Рощу, за которой остановилась их машина, и рощей-то нельзя было назвать. Так, скопление высоких кустарников с тремя-четырьмя изуродованными ветром дикими яблонями посредине. Ручьев приглушил мотор, десантники вышли. От машины шел жар, словно и она вспотела во время этой гонки.
Облака унеслись куда-то в свой далекий, неведомый путь. С синего неба припекало теперь уже стоявшее высоко солнце. И только по-прежнему сильный, свежий ветер нес прохладу. Прохладу и аромат земли, буйных, трав.
Сосновский не отрывая бинокля от глаз.
Только что он доложил командиру роты:
- "Ландыш-один"! Я "Ландыш-два", нахожусь в укрытии. Удаленность двадцать километров. Впереди до горизонта открытое поле. Остановился. Веду наблюдение.
И вот он наблюдал.
Поле действительно уходило за горизонт, пестрея зелеными и желтыми лоскутами всех оттенков, и только в бинокль в самой дали можно было различить полосу темнеющего леса.
Слева, километрах в пяти-шести, шла железнодорожная насыпь. А справа, совсем далеко, обсаженное липами шоссе. По нему должно было двигаться первое отделение. Еще дальше, невидимое за холмами, пролегало второе шоссе - маршрут третьего отделения.
Главные силы роты заняли позиции в лесных массивах перед полем, за которым шел район обороны полка.
Именно там, на высоком, слегка раскачивающемся дереве, оборудовал свой НП старший лейтенант Копылов. Десантники перекинули по деревьям мостики, натянули веревочные лестницы, провели провода. Они ходили по этим шатким дорогам, словно по ровному полю, бесшумно и ловко.
Рядом с Копыловым стоял его посредник, подполковник Сергеев. Неторопливый, спокойный, казалось, даже вялый. Но от его острого взгляда не укрывалась ни одна мелочь. Он умел мгновенно, с удивлявшей его подчиненных быстротой, замечать, оценивать предмет или явление и тут же выдавать единственно правильное решение. "Не человек - электронная машина!" - острили по его адресу.
- Сформулируйте вашу задачу, - приказал он Копылову.
- С помощью высланных дозоров осуществляю наблюдение за наступающим противником. Задача дозоров - своевременное его обнаружение.
- Ну, а весь этот обезьяний городок к чему раскинули?
- Противник будет двигаться по шоссе и полю, больше негде. С НП роты, предупрежденный дозорами, я поведу наблюдение на большое расстояние.
- И что это даст?
- Противник при подходе к реке начнет перестраиваться для атаки как раз в зоне моего наблюдения. Это даст возможность установить его силу, определить направление главного удара.
- А вы не думаете, что противник откроет по лесу огонь с дальней дистанции?
- Если не заметит нас, не думаю. Ему нет смысла обнаруживать себя раньше времени.
Сергеев помолчал.
- Рассчитываете, что не заметит? - спросил он после паузы.
- Рассчитываю, - сказал Копылов и посмотрел на подполковника.
- Проверьте, проверьте людей, маскировку. Проверьте, - проворчал Сергеев и повернулся в другую сторону.
Копылов с заместителями и командирами выводов уже двадцать раз обегал и осмотрел свой участок. Ему казалось, что все в порядке.
Но, когда в очередной раз он вернулся, запыхавшийся, на НП, Сергеев неодобрительно покачал головой.
- Все в порядке? - поинтересовался он как бы между прочим.
- Все в порядке, - ответил Копылов. Однако, поглядев на подполковника, начал испытывать беспокойство.
Тогда Сергеев сказал:
- Вон то дерево, там есть наблюдатель. Так? Я ведь не ходил туда, а вижу.
Копылов был поражен. Он считал, что и в пяти метрах невозможно разглядеть укрывшегося в густой листве, хорошо замаскированного разведчика.
- Товарищ подполковник, как вы его разглядели?
