* * *
Палуба больше не принадлежала команде. Для прохода на нос и корму оставили левый борт, а правый отдали под нужды ГУЛАГа. Каждый квадратный метр заняли чуждые морскому кораблю устройства и сооружения: перед лебедками дымили походные кухни, у трюмов высились штабеля дров, мешки и ящики с провизией, борт оседлали громоздкие скворечни - гальюны. Палубу загромоздили как заезжий двор. Более же всего противны были морскому духу невольники, загнанные в твиндеки, и сопровождавшая их охрана. Толпа заключенных принесла с собой густой дух давно не мытого тела, гнилой одежды и явственное ощущение какой-то вселенской незащищенности человеческого существования. Когда по команде конвоиров из твиндеков к кухням начали шустро выбираться бачковые разносчики и повара "разводящими" черпаками стали разливать им баланду и жидкую кашу, а каптерщики по счету выдавали мерзлые буханки давно испеченного хлеба, Николай Аминов ощутил, как нестерпимая тоска сжала ему сердце. Значит, вот к чему приговорена Лиза? Он уже перекинулся с нею несколькими фразами, за что вновь был отруган конвоиром. Наругавшись, тот оглянулся и негромко предложил:
- Ты чем девку зазря маять и самому страдать, так лучше подойди ко мне как человек, может, и договоримся.
- Насчет чего?
- Насчет картошки дров поджарить, тюха баржевая! - сплюнул конвоир на палубу. - Тебе че, объяснять надо как маленькому? Подойди, сторгуемся, обогреешь свою зазнобу.
- Слушай, давай сразу и договоримся, я все отдам… - заторопился Николай и полез в карман. Охранник остановил его.
- После подойдешь, когда в море будем, - и снова сплюнул. - Там ей убегать некуда.
В рейс вышли ровно в восемнадцать часов. Над заливом Америка сгустились сумерки, мигал на прощание розовый глазок маяка Поворотного. Норд-ост легонько прошелся над палубой, крутнулся между лебедок и надстроек, унося в ночь душные ароматы спецэтапа. Охранники укрылись в тамбучинах-входах, время от времени вызывая зэков. По их команде из пароходного чрева на холод выбиралось десять-двенадцать темных фигур, неуверенно расставляя скользящие ноги, тянулись к скворечникам. Хлопали двери - заходили по двое, появлялись снова и, дождавшись остальных, ковыляли ко входу в твиндек. Проходило полчаса и снова окрик: "На оправку выходи!" - и смутные тени двигались по неосвещенной палубе. В пятом часу утра подняли поваров, задымились походные кухни. Николай Аминов, сменившись после "собаки", дождался, когда выйдет из твиндека Лиза, и шагнул было ей навстречу, но откуда-то из темноты раздался незнакомый голос.
- Назад! Ходить только по левому борту!
- Доброе утро, Лиза, - окликнул девушку Николай.
Она приподняла руку.
- Ступай отдыхай, Коля, наше доброе далеко осталось.
- Разговаривать не положено! - снова окрикнул охранник.
"Чтоб ты сдох, пес", - думал Николай, идя в каюту. Жуков уже принял душ после вахты, выпил в столовой чаю, приготовленного кок-пекарем Верочкой для вахты, и теперь лежал, растянувшись на своей койке под включенным ночником.
- Че не спишь, Макарыч? - спросил Николай устало.
- О тебе забочусь, малыш. - Жуков преувеличенно громко вздохнул. - Что ж ты так теперь и будешь возле нее кругаля давать? Сказано тебе - ноль впереди. Не тревожь девку и сам не майся.
- Все знаю, Константин Макарыч. - Николай сбросил сапоги и робу, сполоснул над раковиной лицо, ступни, после чего легко взлетел на заскрипевшую под ним верхнюю койку, ввинтился под заправленные простыню и одеяло. - Знаю, Макарыч, и не пойму, отчего люди стали зверями друг к другу. И слов других не знают, кроме команд: "Стой!", "Назад!" Я бы эту гниду в белом полушубке за шиворот - и за борт, пусть там сивучам кричит: "Стой!"
