие нуждаются в госпитализации.
- Добро. Передай микрофон старпому.
- Слушаю, Иван Степанович.
Было слышно, как капитан откашливается.
- Старпом, твои предложения? Траулер буксировать придется?
- Буксировать. Другого выхода нет. Ближайший порт Мапуту?
- Да. Вы там осторожнее. Доктора слушайся. Что-нибудь нужно?
- Трыков коньячку хочет.
- Ну, раз шутишь - значит, норма. Добро. Готовьтесь принять буксирный конец.
- Есть.
19
Ночь. Кленкин и Трыков сидят в каюте второго штурмана.
Монотонно журчит кондиционер. Мухамед дежурит в лазарете. В случае необходимости позовет. Старпом в рубке, на руле. Позже его сменит Трыков.
Каюта второго штурмана рядом с каютой капитана. Сквозь переборку слышится монотонный храп.
- В-вот дает, бродяга. У него бутылки, наверное, в сейфе стоят. Пока мы кувыркались, он еще одну высосал.
- Вы бы поспали, Семен. Скоро на вахту. А я к больным пойду.
- У-уснешь здесь, хрена два. Я вот все думаю, отчего эта сигуатера взялась? Ведь жрали они обычного окуня. Промысловая рыба. Ее все едят. И мы ели.
- В том-то и сложность. Промысловая рыба поедает ядовитый планктон, водоросли, яд накапливается в печени рыбы.
- Д-да планктон-то отчего вдруг ядовитым становится, мать честная?
- Экология нарушается. Всякие отходы в океан сбрасывают, мусор, контейнеры с радиоактивными веществами.
- В-вот, едрена корень, выходит, сами себе гадим. - Трыков вздохнул. - Теперь, значит, идем в Мапуту. При таком ходе около суток топать. Капитан к утру проспится?
- Проспится, если не начнет сначала.
- З-запил с перепугу. Доктор, а вы в Мапуту бывали?
- Нет.
- Красивый город. Музей там есть. Чучела животных, птиц, гадов. Да все так сделано, как в природе. Лев с буйволом дерется. Удав кролика ж-жрет. А подсветку сделают, магнитофон врубят - джунгли. Аж жутко. Обязательно сходите.
Мапуту… До Мапуту сутки хода, и всякое может случиться. Но главное - он разобрался и оказал помощь пострадавшим. А случай необычный.
Прислушиваясь к гудению кондиционера, Кленкин подумал, что такое же чувство удовлетворения он испытал там, у лесного озера, когда они с Робертом Круминьшем ликвидировали очаг водяной лихорадки.
Где сейчас Роберт? На Севере? В Ленинграде? Ушел в море, и переписка у них оборвалась.
Трыков включил транзистор. Сквозь шипение, треск и завывание эфира пробился мелодичный перебор курантов.
На противоположной стороне планеты сработал старинный механизм часов, и тягучие, рожденные бронзой удары, огибая земную окружность, звучали теперь здесь, за тысячи миль от Москвы, посреди тревожной тропической ночи.
Князев Лев Николаевич родился в 1926 году. Закончил Высшее инженерно-морское училище, работал на транспортных морских судах матросом, механиком. Член Союза писателей СССР. Автор книг "Поворот на шестнадцать румбов", "Скрытые обстоятельства", "Морской протест", "Капитанский час" и многих других.
Л. КНЯЗЕВ
САТАНИНСКИЙ РЕЙС
Повесть
Трижды рявкнул в темноту портовый буксир, предупреждая, что дает задний ход, и тотчас взбурлила за его кормой ледяная каша; резко натянувшись, брызнул водой взъерошенный пеньковый трос, и массивная облезлая туша парохода "Полежаев" нехотя отделилась от причала. Была ветреная ноябрьская ночь 1945 года, дымы из судовых труб едкими струями стелились над бухтой Золотого Рога. Матросы жались к орудийному барбету на корме, постукивая сапогами о стальную палубу. Второй штурман приставил ко рту "матюгальник" и крикнул в сторону мостика:
- За кормой чисто!
- Даю ход, - откликнулся спокойный голос капитана, и корма мелко задрожала от заработавшего винта. По еле заметному в ночи черному склону берега медленно поплыли раскаленные угольки городских огней. Пароход, направляемый тягой каната, грузно разворачивался в тесном пространстве.
- Аминов, останься для отдачи буксира. Остальным - греться, - приказал штурман. Парни заспешили к средней надстройке. Матрос первого класса Николай Аминов протянул штурману хрустящую оберткой пачку сигарет "Вингз".
- Закурите, Леонид Сергеич, остатки американской роскоши. Задолбались мы с этой солью, - по-стариковски проворчал он, чиркая спичкой. - Кому она, проклятая, только нужна в таких количествах?
- Колыме нужна. - Штурман приблизил лицо с зажатой в губах длинной сигаретой к пламени, надежно упрятанному в просторных ладонях матроса. - Тебе, я вижу, не очень-то хочется в рейс? Поди, и невесту завел уже во Владике?