- Конфигурация дерева. - помолчав, ответил Сергеев, - понятно? Не очень? Логично объяснить действительно трудновато. Понимаете, каждое дерево имеет свою естественную конфигурацию, очертание, что ли. Никаких правил здесь, конечно, нет. Нарушение этих очертаний можно заметить при большом опыте, острой наблюдательности. Извините, это звучит нескромно. Но нет оснований полагать, что у противника таких людей, как я, не найдется. Ваш разведчик великолепно замаскировался, но он да и второй стоят на ветке. Посмотрите внимательно - видите, ветка немного опустилась, оставила в контуре дерева, в его кроне небольшую пустоту, промежуток такой. Для меня этого, например, достаточно, чтоб я обратил внимание. А у "южных" глазастые найдутся, не беспокойтесь. Ясно?
- Ясно, - медленно ответил Копылов и взялся за телефонную трубку.
- Погодите. - остановил его Сергеев. - Еще одно. Вы отходили, я видел, километра на два, присматривались к маскировке. Ничего не заметили?
- Вроде нет.
- "Вроде"... бинокли не блестят?
- Нет, - горячо заговорил Копылов. - это я первым долгом проверял.
- Ну так вот, спорить по стану. Но километр-два - одно дело, а двадцать - другое. Противник начнет наблюдение издалека, и то, что вам показалось скрытным, он вполне может увидеть. Запросите-ка дозор, ну, хоть второе отделение, пусть посмотрят. Мне сдается, что ваш наблюдатель, во-он тот, далеко высунулся. Скажите, пусть поводит биноклем, а Сосновский - там ведь Сосновский? - проверит.
Копылов спустился к радистам. Через несколько минут он вернулся.
- Ну? - спросил Сергеев.
- Как всегда, вы правы, товарищ гвардии подполковник. - доложил Копылов. - Сосновский заметил "какой-то движущийся блик" в ветвях. Исправлено.
- В общем-то, это все не мое дело. - рассуждал, ни к кому не обращаясь. Сергеев. - Я - кто? Посредник. Мое дело смотаться к "южным" и выяснить, увидели они что-нибудь или нет. Так что это я между прочим, - И, обращаясь к Копылову, заметил: - Суетитесь вы поначалу много. А потом, знаю, еще раз все проверите и исправите...
По Копылов был недоволен собой. Оп привык давать себе "справедливую, но строгую", как выражался Васнецов, оценку, Насчет "конфигурации" дерева это подполковник, пожалуй, загнул. Кроме него, никто бы ничего не приметил! А вот насчет бинокля - промашка. Надо было сразу дозорам дать задание: оглядывайтесь-ка, братцы, назад каждые два-три километра. Как, мол, все красиво выглядит? Или есть прореха?
Он вздохнул и снова, в который раз, отправился проверять, инструктировать, поправлять...
А тем временем Сосновский, Дойников, Щукин и Ручьев, лежа в кустах впереди своей машины, смотрели вдаль, туда, где еле видной чертой тянулся лес.
Чувство тревожного ожидания наполняло их.
Через несколько часов, а может быть, минут или секунд из леса появится противник. И тогда настанет время действовать, тогда между их "домом", районом, где укрепился десант, и наступающей лавиной останутся только три их машины. И все!
И надо будет оставаться как можно дольше, чтоб как можно больше узнать. А что потом? Их обнаружат и. возможно, уничтожат. Они знают это и все же не уйдут раньше положенного времени. Они совершенно забыли, что это учения. Они были в бою. Это как если смотришь очень талантливую пьесу или кинофильм. Ты живешь тем, что на сцене или экране. Ты не видишь плоского, белого прямоугольника или рампы, не думаешь о том, что после спектакля актеры на метро поедут домой, не чувствуешь, что деревья из папье-маше, а снег из бумаги. Перед тобой идут бои или строятся города, люди любят, страдают или радуются; они живут на плоском экране полнокровной жизнью, а ты живешь вместе с ними. Вздохнешь, расхохочешься, возмутишься, а то, чего греха таить, и смахнешь слезу.
Здесь тоже был бой, они жили им и в нем.
И вот сейчас с бьющимся сердцем ждали.
Война для солдата прежде всего бесконечные ожидания...
