- Но это же - неправда! Принцесса и не думает о том, чтобы короноваться императрицей.
- Однако она сможет не только подумать о том, но и привести это в исполнение!
- И если это удастся ей…
- Ей это не удастся!
Линар взялся за голову и покачал ею, словно этим чисто внешним движением хотел утешить, убаюкать размечтавшиеся свои мысли.
Митька чутьем понял, что граф доведен уже до "должного" состояния и что, если пожелать исполнить дело, надо его сейчас оставить одного. Поэтому он простился и ушел, а Линар после некоторого колебания подошел к столу, взял лист синей золотообрезной бумаги и уверенным крупным почерком написал:
"Воля Вашего Императорского Высочества для меня закон. Я прошу руки Вашей фрейлины госпожи Менгден Юлианы".
39
СОЖЖЕНИЕ КОРАБЛЕЙ
Отправив во дворец свой письменный ответ с согласием жениться на Юлиане Менгден, Линар почувствовал необыкновенную веселость и легкость, словно с его плеч свалилась большая тяжесть. Отослав письмо принцессе, он тотчас же велел принести ящики и уложить в них итальянские альбомы. Потом он сел обедать и только что хотел послать за Селиной де Пюжи, как вдруг увидел пред собой появившуюся с террасы принцессу Анну Леопольдовну. Она была одна, в накинутом на голову и завязанном у подбородка платочке - своем любимом головном уборе.
- Вы - здесь? - спросил Линар с удивлением, которое выказалось у него настолько искренне, что он даже не сумел прикрыть его поддельной радостью.
- Я пришла навестить больного, - ответила принцесса. - Что же тут удивительного? Ведь входит же в обязанности принцев и принцесс посещение больных.
- Но как же ваше высочество пожаловали вот так, невзначай?
- Через комнату из третьего сада к вам в дом.
- Но ведь ключ от нее у меня!
- Когда ее делали, было сделано два ключа; один я дала вам, а другой оставила у себя.
- Какая счастливая мысль! - хотя несколько поздновато, но радостно воскликнул Линар.
Правительница обошла стол и, протянув обе руки графу, спросила.
- Итак, ты согласен?
- На что?
- На брак с Юлианой.
- О, да! По-моему, это - очень счастливая мысль, - опять произнес Линар, не обращая внимания на то, что повторяет фразу, сказанную им только что по поводу второго ключа.
- Ты понимаешь, ведь мы тогда будем вместе навсегда, - стала объяснять Анна Леопольдовна. - Как муж моей приятельницы, ты будешь жить в самом дворце.
Линар это так и знал.
- Но сама Юлиана как к этому относится?
- Ах, она, конечно, немножко поплакала. Ведь немножко плачет всякая девушка, когда ей приходится выходить замуж, и потом ей все-таки немножко грустно уступать своего будущего мужа мне. Но она - мне такой друг, что сделает это для меня, и к тому же мы все трое будем всегда вместе. Ты видишь теперь, как все хорошо устроится и тебе не нужно будет никакой противной француженки.
Линар увидел, что со стороны Анны Леопольдовны в ее плане женить его на своей любимице не было и тени какой-нибудь мести за Селину, как он сначала думал. Она руководствовалась исключительно себялюбивым чувством удовлетворения собственных желаний и в своей наивности была уверена, что все и всё создано лишь для удовлетворения ее прихотей.
Анны Леопольдовны не хватило даже на то, чтобы кольнуть этой свадьбой за француженку. Граф не ожидал, что она настолько проста.
- Отлично, отлично, - проговорил он. - Значит, я как можно быстрее отправлюсь в Дрезден и постараюсь немедленно вернуться оттуда.
- Зачем же в Дрезден, и зачем вам нужно уезжать? - упавшим голосом спросила принцесса.
- А как же? Мне это необходимо, так как нужно спросить согласие короля на брак. Я ведь здесь представляю его особу и не могу жениться без спроса.
- Но разве нельзя написать?
