- Другие туда почему-то не рвутся, - штурман прервался, вовремя заметив, как провис у клюза буксирный канат, ткнул его ногой. - Стоп токинг, Коля, сейчас они сбросят, будем выбирать.
- Отдать буксир! - скомандовал с мостика все тот же спокойный голос.
* * *
В Находке ошвартовались у деревянного причала на мысе Астафьева. Величественный, круглый, как блюдце, залив Америка сиял синевой, отражая заснеженные пирамиды сопок Брат и Сестра. У пустынных берегов остро топорщились прибитые южным ветром льдины. В порту гудели "студебеккеры", подвозившие к пароходу доски и брус. На борт "Полежаева" поднялось под конвоем несколько плотницких бригад, в раскрытые трюма стали подавать лебедками связки леса, в твиндеках застучали топоры: плотники прямо на кучах соли устанавливали нары для пассажиров на Колыму.
Николай Аминов вышел на вахту в двенадцать дня с напарником Константином Жуковым, мрачноватым и немолодым уже матросом, плававшим еще с далеких довоенных лет и потому по привычке считавшим всех моряков набора военных лет салагами, которым много еще надобно съесть морской соли, прежде чем они поймут истинный смысл моряцкой жизни.
Второй штурман Леонид Сергеевич стоял на крыле мостика, когда Жуков и Николай поднялись принимать вахту. От носа до кормы в твиндеках копошились зэки. У четвертого трюма дымила полевая кухня, возле нее хлопотал повар в нелепом бабьем платке, залатанном полушубке и подшитых студебеккеровской резиной валенках. Десяток охранников с автоматами рассредоточились по судну: трое у трапа, по одному на кормовом орудийном барбете и у брашпиля, еще по одному - у каждого трюма.
- Хлопцы, наша задача одна, следить за порядком, чтобы пассажиры чего не отхохмили по незнанию или со страха, - проговорил Леонид Сергеевич. Было штурману еще до сорока. Но постоянная горьковатая усмешка делала его лицо старше, и глаза его смотрели холодно. Поговаривали, что не все было ладно у Леонида Сергеевича в семье. Подробностей, правда, никто не знал, да и не допытывался: что делать, такая морская судьбина - или ждут тебя дома, или нет, третьего не дано, хоть будь ты матрос, хоть капитан.
- Николай, кухню видишь? Поди подскажи им, как ее взять на растяжки, чтоб не ускакала при качке. А ты, Константин Макарыч, ступай погляди, как они складывают дрова, чтоб не устроили нам сельскую поленницу, да и мешки с провизией пусть занесут в трюмы. Дед Нептун беспорядков не любит.
- Когда их пригонят, Сергеич? - спросил Николай.
- Отход завтра, в восемнадцать, так что рано с утра должны начать посадку. Дел еще много. Вперед, мужики.
Повар, сгорбившись, тюкал топором по березовой чурке, под заплатами полушубка ходили клинышки лопаток.
- Эй, малый, не мучай инструмент, дай-ка его сюда, - сказал Николай, хлопнув по сгорбленной спине так, что повар присел, охнул и обернулся. Никола опешил, увидев перед собой женское лицо.
- Не хами, моряк, - сказала женщина. - Если помогать пришел, так на, подруби, - и она протянула ему топор.
