– Как отрезало! – отозвался Емъек. – И мячелёты перестали попадаться.
– Почему они просто не пришли, ну, в самом начале? – Ганн вздохнул, поглядывая на задумавшуюся Инкрис. – Рассказали бы о себе, мы бы им всё объяснили. Договорились бы о безопасности, что можно, что нельзя… И ничего бы не было! А теперь от них все будут убегать…
Они уже подходили к театру, и Ганн прервал свои дежурные размышления о том, как было бы хорошо, если бы всё началось иначе.
Всякий раз слушая, как он фантазирует, Емъек вспоминал свою подвернутую ногу. Как бы сложилась его жизнь, если бы не произошло этого несчастья? Ему бы не помогла вестница, для которой он теперь делал бумагу. Он бы не стал задерживаться в Туманных Вздыбях и не познакомился бы с Нойанью и Брунгой. Не помочился бы на мячелёт – и вообще бы его не увидел! И не остался бы с Инкрис. Брёл бы сейчас до Закатного моря скучным северным путём – и даже в театре бы не побывал!
В отличие от него, Инкрис видела театральные представления – успела до начала сезона дождей. Емъек прибыл в Речную Бороду уже после того, как над зрительным залом и сценой натянули крышу, а двери заперли. Освещать такое помещение получалось слишком затратно, поэтому на четыре месяца артисты уезжали отдыхать и готовить свежий репертуар.
Его пришлось здорово обновить – с такими-то переменами в мире!
"Чужак у ворот" – гласила афиша, укреплённая на фасаде театра.
Натянутое на раме полотнище расшили бусинами, ракушками, цветными деревяшками. Мозаичная картина не боялась случайного дождя и брызг речной воды. А изображала она массивного лысого мужика совсем без татуировок, бледного, как будто вылепленного из теста. Он упёрся лбом в деревенские ворота, а над воротами торчали задорные рожицы детей и мордочки зверей и птиц. И даже солнце хохотало!
Чтобы изобразить такое, требовалось много труда. Зато афиша получалась долговечная, и вода ей была не страшна. А театру предстояло путешествовать по всем рекам, впадающим в Горькое море…
Сам театр располагался на отдельной платформе. Сзади помещался небольшой причал, выходящий на реку. В некоторых представлениях декорациями становилась Большая Муэра и небо над ней.
Но Емъек о таком пока только слышал: о фонтанах, изображающих деревья, разноцветных фейерверках и водных танцах. Ради такого стоило задержаться в Речной Бороде!
Перед театром располагались лавочки с едой на вынос и высокие столы, чтоб можно было перекусить стоя.
Емъек проследил, чтобы Инкрис доела свой пирог с копчёностями и сладкую булочку. Он пока не особо представлял, что будет делать, если у привередливой юницы испортится аппетит. И всякий раз мысленно ликовал, когда она просила добавки.
Если он и был в чём-то уверен, так это в необходимости скрывать от подопечной эту часть своей миссии. Емъек помнил себя подростком. Один намёк на опёку мог взбесить, а то и вовсе спровоцировать на какие-нибудь глупости.
Обязанности опекуна он выполнял по просьбе старейшины Ру Онги. Если раньше хватало внимания учителей и семьи, которая приняла юницу в Речной Бороде, теперь Инкрис оказалась вовлечена в масштабные события. А при таком масштабе легко не заметить малое.
"Юные легко забывают о себе, когда беспокоятся о других, – писала Ру, – но молодым телам питание и тепло необходимо не только для поддержания сил, но и для развития. Упущения растущего возраста потом не нагнать. Эта угроза значительнее, чем от безродных. Возможно, такая помощь покажется тебе обыденнее, чем ты себе представлял, но она важнее".
Суть, и ничего лишнего: как тогда, когда она татуировала его тело, попутно делясь жизненными секретами. Вот обязанность, вот её значение, но ни слова о долге. Как она частенько говорила: "Ты сам разберёшься, что и кому должен".