- По дипломатическим обычаям требуется личная просьба в данном случае. И потом в письме нельзя изложить все обстоятельства, а это важно. Зная лишь кое-что, в Дрездене могут не разрешить брака, а когда я поеду сам и все разъясню, тогда дело другое.
Анна Леопольдовна смотрела на него и слушала не столько слова, которые он произносил, а самый звук его голоса.
- И зачем мы с тобой родились на высоте, а не в сельской тиши, - протянула она почти нараспев. - Где-нибудь в хижине мы были бы счастливы, не знали бы никаких королей, ни посольств, ни этикетов, а были бы всегда вместе. Вот счастье-то!
- Мы всегда желаем того, чего у нас нет, и не умеем ценить данное нам судьбой, - произнес Линар.
- Ах, судьба, судьба! - вздохнула Анна Леопольдовна. - А кто может угадать ее? Вот ведь покойная императрица Анна Иоанновна не ждала, не гадала, а вдруг стала императрицей. Да и я тоже… Разве я, живя в Мекленбурге, могла ожидать, что стану правительницей огромной империи?
- Но почему же только правительницей? - проговорил Линар.
- А что еще, Карльхен?
- Как что? То, что имела Анна Иоанновна, то есть корону! Ведь она-то имела еще меньше прав!
- Как? Ты хочешь сделать меня императрицей?
- Не я хочу, но вы должны желать и достичь этого. Я, по крайней мере, буду надеяться, что к моему возвращению из Дрездена найду мою принцессу Анну объявленной и готовящейся к коронации российской императорской короной!
- Но ведь императором объявлен мой сын!
- Он еще не коронован, и, делаясь самодержавной императрицей, вы только прекратите возможность всяких интриг и происков, что будет гораздо полезнее для вашего сына, который, конечно, останется вашим наследником и в свое время получит вашу корону.
В этот день вечером правительница, вернувшись от графа Линара, вызвала к себе Головкина и потребовала, чтобы он представил ей чин коронования Екатерины и Анны Иоанновны. Граф же Линар, когда от него вышла принцесса, призвал к себе старого Фрица и велел ему как можно быстрее укладывать все вещи и готовиться к отъезду.
- Все вещи? - переспросил Фриц. - Разве мы сюда уже не вернемся?
- Нет, нет, никогда не вернемся! - несколько раз произнес Линар. - Довольно! Чаша переполнилась… я больше не могу!
40
СУДЬБА
Весть о помолвке графа Линара с фрейлиной правительницы Юлианой Менгден быстро разнеслась по городу, но никаких толков не прекратила и ничего не опровергла, а вызвала лишь улыбки и насмешки да еще большее злословие, чем прежде. Большинство с хихиканьем спрашивало, как же они теперь втроем устраиваться будут?
Многие думали, что это просто остроумная сплетня, которая на самом деле не оправдается, так как уж чересчур это нелепо и не может сходиться с обстоятельствами, слишком хорошо всем известными. Однако во дворце было торжественно совершено обручение, и свадьба Линара с девицей Менгден объявлена официально. Но вместе с тем всем стало известно, что через два дня после этого обручения граф Линар уезжает в Дрезден якобы для того, чтобы получить разрешение на этот брак.
Этот отъезд многим показался подозрительным, и придворные перешептывались с усмешкой, впрочем весьма резонно говоря друг другу:
- Счастливые женихи так не поступают и не бросают невесты после обручения! Тут что-то путано и неладно!
Эта "неладность" подчеркивалась еще и тем, что сама невеста, Юлиана Менгден, была вовсе не радостна.
Одна только принцесса Анна Леопольдовна, казалось, ничего не замечала и была в восторге от всего, что происходило. Правда, отъезд Линара огорчал ее, но она, словно азартный игрок, зарвавшийся на своих ставках и видящий впереди один только выигрыш, рассчитывала, что он вернется и что время разлуки промелькнет очень быстро. Накануне отъезда Линара у правительницы по обыкновению вечером собрался кружок интимных ее карточных партнеров, и она провела время в их обществе. Отпустив гостей, она удержала Линара и тут сначала довольно спокойно простилась с ним, с твердой уверенностью, что они скоро увидятся. Но вдруг, когда он уже приближался к двери, чтобы уйти, она кинулась к нему и, всхлипывая, проговорила:
- Карльхен! Мы никогда больше не увидимся!