- Не-е, Леонид Сергеич, это дело я оставил на потом. Какие мои годы?
- Ты прав, Коля, восемнадцать лет - не возраст. А все ж, поди-ка, одолевают по ночам сны? Признайся? Сам был таким, как ты. Точно? - Пыхнув ароматным дымом, штурман засмеялся. - Гляди, какой ты выпер на казенных харчах.
- Ладно вам, Сергеич, - покраснел в темноте Николай. Был он на голову выше штурмана, заляпанный красками ватник едва сходился на широкой груди, рукава не закрывали толстые, обветренные запястья.
На пароход Коля Аминов пришел летом сорок второго, легким, как перышко, пятнадцатилетним юнгой с направлением отдела кадров и на дне самодельного фанерного чемоданчика спрятанным маминым письмом, где она сообщала, что отец его, Асхат Аминов, водитель танка "Т-34", геройски погиб в боях под Лугой. Слезно просила мама беречься в далекой океанской стороне, зря поперек других не соваться, а, главное, скорее вернуться в родные места, где ждут его две младшеньких сестренки Ляйсан и Зульфия. Письмо Коля, бывало, без свидетелей, доставал из рундука, разговаривал с мамой. После еще приходили от нее треугольные конвертики с дописками под страницей детскими почерками Ляйсан и Зульфии, приносили письма пачечками после каждого рейса, и была вся семья при Николае, в двухместной каюте "Полежаева".
В тот первый свой морской год Коля Аминов всего только и достиг, что мало-мальски освоился, окреп на матросском пайке, стал отличать кницы от кнехтов и люверсы от пиллерсов, и тому уже был рад, что стал своим на палубе; зато после, когда навкалывался в боцманской команде, обучился надежно стоять на руле и лебедках, в считанные секунды взлетать на свое штатное место по боевым тревогам, когда увидел собственными глазами, как в пламени взрыва переламывается пароход и кувыркаются до неба вырванные из гнезд стальные бимсы и как один за другим исчезают с поверхности океана выбросившиеся за борт моряки, как сходятся на брюхе вражеского торпедоносца трассы эрликонных очередей и, вспыхнув, врезается он крылом в усеянное обломками море, когда прошли эти долгие военные годы, превратился юнга в саженного гвардейца из тех, с кем считаются капитаны и кто позволяет себе почти наравных потолковать с командирами.
- Мне эти невесты - хоть бы их и не было, - сказал Николай так решительно, что штурман хмыкнул, однако, промолчал.
А вообще-то, честно сказать, прав был Сергеич: ночи не проходило, чтобы не возвращалась Колина мысль к нежному предмету. Да о чем же еще грезить восемнадцатилетнему человеку, если большую часть жизни проводит он на качающейся палубе и на берегу чувствует себя кратковременным гостем? Возвращается пароход из рейса, смотрит Коля на приближающийся берег и каждая девчонка там, на берегу, кажется ему принцессой. Черта ли в том, что она по скудному военному времени одета в мамин платок и ватник, в какие-нибудь стеганые чуни с калошами? Лицо-то нежное, глаза - лукавые, с обещанием и тайной, так бы и обнял ее, дурочку, и унес подальше сказать что-нибудь такое, о чем мечталось в морях. Так бы и полетел к ним за ворота порта!
Но приходит вечер, выгребают парни в город - и никак не решается пристать Коля со своей маетой к девчонкам. Вот они - вышагивают по тротуарам, но не пришвартуешься же к первой встречной, не выпалишь ей сходу, как требуется ему душевная подружка. А ребята тем временем, глядишь, уже сообразили пару пузырей, нашлась и хата, и потянулся он за ними… Полстакана - за приход, еще столько - за хозяев, за тех, кто в море, - и понеслась душа в рай. И рядом - все те же обветренные, раскрасневшиеся будки, надоевшие в долгом рейсе… И уже проскочил вечер, и расторопная хозяйка прибирает впрок принесенную моряками щедрую закусь. А утром, с гудящей головой, залив горящий желудок кружкой крепкого чая, - вира на лебедки или майна в трюм.
Еще одно такое увольнение и еще - мелькнут где-то рядом привлекательные девичьи мордашки, и ни одна из девчонок не догадается, что не выпивка грезится по ночам моряку, совсем не за ней выбирается он на берег… А дальше - снова в море, как сейчас, и лучше не думать о невестах, отшутиться: какие наши годы?!
- Что, Леонид Сергеич, не светят нам больше загранрейсы? - постарался сменить Николай пластинку? - Толпа говорит, сейчас - на Колыму, после - на Камчатку, как видно, в Штаты больше не светит?
- Война закончилась, Коля, орудия и эрликоны, как видишь, мы сдали на склад, лендлиз нам перекрыли. Мистеры теперь требуют золота, а золото на Колыме. А Колыму треба кормить. Народу там - тьма-тьмущая, да и мы еще этим рейсом доставим из Находки тысячи полторы.
- Зэков?