- Вишь, и ты такой воспитался, что сразу за борт - и хрен с ним. А другими недоволен, - заговорил внизу Жуков. - Не в них, друг, дело и не в нас. Система такая. Конвойного сверху настропалили, как хозяин травит пса, чтоб сделать его позлей. Вот он теперь и свирепствует. Придет время - и ты кого-нибудь за горло схватишь, воспитаешься, значит. Так оно и идет. А чтобы такая система не сорвалась, то устроены подпорки - ты, к примеру, вот сейчас наденешь сапоги и пойдешь стукнешь на меня, а я про тебя тоже кому надо: "стук-стук!" И вперед, на Колыму или даже подальше.
- Кончай, Макарыч! Мы кто, моряки или дешевки, чтобы стучать друг на друга?
- Не веришь? Почему я о тебе, корешок, и страдаю. И сон ко мне не идет. Хороший, думаю, хлопчик, а загремит ни за грош… Учти, так у нас устроено, что на любой коробке есть свои сексоты. И на палубе, и в машине, и среди комсостава. Спросишь - кто сексот? Да такой же, как ты, мариман, отличный мужик, но подписался сотрудничать. Он бы и рад не донести, да знает, что за ним тоже следят, капнут в случае чего. Тот, кому он докладывает, тоже мужик, наверное, нормальный, видит, что не надо, не стоило бы так делать, а не может иначе, потому как в ухо ему еще сексот дышит. И так до самого, кореш, верха. Учти… - Наступила долгая пауза. Жуков беспокойно заворочался внизу, потом, вскочив с койки, заглянул на лежащего Николая. - Заснул? Нет? Тогда почему молчишь?
- Тяжело все это, Макарыч. Не хочется верить.
- А-а! - Жуков снова исчез внизу. - Ну, гляди. Если что, я откажусь. Свидетелей нет, не докажешь.
Николая подбросило.
- Ты че?! Ты че, с роликов съехал?! - Перегнулся он через бортик. Жуков выключил свет в изголовье и, повернувшись лицом к переборке, изо всей силы всхрапывал, будто спал уже давно и крепко.
* * *
- Кажется, нам везет с погодой, товарищ капитан. - Майский стоял на крыле мостика, подняв воротник белого полушубка, в шапке, надвинутой на самые очки. Капитан Берестов в кожаной с каракулем шапке и хромовой канадке поднял к глазам бинокль, всматриваясь в тусклый клинышек берега, возникший слева на горизонте. Солнце опускалось за кормой в сиреневый шершавый океан, десяток ослепительно белых чаек, лениво взмахивая крыльями, висели над мачтами, глядя сверху на железную коробку парохода и копошащихся на ее палубе людей.
- До Лаперуза дошли благополучно, Роберт Иванович, но барометр падает.
- У меня даже фитили в твиндеках не укачались, наоборот, выспались и отдохнули за сутки.
- Фитили? - Берестов опустил бинокль.
- Да. Доходяги. Единиц триста наберется в этом этапе. - Майский повернул к капитану спокойное интеллигентное лицо. - В основном это те, кто по пятьдесят восьмой пункты восемь и десять осужден - предатели, болтуны, сотрудники германских контор. Короче, паршивые интеллигенты. Там они привыкли к кофе с бутербродами и здесь вначале нос воротили от баланды, а когда перестали разбираться, что вкусно, что нет, - уже дошли. Принялись жрать сырые очистки, к помойкам прибились и, естественно, сошли на нет. Да вон они, красавчики, хромают в сортир, в обнимку, полюбуйтесь, - Майский маленькой смуглой рукой показал вниз. По палубе к скворечне брели, поддерживая друг друга, двое: один с багровым, опухшим лицом еле переставляя отекшие ноги, его поддерживал седобородый сухой старичок в пенсне, оседлавшем горбатый нос.
- Известные люди, я их запомнил, - проговорил Майский. - Опухший - это так называемый ученый: селекционер. Думаете, он вывел продуктивный скот или особо стойкие зерновые, чтобы помочь изголодавшемуся за время войны народу? Нет! Зато он сам никогда в жизни не знал, что такое лечь спать без сытного ужина. Отчего теперь и разваливается на ходу. А поддерживает его известный в свое время врач…
- Где, кстати, врач вашего этапа, Роберт Иванович? - прервал его капитан. Майский улыбнулся ему как человеку, упрямо не желающему его понимать.
- Где же ему быть? В твиндеках, следит за здоровьем контингента и оказывает посильную помощь.
- Он тоже из приговоренных?