Ручьев лежал на спине, жуя горькую травинку, устремив взгляд в синее небо, где две какие-то неутомимые, стремительные птички чертили сложные, непонятные для человека, но важные для них, птичек, узоры.
То и дело доносился сверху их взволнованный птичий разговор.
И вдруг почему-то Ручьев вспомнил осеннюю ненастную ночь в военном городке. Ежась от холодного дождя и пронизывающего, порывистого ветра, солдаты торопливо забирались в грузовик: выезжали на контрольные стрельбы.
До полигона было часов пять езды, там надлежало провести остаток ночи, а рано утром - "Огонь!"
"Почему было не поехать заранее, днем, не спеша устроиться?" - возмущался тогда Ручьев.
Но генерал Ладейников использовал малейшую возможность для учебы. Любые переезды, походы, даже поездки на заготовку дров или в подсобное хозяйство старался проводить в необычных, трудных, неожиданных условиях.
И солдаты потом не раз с ворчливой благодарностью вспоминали эти трудные минуты, делавшие для них другие, действительно важные, минуты куда более легкими.
Машина катилась по скользкому шоссе сквозь плотную завесу дождя, навстречу ревущему ветру. Брезент громко щелкал, плескался, холодные капли залетали под него, жаля теснившихся друг к другу десантников.
Внезапно грузовик остановился. "Выходи!" - скомандовал замкомвзвода.
"Еще этого не хватало, - ворчал Ручьев, - что-нибудь сломалось! Сейчас небольшой марш-бросочек на пятьдесят километров", - язвительно размышлял он.
Но оказалось, что замкомвзвода тут ни при чем. На старом, обсаженном вековыми дубами шоссе, у какого-то мостика через высохшую речушку стоял замполит старший лейтенант Якубовский. Он был в кителе, плащ-палатку оставил в кабине. В руке держал карманный фонарик.
Когда солдаты, хмурые, недовольные, беспрестанно вытирая мокрые лица, вылезли на дорогу, Якубовский сказал: "Пошли за мной, ребята". Он сказал это негромко, как-то очень просто, подчеркивая неофициальность, что ли, своего приглашения. Никаких команд, никакого строя. Вроде бы хочешь - иди, не хочешь - полезай обратно в машину.
Далеко идти не пришлось. У самого мостика, под заботливо склонившейся над ним плакучей ивой, стоял маленький, потемневший от времени камень-обелиск. Сюда не достигал тусклый свет раскачивавшегося у моста дорожного светильника.
Старший лейтенант Якубовский направил на обелиск луч своего карманного фонарика.
На камне, едва различимые в струях хлеставшего дождя, виднелись буквы.
"Имя твое пока неизвестно, подвиг твой бессмертен, - с трудом разбирал Ручьев, - На этом месте в 4 часа утра 22 июня 1941 года был убит первый часовой, пограничник 12-й погранзаставы 3-й комендатуры 106-го погранполка НКВД СССР, и началась война с фашистской Германией".
Солдаты стояли неподвижно. Дождь струился по их лицам, но никто этого не замечал. Потом кто-то снял пилотку, за ним другой, третий...
Дрожащий луч карманного фонарика продолжал выхватывать из темноты высеченные на камне буквы.
Но они больше не казались Ручьеву еле различимыми. Они горели теперь, пылали, озаряя все вокруг, властно раздвигая дождливую ночь...
Значит, вот так. Значит, здесь стоял летним, тихим утром этот часовой, убитый первым! Стоял, сжимая в руках винтовку, и был убит первым в то тихое летнее утро, и миновали годы, и полегли миллионы, раньше чем через этот мостик над высохшей речкой прошли солдаты его армии, изгоняя врагов.
Они, наверное, не останавливались тогда у скромного обелиска, они спешили. Они придут сюда позже, после победы, застынут на минуту в молчании, отдавая воинские почести тому, кто первым из всех выполнил до конца свой воинский долг.
Застынут в молчании, как сейчас Ручьев и его товарищи...