В театральной кассе билетёр записал их имена ("Чтобы следить за наполняемостью зала", – шёпотом пояснил Ганн в ответ на удивлённый взгляд Емъека) и выдал по полоске вагги. "Если представление понравится, бросьте туда", – сказал он, указывая на большую корзину перед входом.
Эту часть объяснять было не нужно: в Солёных Колодцах старейшины лично опрашивали за завтраком – понравилось вчерашнее выступление, хочется ещё, или этих актёров больше не приглашать?
Здесь тоже за развлечения платили из казны совета старейшин. В Речной Бороде всегда были люди, ждущие своего корабля, или груза, или компаньона. Плюс школа, которая была гораздо больше обычных школ: сразу двенадцать кругов! Плюс множество мастерских, что в самой деревне, что на берегах.
В зрительном зале нашлось место для каждого.
Представление ещё не началось, и в проходах между рядами скамей было толпливо. Проталкиваясь к партеру, который отводился школьникам, Емъек крутил головой, еле успевая здороваться с новыми знакомыми.
Многие полушутя-полусерьёзно сочувствовали ему: вместо путешествий застрять на одном месте в качестве няньки! Он отвечал: "У вас жить, как плыть – вечером не та вода, что утром, вот тебе и путешествие!"
Солнце, пойманное хитрой системой зеркал, освещало все уголки зала – помогало выбрать места. Но чем ближе было начало представления, тем сумрачнее становилось зрителям и тем больше лучей направляли в занавес.
И вот весь свет собрался в одном месте – в тот же миг навстречу солнцу просунулась вихрастая голова с красным клювом и закричала: "Кукареку!"
Едва петушок начал свою песню, как занавес раздвинулся, на сцену выскочили остальные обитатели птичника и принялись склёвывать воображаемые зёрна. Они хлопали широкими рукавами, подпрыгивали и дрались.
Петушку доставалось больше всего тумаков и меньше всего зёрен. Он сел в стороне и начал рыдать. И тут птичник сыпанул новую порцию корма – и угодил прямо в петуха. Он остолбенел, выкатил глаза, а в следующий миг оказался в центре кучи малы…
Емъек сам не заметил, как уже хохотал вместе со всеми. Инкрис тоже заливалась, и Ганн, и остальные люди в зале.
Первая часть спектакля изображала утро в деревне и была рассчитана на несмолкаемый зрительский смех. Слов не было, лишь пантомима, уморительные костюмы, маски, куклы на палках и одна всамделишная пятнистая собака, толстая-претолстая, вся в складочку. Она сидела на ветке дерева и зевала.
И вдруг откуда-то сверху закричали:
– Идёт! Идёт! Перемеченный! Тьфу, недомеченный!
Все потешно кинулись врассыпную.
Тем временем часть сцены повернулась, так что ворота деревни стали боком к зрительскому залу, чтобы было видно происходящее по обе стороны. Слева к воротам начали подходить жители. Они явно побросали свои дела – повар явился с половником и связкой грибов, кузнесса волочила молот, молодой опекун был весь увешан младенцами. Подковыляла старуха с густыми седыми бровями. Судя по привязанной на спине огромной книге с надписью "Хроники", старуха изображала старейшину. Она поднесла кулак ко рту: "Шшш!" – и все притаились.
А справа по дороге, которая начиналась где-то в глубине кулис, к деревне шагал бледный и одутловатый чужак. Недомеченного изображала огромная кукла. Емъек прикинул по рост – внутри должен сидеть либо очень высокий актёр, либо один на плечах другого.
Начавшийся диалог постоянно прерывался зрительским хохотом.
– Ты кто?
– Впустите – стану гостем.
– А из какой деревни?
– Мокрые Ноздри.
"Пойти ноздри подсушить" говорили о посещении уборной.
– А что ты умеешь?
– Вёсла прясть и ложки жечь.
"Прядением вёсел" называли дефекацию, а "жжением ложек" – мастурбацию. Юмор был неизменно ниже пояса – и стены театра дрожали от хохота.