Слова застряли у Николая в горле: если и существовала в мире настоящая женская красота, то она стояла перед ним. Всю жизнь он мечтал о такой. Ну, пусть не всю, а сколько помнит себя. Именно вот такие губы, нос и брови видел он, стоя за рулем на собачьей вахте. Темень в рубке, лишь впереди чернеет силуэт стоящего у окна Леонида Сергеича, покачивается перед глазами картушка компаса. Легонько, двумя пальцами гоняет Коля туда-сюда колесо штурвала, а в голове - мысли о Ней. Как он встретит Ее. Во Владивостоке, в Находке, в Совгавани. Подойдет этаким фреем, протянет руку: "Слушай, извини, не умею особо с вами толковать, давай без хитростей. Ну? Нравишься ты мне, сил нет…"
И после вахты долго еще лежит на своей верхней койке, слушает, как поскрипывают от качки переборки, сопит внизу давно уже уснувший Макарыч, как за иллюминатором шипят волны и подвывает ветер. Все так знакомо и привычно, как жизнь собственного тела, и Она привычно, как на вахту, является перед ним в ореоле таинственности и неотразимости. Одета Она каждый раз по-разному, а бывает (что уж скрывать) и совсем без одежды. Но мог ли он думать, что встретит Ее такой вот - в грязном платке, рваном полушубке и громадных, не по ноге бахилах, подшитых грубой резиной и с загнутыми носами.
- Растерялся, милок? Или по-русски не понимаешь? Так я повторю по-немецки, - и она произнесла несколько фраз на языке, звучание которого за войну стало для Николая ненавистным. Он взял у нее топор.
- Из немцев, что ли? Что ж вы, немцы, к труду-то не приучены? Инструмент даже как следует насадить неспособны? - Он постукал топорищем о палубу, выбрал чурку потолще и, пристроив ее вместо колоды, принялся колоть на ней дрова. Пришлось еще раз наладить хлябающий топор, забить надежный клин, после этого дело пошло. Хлоп-хлоп-хлоп - полешки разлетались по палубе с легким, освобожденным стуком. Женщина подбросила дров в печку, пошевелила загнутой железякой, потом принялась подбирать и складывать у кухни колотые поленья, время от времени с улыбкой поглядывая на хмурившегося Николая. Он расколол последнюю чурку и подал топор хозяйке.
- Хреновый у вас, фройлен, инструмент.
- Дурачок, какая я тебе фройлен? - Засмеялась она. - Переводчицей работала, за что и определена сюда. А так я обыкновенная русачка, не видишь? На, гляди, - и она откинула с лица платок. - Зовут-то тебя как?
- Николай, - сказал он, мучительно и счастливо краснея. Она теперь и в самом деле стала как русская девчонка откуда-нибудь с Новгородчины или Вологды: льняные волнистые волосы, белый лоб, серые глаза и точеный носик… Ох, черт, она сияла как солнце.
- А я - Лиза Потапова, никакая не фройлен. Ты затем и пришел, чтобы дров подколоть? Смотри, а то пес уже на тебя глаз косит, - она кивнула в сторону молодого охранника с румяным самоуверенным лицом. Привалясь плечом к стойке, тот лузгал в горсть семечки, остро поглядывая в сторону кухни. Охраннику было и на ветру тепло: зеленые байковые рукавицы на меху он заткнул за отворот дубленого полушубка, шапку сдвинул на затылок, выпустив витой чуб. Уловив обращенное на него внимание, он подал голос:
- Лисанька, народ ждет. Когда начнем питать?
- Точно в срок, гражданин наблюдатель, - огрызнулась она, не удостоив охранника поворотом головы. - Спасибо, Коленька. - Серые глаза потеплели. - Заходи еще, когда будет по пути.
- А вас они не могут отпустить к нам в столовую? - спросил он. - Например, выпить чаю?
- Нет, миленький, таким нас не балуют, - засмеялась она. - Не положено.
- Мне тут еще кое-что надо делать, - сказал Николай.
Заготовленные для крепления кухни тросы и скобы валялись неподалеку. Николай отобрал несколько стропов и, гремя ими по железу палубы, приволок их к кухне. Здесь он завел концы с гашами через ось повозки и закрепил их к палубным рымам, после чего обтянул втугую талрепами. Работая, он перебрасывался словами с Лизой, хлопотавшей у котла.
Ей и лет-то оказалось всего девятнадцать, почти такая же, как он. Встретила войну в Витебске. Отец из крестьян, в семнадцатом вступил в партию, пошел учиться в рабфак, закончил пединститут, немецкое отделение. Дело свое любил и от учеников требовал если уж и не любви к языку, то во всяком случае старанья, в этом спуска не давал и собственной дочери, с ней даже дома разговаривал по-немецки. Вот и выучил на беду. Как началась война, отец ушел добровольцем на фронт.