Граф, как бы боясь выдать себя, поспешно освободился от принцессы и вышел из комнаты, оставив ее одну…
Всю эту ночь не спала принцесса; ей все казалось, что вот-вот граф Линар вернется и скажет, что никуда он не едет, а останется здесь, в Петербурге. Но он не вернулся, и для Анны Леопольдовны стало ясно, что она чутьем в последние минуты расставанья угадала истину: граф Линар уехал, чтобы никогда больше не возвращаться!
Как ни убеждала себя принцесса, что это все пустяки, что это ее напрасная мнительность говорит в ней, но с каждым мгновением ей становилось все тоскливее и мучительнее. Изредка, порывами, она вдруг начинала метаться и, воображая, что это проявляется в ней сила воли, капризно топала ногой и сама пред собой высказывала желание сделаться самодержавной императрицей, чтобы доказать, какова она, и заставить графа Линара вернуться и быть в истинном смысле этого слова у ее ног. Она вспоминала, что, несмотря на то, что граф Линар, украсивший ее туалетную, повесил там картинки, на которых молодые маркизы стояли на коленях перед пастушками, сам он никогда не стоял на коленях перед ней.
Граф Линар уехал из Петербурга рано утром, чуть свет, а в Ропше к его поезду должна была присоединиться Селина де Пюжи, отбывавшая с ним вместе.
Селину поехал провожать в Ропшу Митька, который желал проститься с Линаром, и Грунька, искренне огорченная разлукой с француженкой, с которой она подружилась и была настоящей приятельницей. Митька с Грунькой знали наверняка, что Селина не вернется в Петербург, та тоже была уверена, что увозит своего графа в Дрезден навсегда, так как Флоренции ей бояться было нечего.
- Ну да поможет вам Бог! - сказала Селина, прощаясь. - Я надеюсь, что у вас все будет хорошо и что моя Грунья станет женой красавца-сержанта.
Граф Линар посадил француженку с собой в карету, и, когда они уже совсем отъезжали, Митька замахал и крикнул высунувшейся в окно Селине:
- Берегись итальянских альбомов, у их ящиков ужасно острые углы!
Селина рассмеялась, рассмеялась и Грунька, и веселый и довольный Линар покинул Петербург с беззаботным смехом; долго еще, когда его карета колыхалась по ухабам дороги, он усмехался и говорил:
- Нет, что они выдумали? Женить меня на Юлиане и запереть во дворце! Какой вздор!
Для него это действительно было вздором, потому что при женитьбе на Юлиане предполагалось чаще, чем раньше, видеть Анну Леопольдовну, даже в церкви, так как предполагалось, что он при бракосочетании примет православие и перейдет в русское подданство и займет при дворе пост обер-камергера, вакантный после низвержения Бирона. Но если Линар и жил в Петербурге и действовал там, то исключительно в видах пользы своей родины, а последняя вовсе не требовала перехода на русскую службу.
Чем дальше уезжал Линар от Петербурга, тем становился все веселее и веселее! Анна же Леопольдовна с каждым днем становилась все нервнее, озабоченнее и тревожнее.
Политические дела пошли очень плохо.
По проискам французского посла де ла Шетарди Швеция объявила войну и двинула свои войска на Россию. Анна Леопольдовна отсутствием Линара была выбита из колеи, не знала, что ей делать и что ей начать, а между тем принцесса Елизавета вдруг выказала решительность, граничащую со строптивостью. В Петербург двинулось персидское посольство с богатыми подарками и, между прочим, привело целую партию слонов, надолго оставивших по себе в Петербурге память - до конца девятнадцатого столетия существовала на Песках улица под названием Слоновой. Персидский посланник не явился к цесаревне Елизавете с визитом; она пожаловалась на это правительнице, и Анна Леопольдовна послала к ней двух человек из церемониймейстерской части с извинением. Сделав им выговор, Елизавета сказала:
- Я вам прощаю это, так как вы только исполняете то, что вам приказывают, но скажите Остерману, по вине которого, я знаю, это случилось, что если он забыл, что мой отец и моя мать вывели его в люди, то я сумею заставить его вспомнить, что я - дочь Петра и что он обязан уважать меня.