В пьесе намекали на случай в Дождевых Дырах, где недомеченного вскрыл местный балагур. Когда странный гость продолжал отвечать на совсем уж нелепые, явно издевательские вопросы, окружающие забеспокоились – и чужак поспешил исчезнуть…
Половину шуток Емъек улавливал интуитивно – всё-таки он ещё мало жил на реке. Но часть была понятна даже ему: когда чужака спросили: "А как у вас в Мокрых Ноздрях, хреплуги жромные ещё несутся, вадилы мрагные уже родятся?" – Емъек безудержно захохотал, вспомнив детскую считалку с несуществующими животными, которых перечислял хвастливый охотник.
К ним в Солёные Колодцы каждый год заворачивали кукольники с фокусниками, музыканты и сказители. Но истории у них бывали либо поучительные, для детишек, либо грустные, с печальным концом. Емъек не представлял, что в театре можно так веселиться!..
Вдруг несколько человек вбежали в зал – и актёры прервались на полуслове. Зрители обернулись.
– Тревога! – громко сказал билетёр.
Его перебила женщина в нагруднике смотрителя из порта:
– На лобной платформе жукокрыл! – сообщила она. – Дежурные – по местам, остальные в укрытия!
Емъек повернулся к Инкрис – её не было. Он посмотрел на встревоженного Ганна, бросил взгляд в сторону бокового выхода – и заметил Инкрис, выбегающую из театра.
– В укрытие! – грозно приказал он Ганну – и кинулся следом за Инкрис.
Направление Емъек примерно представлял: широкая платформа, которая в Речной Бороде служила центральной площадью.
Но вначале надо было пробиться к выходу – сквозь дежурных, которые не сразу вспомнили свои обязанности, растерянных гостей деревни и подростков, которые были бы не прочь посмотреть на того самого жукокрыла.
Емъек успел увидеть, как Ганн, пометавшись, угодил в цепкие лапы воспитателя, который привёл на спектакль малышню – и теперь умудрялся одновременно утешать плачущих, успокаивать возбуждённых и хватать геройствующих.
Когда Емъек оказался на улице, Инкрис и след простыл. Хуже того, боковой выход располагался перед тупиком, и Емъек не сразу определил, в какой стороне лобная платформа.
Улица стремительно пустела, как сцена в представлении. На едальных лавках изнутри опускали шторы, и обедающих уже не было – вообще всех посторонних как ветром сдуло. Вокруг сновали только хмурые дежурные в красных налобных повязках и смотрители в синих нагрудниках из толстой крашеной кожи.
Емъека узнали, пропустили – и он помчался в сторону лобной платформы. Бежать было не долго, но на свайном мосту его остановил заслон. Перед баррикадой, сложенной наспех из скамеек и мешков с песком, притаились дежурные со смотрителями. Были с ними и добровольцы – рыбаки и торговки.
Пришлось остаться с ними – когда Емъек попытался объяснить про Инкрис, его прервали суровым: "Нельзя!"
По лобной платформе расхаживал жукокрыл.
Пристани, которые окружали платформу, были пусты, повсюду валялись брошенные корзины, тюки, даже одежда. Емъек догадался, что случилось: застигнутые врасплох речные жители попрыгали в воду – и так спаслись.
В это время здесь было много людей. И здесь всегда играли или просто проходили дети – из школы домой, к пристани, чтобы поглазеть на прибывающие корабли или в тот же театр. Один ребёнок не успел скрыться. Девочка лет десяти. Жукокрыл держал её в одной лапе, поперёк туловища, как тряпичную куклу – Емъек опять вспомнил спектакль. Малышка была без сознания, её голова бессильно моталась из стороны в сторону, и короткие косички совсем расплелись.
"Или она не в обмороке, а…" Предчувствие мысли о другой возможности заставило Емъека вскочить.
Дежурные удержали его, заставили снова присесть. В их лицах Емъек увидел отражение собственного лица: скорбно сжатые губы, прищуренные глаза, грозные морщины, смявшие лоб.
Не чужак – враг.