- Помню, третьего июля было, Сталин речь говорил по радио: "Братья и сестры", и прочее такое, - рассказывала Лиза. - Папа прибежал уже в форме, обнял нас с мамой и Лесей, прощайте девочки, наверное, не увидимся. А здоровущий был, как медведь, в деда пошел. Того Потапом в деревне прозвали, от него и детей - Потаповыми… А ты мне - "фройлен", дурила… - Николай то и дело взглядывал на нее, изумленно отмечая, что зэковские лохмотья вовсе не гасят сияния ее красоты.
- Остались мы одни с мамой, она худенькая такая была, я в нее пошла. Еще сестренка у меня, я говорила, Леся…
- Леся? - запоздало удивился Николай. - А у меня сестренка - Лейсан. Почти Леся! И еще одна есть Зульфия.
- Пусть твоим, Коля, не будет того, что нам досталось… Немцы пришли, стали всех регистрировать. Кого - на работу, а кого и сразу за город - в балку. Меня в госпиталь погнали, горшки да судна носить. А лет-то мне было всего пятнадцать, силенок никаких. Но куда деться - вкалывала, зато питалась и домой еще приносила Леське и маме. С ранеными, с немчурой, нахваталась практики разговора, да я и так уже неплохо ихний язык знала. Начальство заметило, вызвали, говорят, пойдешь переводчиком. Вот и вся моя, дорогой матрос, вина.
- Да-а… не повезло вам. - Николай взглянул на часы. - Уже тринадцать. Извини, Лиза, мне на вахту.
- Ой, и мне пора! - Она схватила закопченную железяку, ударила по куску рельса, привешенному к передку кухни. - О-бед! Разбойнички, супостаты, подходи питаться!
- Минуточку, моряк, можно на два слова? - Остановил Николая охранник. Они были ростом вровень - матрос и конвойный. На губах охранника скользнула усмешка.
- Я тебя что хотел предупредить, ты с этой немецкой овчаркой того… поменьше. Понял?
"Овчарка… Сам-то ты пес…" - неприязненно подумал Николай, но спросил осторожно:
- А что я ей сказал?
- Это не важно, а общаться не положено. Я тебя предупредил. Так что гляди, без обиды. - И конвоир отошел, поправляя автомат на груди.
Из твиндеков поднимались заключенные, пристраивались в очередь, гремя котелками и мисками. Лиза взобралась на приступок кухни и черпала варево из парящего котла, покрикивая: "Получай, разбойнички, со дна пожиже, добавки не будет!" Льняные волнистые волосы трепал ветерок, щеки девушки разрумянились. Николай отвел от нее глаза. "Овчарка? Да никогда не поверю! Сам-то ты легавый…" - вновь подумал он, поднимаясь на мостик.
* * *
К вечеру небо затянулось, ветер потеплел и повернул к югу против часовой стрелки - верный признак ухудшения погоды. И точно. Едва Николай сменился с вахты, как повалил мокрый снег. Во всех пяти твиндеках зэки установили нары и теперь, скользя по талому снегу и чертыхаясь, сооружали из досок на палубе гальюны-туалеты - по одному против каждого трюма, укрепляя их клиньями и распорками.
Палуба "Полежаева" ограждалась не фальшбортами как на большинстве торговых судов, а здесь их заменяли цепные релинги, натянутые на невысокие стойки. Конструкция эта удобна тем, что во время шторма захлестывающая палубу волна без всякой задержки выливается вновь за борт; но зато и выходить из помещений в штормовую погоду опасно: смоет за борт.
О том, что ожидает "временные удобства" - дощатые гальюны - при первом же шторме, предупредил капитан судна Берестов начальника конвоя Роберта Ивановича Майского, сухощавого человека лет под пятьдесят, похожего в своих массивных роговых очках с толстыми стеклами на завзятого книжного червя, по недоразумению одетого в форму энкаведе. Майский невозмутимо кивал, слушая капитана.