После этого уже сама Анна Леопольдовна поехала с извинением к Елизавете Петровне.
Цесаревна была с ней чрезвычайно любезна и провожала правительницу на лестницу. Однако тут Анна Леопольдовна оступилась, упала перед Елизаветой Петровной и, поднимаясь, неизвестно почему громко проговорила:
- Я предчувствую, что буду у ног Елизаветы.
Цесаревна сделала вид, что не заметила этого. Но правительница после этого случая как бы еще больше опустилась и стала мучиться предчувствиями.
- Такова уж моя судьба! - говорила она и не желала сделать даже попытку, чтобы предотвратить удары этой судьбы.
41
ЗЕЛЕНЫЙ ПОРОШОК
Митька Жемчугов был очень доволен развертывающимися событиями.
О настроении Анны Леопольдовны он знал через состоявшую при ней Груньку, и это ее настроение как раз соответствовало тому, что, по мнению Жемчугова, было нужно.
Митька имел обыкновение, встав рано и умывшись, долго одеваться, бриться, причесываться, но не потому, что очень заботился об особенной тщательности и изысканности своего туалета, а потому, что любил в это время обдумывать сложные вопросы и работать мозгами и памятью, сопоставляя события и делая нужные выводы. Он не любил, когда ему в это время мешали, и Василий Гаврилович, зная это, оставлял его в покое.
Стоял ноябрь; солнце в Петербурге всходило поздно. Митька поднимался и одевался при огне… Он как раз причесывался и увидел в большое венецианское зеркало, висевшее у него в комнате, что сзади него в комнату вошел Гремин.
- Ты что же это раньше меня поднялся? - удивился Жемчугов, знавший, что Гремин любитель поспать.
- Я всю ночь не спал! - ответил Василий Гаврилович. - Я все думаю!
- И о чем же ты думаешь?
- Да все о том же! Знаешь, сил больше моих нет! В России все ведь идет хуже и хуже, и нет никакой надежды.
- Погоди немного, полегчает!
- Ох, Митька, уж сколько мы годим! Говорю, сил нет больше! Ну хорошо, надеялись мы на цесаревну Елизавету Петровну, да, кажется, приходится разувериться в ней. Знаешь, что рассказывают? На днях несколько офицеров гвардии собрались возле ее дворца, выждали, когда она вышла на прогулку, подступили к ней и слезно - понимаешь ли ты? - слезно, от всей души говорят ей: "Матушка, мы готовы все и только ждем твоих приказаний! Что прикажешь нам делать?"
- Ну и что же она?
- Да замахала руками. "Ради самого Бога, - говорит, - замолчите, а то услышат вас, и вы и себя погубите и меня!" Ну офицеры, конечно, с неудовольствием отступили, и дошло до того, что один прямо и выразился, что она - трусиха и что лучше отстать от нее, правительница куда отважнее будет: вишь, с Бироном расправилась как быстро!
- Ну и что же из того?
- Как что же из того? Это значит, что цесаревна с каждым днем теряет сторонников!
- Эх ты, Простота Тимофеевна! Да ведь если бы цесаревна с первыми встречными ей офицерами о своих планах и действиях разговаривала, так давно ни ее бы, ни нас с тобой не было бы. Да ведь несомненно, что в числе офицеров, остановивших цесаревну, был хоть один сторонник правительницы, тот самый, который в пользу ее и заговорил потом! Да ведь это Елизавету Петровну поддеть хотели!
- Ну а как же она - уж это я достоверно знаю - говорила громко, при своих, что не хочет при помощи войска добывать себе престол, чтобы не "повторять римских историй"!