До этого момента Емъек лишь слышал и читал о чужаках – мячелёт у Туманных Вздыбей не в счёт. Он сочувствовал, сопереживал, но не мог отделаться от ощущения, что это было давно, что его самого от недомеченных отделяют века. Как будто он читал истории из хроник или книжку с описаниями чьих-то странствий.
Впервые он стал свидетелем. Ужасное происходило прямо сейчас. От этого всё вокруг стало кристально чистым и звонким. А изнутри прорывалось что-то, для чего у Емъека не было слов.
Чувство было ему абсолютно незнакомым: страстное желание любой ценой прекратить происходящее. "Этого не должно быть. Это нужно остановить!"
И тут он заметил Инкрис.
Она притаилась на пристани, среди груды поваленных бочек. Близко к воде, так что у неё оставалась возможность сбежать. Но она явно не собиралась делать это. Наоборот – от противоположного её останавливало разве что очевидное неравенство в силе.
…Сначала у них было только несчастье с Аланой. Которую Емъек жалел всем сердцем, но не мог выкинуть из головы, что она нарушила запрет. Всё-таки дождливый сезон и Мёртвые Ямы – чудо, что она осталась жива! Никаких недомеченных не нужно, чтобы там погибнуть!
Теперь чужаки стали просто злом. Как нашествие змей, как эпидемия бешенства, как лесной пожар или сход сели в горах. А со злом невозможно договориться. Надо научиться тому, как его избегать, как от него защититься, как его извести, если это возможно. Но вот разговаривать с ним – смысла в этом уже не было. "Самое главное говорят поступками", – повторяла старая Ру.
Что ж, первые реплики звучали неразборчиво, но теперь наступила полная ясность.
"Больше этого представления не будет", – подумал вдруг Емъек, и почему-то обрадовался.
Пускай вложено много труда, пускай остались костюмы, куклы и декорации, даже афиша была создана с расчетом на долгие гастроли, но больше никто не сможет смеяться над чужаком. И никому не покажется, что караульные башни – это чересчур!
…А жукокрыл продолжал кричать что-то сухим металлическим голосом. Но речной ветер относил его слова. Наконец, чудовище повысило голос, и Емъек разглядел, кто кричит на самом деле.
Там был человек в серебристой сплошной одежде. Такие же люди были на рисунках, созданных по рассказам наблюдателей в Мёртвых Ямах.
Его лицо было закрыто тёмным щитком, но когда человек поднял щиток, то стал отличим от корпуса жукокрыла. Очень бледный, с кожей, словно рыбье брюхо, мужчина с неестественными ярко-жёлтыми волосами. Его не страшило, что жукокрыл схватил ребёнка – судя по его словам, он сам отдал такой приказ.
Он требовал, чтобы ему отдали Инкрис Даат, иначе он убьёт "детёныша".
Теперь уже Емъек вместе с остальными дежурными удерживал молодую торговку, готовую кинуться на лобную платформу и… А что можно было сделать?
Но не все заслоны оказались такими эффективными. Емъек заметил женщину в клетчатой учительской накидке с длинной бахромой. Учительница медленно подходила чужаку, выставив руки перед собой. Словно успокаивала испуганное животное… Но разве такого успокоишь!
Ей под ноги ударил тонкий белый луч – и пошёл дымок от дерева, которым была вымощена платформа. Женщина остановилась.
Это была Ниплис, которая преподавала математические науки. Инкрис её обожала… И ожидаемо поднялась во весь рост.
Прокричала что-то – ветер отнёс её слова, но чужак услышал и обернулся. Поспешил к юнице. Походка у него была подпрыгивающая, хищная.
На ходу он небрежно отшвырнул девочку – Ниплис бросилась к ней, откуда-то вылезли другие люди, окружили малышку, бережно понесли прочь.
А жукокрыл сцапал Инкрис, взлетел и вскоре стал точкой на небе.
Емъек ещё долго смотрел ему вслед, не в силах поверить в произошедшее. Не в силах осознать, что он всё видел – и ничего не смог сделать.