- Естественно. Но живет в пятом твиндеке вместе с охраной, так что врач на посту, товарищ капитан. Но что может сделать медицина, если человек регулярно набивал утробу объедками или, простите, калом?
- Команда могла бы поделиться с контингентом, как вы их называете, качественной пищей, - не отводя глаз от стариков, сказал Берестов.
- Ай, бросьте сказать, говаривали в Одессе, - отмахнулся Майский. - Все они получили наказание по заслугам и пусть искупают свою вину. Оставим благотворительность для честных людей.
* * *
Ночью миновали пролив Лаперуза. Слева мерцал маячок на мысе Анива, справа, у темных скал Хоккайдо, скользили светлячки рыбацких шхун. Едва вывернули из-за мыса, как норд-ост шибанул по левой скуле, загудел в антеннах. Судно ударилось о волну, раз и другой, носовую палубу обдало веером ледяных брызг. В тесноте рулевой рубки Леонид Сергеевич сунул Николаю вертушку анемометра.
- Давай наверх, замерь ветер. Фонарь-то есть? - крикнул он уже вдогонку.
- У меня! - откликнулся Николай, карабкаясь по скобтрапу. Ветер бил в лицо. Николай выпрямился, вцепившись одной рукой в поручни, а в другой держа над головой прибор с бешено закрутившимися лопаточками - полушариями. Внизу на раскачавшейся палубе метались смутные тени. Кто-то глухо крикнул. Нос судна вскарабкался на гору, рухнул в пропасть, приняв на себя пенный гребень встречной волны, и она прокатилась по палубе метровым потоком, смывая все на своем пути. Грохнул выстрел. Николай, скатившись со скобтрапа, вбежал в рулевую.
- Тридцать пять метров в секунду, Леонид Сергеевич! Там стреляют…
- О’кей, одиннадцать баллов, товарищ капитан, - сказал второй помощник в телефонную трубку. - Кто стрелял? Выясним. Очевидно, на палубе - полундра. Есть! Включаю. Николай, включи прожектор! - крикнул он. Жуков гонял колесо штурвала, еле удерживая судно на курсе.
- Товарищ второй, скомандуйте в машину, чтобы оборотов прибавили. Руля не слушает, - попросил он Леонида Сергеевича. Тот закрутил рукоятку телефона, заговорил с вахтенным механиком.
Длинный расходящийся сноп света ударил в стену тумана, высветил мокрый салинг фок-мачты и, скользнув вниз, обнажил картину опустошения. Волна разом снесла все "скворечни" будто их никогда и не было на палубе. Лишь несколько досок висели, но и они вот-вот должны были заплясать на волнах Охотского моря.
В рубку вошел капитан, попросил пригласить начальника спецэтапа. Майский явился через несколько минут, на ходу протирая забрызганные водой очки.
- Выхожу на носовую палубу - и тут как ударит! - то ли восхищался, то ли возмущался он сиплым голосом. - Еле успел за угол. А этот дурак Мякинин увидел у борта человека, кричит: стой! Вместо того чтобы зацепить его, пока не смыло. Привычка, конечно…
- А кто стрелял, Роберт Иванович? - спросил капитан.
- Я же рассказываю: Мякинин у меня есть, тупица из тупиц, впрочем, в самый раз для службы. Он увидел - брыкается человек у борта, первая мысль - побег! Ну, и выстрелил, а волна подхватила сердешного. Здесь-то какие новости? - спросил он, проходя вслед за капитаном в штурманскую рубку и усаживаясь на диванчике.
- Никаких, если не считать стрельбы влет и того, что все гальюны и кухни - кроме одной - ушли. Об этом я и помечу в вахтенном журнале.
- Ну, что же, товарищ капитан, все случилось, как вы и предупреждали. У меня к вам нет никаких абсолютно претензий. Далеко ли еще ехать до Магадана?
- Идти, Роберт Иванович, идти. - Капитан согнул над картой витую шею настольной штурманской лампы. - Взгляните - вот Сахалин, мы - у мыса Анива, а здесь, вверху - Нагаево. Мне кажется, вам нехорошо? Укачались? - внимательно вгляделся он в сморщенное лицо Майского.
- Суток трое-четверо? - пропустил мимо ушей вопрос Майский. - Выдержим, товарищ капитан, пусть у вас об этом голова не болит.