- Ну и этому только радоваться можно! - сказал Митька. - Гораздо хуже, если, как вот этот год, все сроки назначали, когда она должна была вступить. Ну конечно, к этим срокам и готовились! Надо, чтобы успокоились и перестали говорить об этом! Ты вот лучше всего делай так, чтобы все думали, что цесаревна и не помышляет ничего предпринимать!
- Мне тоже рассказывали, будто правительница говорила: надобно как можно более ласкать цесаревну Елизавету, чтобы вернее опутать ее, когда придет время!
- Ну это мы еще посмотрим!
- А что это у тебя? - спросил Гремин, показывая на лежавший на столе лист бумаги, исписанный крупным немецким почерком.
- Это, брат, - автограф старого Фрица, камердинера графа Линара. Я с ним сошелся, когда мы путешествовали из Дрездена в Петербург. Видишь ли, он все алхимические книги читал! Ну вот тут, в Петербурге, я ему и отнес твой зеленый порошок в табакерке! Помнишь, я у тебя брал?
Гремин действительно вспомнил, что Митька брал табакерку с порошком, чтобы показать ее сведущему человеку, и потом вернул ее обратно в целости.
- Так этим сведущим человеком и был твой старый Фриц? - спросил он.
- Да! И представь себе, что значит немецкая аккуратность! Он самым тщательным образом составил письменный отчет, то есть целый акт, и вот передал его мне! Я по-немецки плохо разбираюсь, но все-таки доискался смысла. Представь себе, этот старый Фриц знал твоего отца, когда в первый раз приезжал сюда с Линаром в Петербург. Ведь твой отец был приятелем с Брюсом?
- Ну еще бы! Они даже вели переписку, когда Брюс в Москве поселился.
- Ну вот! А уж приятель Брюса не мог не быть алхимиком! И старый Фриц знал твоего отца, именно как человека, преданного алхимии. Но, представь себе, этот порошок в золотой табакерке, по уверению Фрица, ничего общего с алхимией не имеет и никаких таинственных свойств в себе не заключает! Это самая обыкновенная зелень, то есть зеленая краска! По-видимому, и золотая табакерка вовсе не принадлежала твоему отцу, хотя на ней и выгравирован герб Греминых и поставлены инициалы "Г" и "Г", и второй из этих "Г" несомненно означает "Гремин", но первый не "Гаврила", как звали твоего отца, а "Григорий"! Потому что на дне табакерки полностью вырезано по-французски "Gregoire".
- Да! Совершенно верно, - подхватил Василий Гаврилович, - у моего отца был брат Григорий. Отец был Гаврилой Мартыновичем, а его брат, мой дядя, - Григорий Мартынович! Он был старшим и назван так в честь прадеда, потому что деда звали Мартын Григорьевич. В честь прадеда у нас много слуг окрещено Григориями; вот и дворецкий, что сейчас у меня.
- А ведь он должен помнить Григория Мартыновича!
Ими был призван старик-дворецкий Григорий, и он рассказал, что отлично знал и помнил Григория Мартыновича, который вечно ссорился со своим братом Гавриилом именно за то, что тот предавался брюсовым наукам. Григорий Мартынович уверял, что его брат и свои последние деньги, какие у него были, истратил на алхимию и опыты.
Обыкновенно, приезжая в Петербург, которого не любил, Григорий Мартынович останавливался в комнате, теперь занятой Жемчуговым, и венецианское зеркало, висевшее тут в простенке, принадлежало ему. Григорий Мартынович привез с собой и повесил его в простенке в последний свой приезд, когда поссорился с братом и заявил ему, что лишает его наследства. Умер он в неразделенной с братом усадьбе в Москве, его вотчина оказалась проданной, а куда девались деньги, вырученные от этой продажи, никто не смог узнать. Так и не нашли их. Жемчугов очень внимательно выслушал этот рассказ и проговорил:
- Если табакерка принадлежала Григорию Мартыновичу, то, конечно, она не может содержать в себе что-нибудь алхимического, раз он был противником брюсовых наук, как говорит Григорий. Но что может значить в таком случае этот зеленый порошок?