- Как я вас понял, в случае шторма полторы тысячи единиц спецэтапа останутся без сортиров?
Капитан поморщился.
- Именно так. - Берестов, моряк еще старой, дореволюционной закваски, свободно владевший несколькими иностранными языками и увлеченный китайской поэзией, вообще-то вполне терпимо относился к определенным словечкам, слыша их от людей необразованных, грубых, диких, но физически страдал, когда их употребляли те, кому, кажется, следовало бы ценить чистоту русского слова.
- Боюсь, что и кухни рискуют быть смытыми за борт. Говорю это вам в виде неофициального "морского протеста". То есть мы, команда, предпримем все возможные меры. Остальное придется списать на форсмажорные обстоятельства, океан. Вы все сделали, Роман Романович? - капитан повернулся к стоящему у порога боцману, сутуловатому человеку с красным лицом, белой, густой шевелюрой и яркими василькового цвета глазами.
- Так точно, - произнес Роман Романович сиплым с мороза голосом.
- На своего боцмана я надеюсь, - сказал капитан, - и все же…
- Ну что ж, все понятно, значит, и кухни снесет вместе с сортирами… - с видимым удовольствием повторил не понравившееся капитану слово Майский.
Не терпел начальник этапа чистоплюев, полагавших, что все на свете можно решить, опираясь на некие выработанные веками правила. "Нет, дружок, мерси. И белые капитанские перчатки ты прибереги для вечера вальсов, а мне предоставь сортиры. Сунуть бы тебя на сутки-другие в камеру с мальчиками, осужденными по 136 или 141 за убийство и изнасилование, ты бы у меня завопил: "Стрелять, стрелять их!" А я с такими день и ночь колупаюсь, мне поручено страну очищать, чтоб такие, как ты, после раскланивались и помахивали вежливо ручкой".
- Ну что ж, если смоет удобства - обойдутся без них, не велики господа. - Он поправил массивные очки. - Наша задача - погрузить этап здесь и по счету высадить на причале в Нагаево. Сумеем мы при этом организовать двухразовое питание и одноразовое посещение сортира - вопрос не главный.
- А я считал, что вы и мы обязаны обеспечить людям элементарные человеческие условия…
- И ошиблись! - почти весело возразил Майский. - Речь идет не о "людях", как вы подчеркиваете, капитан, а об опасных преступниках. Страна воевала, а они отсиживались в плену, воровали, работали на немцев. Это им вы хотите обеспечить жизненные условия? - Точки в линзах дрожа остановились. - У меня они расстреляли всех родных в Черновцах. До единого человека! А теперь я им буду чаи разносить?! А вот! - и Майский согнул руку, сделал неприличный жест. Капитан вновь сдержался.
- Наверное, не все они поголовно были карателями? - усомнился он. - И в плен далеко не все попали добровольно?
- Допускаю, но не я их судил, не мне их и оправдывать. Моя задача - доставить их по счету живых или списанных, то есть мертвых. У вас, капитан, тоже есть приказ, давайте каждый делать свое дело.
- Сожалею, что довелось участвовать в таком предприятии, - сказал капитан, демонстративно закладывая руки за спину.
- В таком случае позвольте и мне предъявить некоторые претензии. Я не разрешаю вашей команде яшкаться с заключенными. - Майский, так и сказал: "яшкаться", а не "якшаться", заставив капитана снова поморщиться.
- Боцман, в чем дело? - спросил он.
- Это Николай Аминов. Он крепил кухню, по ходу дела разговаривал с поварихой. Она женщина, даже девушка.
- Немецкая овчарка, - уточнил Майский. - Прошу, товарищ капитан, не посылать более матросов на работы, которые обязаны выполнять зэки.
- Хорошо, - трудно выговорил капитан. - Вам понятно, боцман? - спросил он.
- Есть! - Повернувшись по-военному, боцман вышел из каюты.