Ветер выл над старой дорогой, в оголившихся ветвях вековых дубов, раскачивал плакучую иву. Дождь плотными потоками обрушивался на землю. Но никто не трогался с места. Лишь через несколько минут, медленно, молча, солдаты двинулись к машине.
Якубовский не произнес ни слова.
Грузовик, тяжело урча, снова отправился в ночь, а под брезентовым верхом царило молчание...
А вот теперь, лежа под синим небом, под теплым солнцем, жуя травинку. Ручьев вспоминал почему-то ту ночь.
Почему?
Не потому ли, что и они сейчас лежат в таком же тревожном ожидании? Или по другой причине? Не странно ли, например, что сегодня бок о бок с ним как друзья и союзники сражаются сыновья, чьи отцы, быть может, первыми пришли на нашу землю через мостик над высохшей рекой?
Как же так?
Тогда враги, теперь союзники, друзья?
И Ручьев вспоминал беседу, которую на следующий день после стрельб провел с ними замполит.
- Помните, товарищи, крепко помните: мы не воевали с Германией, мы воевали с фашистской Германией. Мы не сражались с немецким народом, мы освобождали его! Гитлер пришел и ушел, а народ немецкий остался. И сейчас построил новую Германию - Германскую Демократическую Республику, нашего союзника, вашего верного друга. И если завтра империалисты развяжут новую войну, мы будем сражаться вместе с Национальной народной армией ГДР против общего врага. Помните это!
"И учения, в которых они сегодня принимают участие. - подумал Ручьев, - разве не лучшее тому доказательство?.."
- А ну, Дойников, посмотри-ка, у тебя глаза получше, не то что у меня. - Сосновский протянул бинокль. - Мне кажется, там что-то задвигалось.
Голос его звучал глухо, в нем слышалось напряжение. Все затаили дыхание, словно их разговор помешал бы Дойникову лучше видеть.
- Это танки. - спокойно сказал Дойников. - Раз, два, три, четыре...
- Ты что, всех их собираешься сосчитать? - прошипел Щукин.
- Да. Пять, шесть, семь, восемь. Восемь. Пока восемь. Идут не очень быстро. Осторожничают.
- В машину! - скомандовал Сосновский.
Через минуту он уже докладывал:
- "Ландыш-один"! Я "Ландыш-два", я "Ландыш-два". Вижу восемь танков противника. Вышли ты леса. Продолжаю наблюдение.
Но шоссе справа мчался "ГАЗ-69" с белым флажком, навстречу со стороны наступающих двигался такой же.
Поравнявшись, машины остановились. Посредники вышли и о чем-то долго совещались. Потом разъехались "по домам".
А танки все шли. Теперь их было уже не восемь, а двадцать: из леса показалась пехота. По шоссе справа двигались самоходные установки.
"Южные" приближались.
Приближались медленно, но неотвратимо.
Дозор Сосновского двигался от куста к кусту, от холма к холму. Там, где он остановился, поле слегка обрывалось, и можно было надеяться, что его обнаружат не сразу.
Что касается "первачей", то они мчались по шоссе с максимальной скоростью, но уйти в укрытие не успели.
Сосновский видел в бинокль, как "вражеские" танки с ходу открыли но ним огонь, как дозорную машину остановил посредник, как торопливо выскочили из нее Хворост, Костров, другие ребята и, пригнувшись. бросились в поле. "Ясно. - подумал Сосновский, - машина поражена".
- Сворачивай направо, быстро! - скомандовал он Ручьеву. - К шоссе!
Посредник что-то крикнул вслед бегущим, и двое остановились. Не спеша, не скрываясь, они направились обратно к оставшейся на дороге машине. Значит, двое "убиты". А Хворост и Костров, поминутно оглядываясь, бежали что есть сил. Они увидели машину Сосновского, мчавшуюся им навстречу, и повернули к ней.