* * *
После утренней проверки выяснилось, что ночью во время оправки волной смыло за борт двух зэков. Кроме того, в твиндеках есть умершие. Об этом доложил начальнику конвоя фельдшер Касумов, молодой кавказец с выпуклыми меланхоличными глазами, появившийся на мостике после взятия пробы из единственного оставшегося не смытым котла Лизы Потаповой. Майский только что выпил кружку густого чая с лимоном в кают-компании. Он пытался победить морскую болезнь, но лекарство не помогало, и он был мрачен, еле сдерживая тошноту.
- Вот полюбуйтесь, товарищ капитан, - протянул он руку, указывая на Касумова. - Жил-был красивый молодой медик, заслуженный фронтовик, любимец прекрасных дам. Целехоньким и с наградами вернулся. И что же ему не хватало? Зачем он попал в этап? Затем, что националист, не понимает политики партии, критикует ее решения.
- Я полностью согласен с политикой партии, гражданин начальник, - сказал Касумов.
- Вот так и надо. Именно это и повторяй все десять или сколько тебе отпустили? Восемь? Все восемь лет, не то попадешь на общие работы и не увидишь величественного Эльбруса, мой друг. Итак, сколько фитилей там внизу дало дуба?
- Двое. Одна женщина.
- Хм… Капитан, их надо похоронить, не везти же в Магадан. Как это у вас полагается? "К ногам привязали ему колосник…"
- Вы хотите поручить похороны команде? - прищурился Берестов.
- Хотя бы на первый раз, ибо я не уверен, что он будет последним. Нас надо научить, ведь похороны - не просто церемониал…
- Да, не просто, - сказал Берестов. - Добро, я дам команду боцману, чтобы выделил брезент и грузы… Учитесь…
Хоронить досталось вахте Аминова. Вместе с Романом Романовичем и двумя матросами из рабочей боцманской команды он спустился в четвертый твиндек, перегороженный так, чтобы в одной половине разместились женщины.
Большая часть их укачалась и не поднималась с нар, валяясь на каких-то тряпках. Твиндек запрессован душным зловоньем давно не мытых тел, мочи и блевотины. Покойная, сухонькая, как птичка, старушка с запавшим ртом, была совсем легкая и какая-то жидкая, незастывшая в своем вечном сне. Парни осторожно перенесли ее на брезент. Николай взялся за два конца в ногах умершей. Юбка задралась, обнажив серые, тонкие ноги. "Господи, что ж ты такое могла наделать, бабуся? Кому навредить?" - подумал Николай.
- Мальчики, скажите наверху, что нам негде оправляться! - закричала какая-то женщина.
- Молчи, что они могут? - вмешалась другая. - Ступай в угол на соль и с… сколько угодно.
В углу жалобно стонали, кого-то выворачивало от качки.
На корме положили два кокона - большой и поменьше, перетянутые шкертами. Из кочегарки принесли и прикрепили к ногам старушки корпус списанной донки, а к мужику - два колосника. Касумов наклонился, отвернул углы брезента, переглянувшись с мертвыми, кивнул: можно. Роман Романович снял шапку - ветер рванул седые пряди. Обнажили головы матросы. Охранник в намокшем от брызг полушубке, махнул зеленой рукавицей: разрешил. Наблюдавший с мостика Леонид Сергеевич потянул рычаг тифона, и над всхолмленным морем разнеслось два протяжных, как стон, гудка. Парни, качнув коконы, отправили их за борт. Крутнувшись в кильватерной струе, свертки исчезли с поверхности моря.
Николай заторопился на мостик, по дороге окликнув Лизу Потапову. Она только голову наклонила, держа руками толстый паровой шланг, засунутый одним концом в котел. Рядом хлопотали оставшиеся без кухонь повара. Котел для убыстрения варки пищи теперь не подогревался печкой. Его заливали водой, засыпали крупу и муку и, сунув в середину паровой шланг, открывали вентиль. Через несколько минут вода бурлила, а спустя короткое время Лиза сыпала соль и кричала охраннику: "Зови!"
Кашу-размазню разносили по твиндекам, в котел заливали новую порцию воды.
Николай, сменив на руле Жукова, не ответил ни ему, ни Леониду Сергеевичу на вопросы, как там в трюмах и как прошли похороны. Его тошнило, как от морской болезни. В глазах еще стояли дряблые ноги старой женщины и комковатая бурая слизь на палубе твиндека.