- Роберт Иванович, вам выделена отдельная каюта. Вахтенный матрос проводит. Честь имею. - Капитан не опустил рук из-за спины.
* * *
Николай Аминов сменился с вахты в четыре утра и не видел, как началась посадка. Ворочаясь на своей узкой койке со штормовым бортиком, он думал о Лизе. И только о ней, странным образом отделяя девушку от окружения, в котором она существовала, забывая о невероятных, невыносимых даже для крепких мужчин лишениях, которые она уже перенесла и обречена переносить впредь. "Пройдет, словно солнцем осветит… - беззвучно шептал он. - Словно солнцем осветит… Вот уж точно, словно солнце! И волосы у нее, как лучи солнца, и глаза тоже лучатся. Преступница? Неправда, мне-то зачем бы она врала? Просто ей не повезло. Надо же было ей, оставшись жить при оккупантах, чем-то питаться? Родись она здесь, в Приморье - и ходила бы теперь в институт, и когда-нибудь я встретил бы ее на улице студенткой. Да разве посмотрит такая, если все у нее в порядке, на меня, матроса с семью классами? А здесь сказала: миленький. Конечно, просто так проговорила, без особого смысла, но смотрел-то хорошо, даже ласково…"
Только что на ночной вахте обходил он заснеженную палубу, зэки уже раскрепили "скворечники" у бортов, Лизин агрегат одиноко притулился у четвертого трюма, круглые крышки котлов, покрытые снегом, светились, как лунные диски. Вернулся на мостик, второй штурман усмехнулся и покачал головой.
- Кружит тебя, Николай батькович, ох, кружит! И не зря… Видел я ее, хороша русалка. Не иначе, брат, ты влюбился.
- В кого? - растерялся Николай.
- Известное дело, не в мордоворота с автоматом, - хмыкнул стоявший на руле Жуков. - Только зря ты это, Никола. Растравишь и себе, и ей душу, а вам в нее плюнут.
- Да-a, без перспектив твоя девушка, Николай батькович, - сказал штурман. - А вообще я вам скажу, ребята, красивая баба, - завсегда чужая. Это уж поверьте старику.
Ворочайся, Никола, теперь в думах… Зэки. Немало их перевидел Николай, но до сей поры как-то не останавливал на них особого внимания. Серой, однородной массой шагали они в сопровождении автоматчиков и грозно молчавших псов, семенящих по обе стороны колонны. Вливались их бесконечные колонны в раскрытые по утрам ворота порта, разгружали заключенные американскую муку и консервы, ящики с метровой длины пластами соленого и копченого сала, танки и паровозы, тюки с подарками от американских матерей и запчасти для "студебеккеров" и "доджей". Всякие там были, в этих колоннах, но кто за что сидел, Николай обычно не интересовался. Посадили - значит, было за что. Спроси их - так вообще невинные ягнята: один колосков набрал в колхозном поле, другой что-то сболтнул про Сталина, у третьего нашли Священное писание. Видать, что-то они недоговаривали, недаром же их даже в штрафбат на фронт не брали. Враги народа - и баста, что там рассусоливать? "А вот твоя Лиза - она что же, такая вся чистенькая?" - проклюнулся вдруг противный голосок. "Ей я верю!" - заглушил он сомнение. "Ей веришь - а остальным - нет?" - "Так ее же видно! Куда ей было девать сестренку? В партизаны идти? Ну, пусть в чем-то и виновата, но не на Колыму же ее, на верную гибель! Вместе с фашистами и врагами народа…" - "А откуда тебе известно, что все там фашисты и враги народа? - хихикнул голосок. - Может, и среди них немало таких, как твоя красавица?" - "Не знаю про других, а она - не враг, я уверен!"
Он слышал урчанье прибывших в порт машин, окрики конвойных, мерный скрип сходен и шарканье сотен ног по палубе судна. Но Николай отключался - слишком устал за день. "Миленький"… - услышал он и почувствовал себя счастливым.