"Правильно ли я делаю, - размышлял Сосновский. - спасаю своих, но обнаруживаю себя. Ну и что, в конце концов, это вопрос минут, не сейчас, так через три-четыре минуты меня обнаружат. А тут двое товарищей. Да, но ты ставишь себя под удар. За три-пять минут можно уйти на километры, ты же не уходишь, а движешься вдоль фронта... Хорошо, ну, а люди? А Хворост, а Костров? Что ж. спокойно уходить, бросив их на верную "смерть"? Ты спасаешь не себя, а боевую машину и целый расчет! Если б так все рассуждали в бою, то о какой взаимовыручке может идти речь? Товарища ранили, ну и черт с ним, он все равно не боец, а ты спасайся. Но приказ есть приказ. Тебе приказано как можно дольше наблюдать за противником, самому оставаясь незамеченным. Правильно, "как можно дольше...". Вот предел этого "как можно дольше" и наступил. Кто это сказал? Кому дано это определить? Только мне, только моей совести, только моему пониманию долга...
Мысли вихрем проносились в голове Сосновского, никогда в жизни еще не спорил он так ожесточенно с самим собой, как в эти секунды.
Ох, какая ответственность! И это у него, командира отделения, а как же у старшего лейтенанта Копылова, у полковника Красина, у командующих сторонами?
На войне каждый командир, какой бы маленький он ни был, должен все время принимать решения. Каждую минуту! И каждый раз правильно, потому что мелкая ошибка сейчас, через час, через день может привести к катастрофе. И ты даже не будешь знать, какое из принятых тобою решений стало той трещиной, из которой позже образовалась пропасть. Как в шахматах. Думаешь, что сделал хороший ход, и только через двадцать ходов понимаешь, что этим ходом начал путь к поражению. Но то шахматы, там потери - это лишь деревянные фигурки...
Впрочем, в бою принимать ежеминутно решение приходится не только командирам, а каждому рядовому. Особенно у десантников.
Такие уж войска!
Часто в окружении, всегда в численном меньшинстве, нередко без связи, без достатка снарядов, патронов, а то и сухарей. Оцепленные ловушками, засадами, неожиданностями. Им некуда отступать, у пих не бывает тыла. Они могут только маневрировать, прорываться, неожиданно атаковать или держаться насмерть, даже не зная норой, когда придет и придет ли вообще помощь.'
У них больше, чем у кого-либо, все зависит от быстроты действий, от точности оценки обстановки, решительности и смелости, умения и опыта. И на любом уровне. Потому что далеко не всегда есть у них возможность доложить старшему и получить приказ. Частенько сам себе докладываешь, сам себе приказываешь, сам выполняешь. А если ошибешься, то винить, кроме себя, некого.
Такие уж войска!
Машина поравнялась с бегущими. На мгновение Ручьев замедлил ход. Дойников приоткрыл люк. Взмокшие, задыхающиеся, Хворост и Костров торопливо забрались внутрь. Мотор взревел, и теперь уже на полном ходу машина помчалась через поле к лесу.
Сосновский между тем не прекращал наблюдения и все время докладывал командиру роты. То и дело слышался его спокойный, негромкий голос:
- "Ландыш-один"! Я "Ландыш-два", я "Ландыш-два". Машина второго дозора уничтожена, двое "убиты", двоих взял к себе, противник наступает силами до двух батальонов средних танков и полка пехоты. Танки стягиваются к шоссе, артиллерии не обнаружено. Отхожу.
Дойников, беззвучно шевеля губами, продолжал считать танки. Хворост шепотом ворчал:
- Всегда не везет. Ковалева с сержантом "убили". Загорают себе, покуривают. Для них учение побоку. Будут на нас, дураков, смотреть, зубы скалить. В театр пришли... А нас, значит, пощадил снаряд, видишь ли! Повезло! В живых остались. Я б с теми "покойничками" поменялся...
- Да заткнись ты! - прикрикнул на него Щукин. - Как ты службу несешь? Уж будь уверен, в настоящем бою первым покойником станешь.
- Брось! - Хворост сплюнул. - Кому это нужно? В бирюльки играем. Бегаем, как гончие, зачем, спрашивается? Думаешь, в бою я б так чикался? Я б там любого чемпиона обогнал...