Безумно просто
Я боялась, что потеряю сознание. Или жукокрыл что-нибудь сделает со мной, что я усну, или как-то ещё… Потому что я должна была всё-всё видеть, а потом описать. Чтобы другие знали.
Но сначала я была злая, такая злая, что готова была вцепиться в него! Из-за девочки. Но я боялась, что он её убьёт. Он так быстро ходил туда-сюда! А потом я увидела учительницу Ниплис, и уже не думала. Тело само встало.
Он меня увидел и сграбастал. И тут же взлетел – крылья моментально закрутились, да так быстро, что почти исчезли. Как у стрекозы!
Держал он меня поперёк живота, как ягнёнка, поэтому я видела всё вверх тормашками. Было не больно, просто неприятно, потому что я чувствовала, какой он неживой, этот жукокрыл.
А мужчину я толком и не видела. Он был так глубоко в жукокрыле, что я смогла разглядеть его только тогда, когда мы приземлились.
И ещё от него пахло как-то странно, от жукокрыла. Как в стеклодувной или в кузне, но без запаха углей.
Я не боюсь высоты, совсем. У меня даже голова не кружилась! Но он так быстро летел, что у меня заслезились глаза. И было очень холодно.
Я успела только заметить, что мы летим на юг от Большой Муэры. Немного виднелось что-то чёрное и широкое, и я поняла, что это Горькое море. А потом стали приближаться горы, и я решила, что это Юольские горы. А потом мы опустились.
Это было посреди леса. Было очень душно, повсюду были лужи. Жукокрыл бросил меня прямо в грязь, и я сразу вся измазалась, потому что упала и не сразу смогла перевернуться.
Жукокрыл встал рядом со мной, и из него выпрыгнул жёлтоволосый мужчина. Тогда я смогла рассмотреть его лицо. Оно было бледное, как тесто, и какое-то всё измятое. Как будто у него внутри что-то болело, и он от этого морщился.
Он что-то сказал, а от его шеи зазвучал неживой голос:
– Сиди здесь. Не двигайся, убью.
И отошёл, а жукокрыл остался рядом.
Я начала крутить головой. Но только головой. Всем остальным я не шевелила, потому что жукокрыл мог повредить мне. Как повредил Алане.
Но я должна была всё рассмотреть! Мы в школе как раз учились составлять наблюдения – описывать всё, что видишь, и так, чтобы другие поняли. У меня получалось! Я подумала, что это хорошо, что нас уже научили этому, и теперь я знаю, что и как делать.
Я увидела вокруг разноцветные коробки, синие, белые и серые, примерно такого размера, как у сундуков, в которых хранят одежду и крупу. Некоторые были без крышки. Внутри что-то лежало – разные вещи, но непонятно, какие.
Ещё я увидела матерчатый домик с натянутыми стенами. Оттуда вышел человек в серебристой одежде и без капюшона, с открытой головой. Это была женщина, кожа у неё была нормальная, а волосы коротко подстрижены, как у охотниц.
Татуировок у неё не было, как и у желтоволосого. Там ни у кого я было татуировок. Как будто они родились в лесу, и их воспитывали обезьяны!
Эта женщина бросилась к желтоволосому и начала кричать ему что-то на непонятном языке. А он спокойно ей отвечал. Потом засмеялся, но странно, как будто заплакал. И махнул рукой в мою сторону. Я услышала, как он произносит моё имя, но остальные слова не поняла.
Женщина повернулась в мою сторону, постояла, глядя на меня, а потом подошла.
Сначала она что-то сказала жукокрылу. Это был тон приказа, но жукокрыл продолжал стоять. Тогда она что-то прокричала в ту сторону, куда ушёл желтоволосый. Только тогда жукокрыл отошёл. Но он не ушёл совсем, я заметила.
Когда женщина заговорила со мной, то это был наш язык! Только с непривычным акцентом. Я слышала в Речной Бороде много разных акцентов, но такого никогда не слышала. Он был какой-то другой, не могу объяснить.
Женщина сказала:
– Не бойся! Мы не будем делать тебе ничего плохого.