42
ПЕРСИДСКОЕ ПОСОЛЬСТВО
Слоны, прибывшие с посольством персидского шаха, были с торжеством проведены по улицам Петербурга. Их было четырнадцать, и все они следовали один за другим вперемежку с конными всадниками, гарцевавшими на арабских лошадях. По пути следования этой процессии, тем более странной, что слоны, животные чисто южные, шли по снегу, были выставлены войска и, конечно, толпилась масса народу.
Особенно многолюдно было на Дворцовой площади.
Сюда, чтобы поглазеть на слонов, явился и Митька Жемчугов. Он прислушивался к говору в толпе, изредка кидая то или иное слово, и остановился пораженный, увидев неподалеку от себя человека, который был очень похож на Станислава Венюжинского, но был одет в персидский костюм, с мерлушковой плоскодонной шапкой на голове.
"Что за притча? Неужели это - он?" - сказал себе Митька и направился к человеку в персидском костюме.
Пока тот еще не видел Митьки Жемчугова, могло быть сомнение, Венюжинский это или нет, - но когда их взоры встретились, этот человек так заметно перебедовался, такой испуг отразился на его лице, что он этим окончательно выдал себя.
Митька прямо пошел на него и резко проговорил:
- Пан Станислав, ты опять мне попался!
Тот даже не пытался вывертываться.
Он только присел, словно ноги у него подкосились, и застыл, по-видимому испытывая тот ужас, который охватывает перед пастью удава кролика, тут же теряющего способность двигаться.
- Очень рад встретиться, - продолжал Митька, - нам с вами нужно свести счеты.
- Пан Дмитрий, - залепетал Венюжинский, - пощадите! Не дайте погибнуть!
- Что же ты думаешь, что я с тобой сделаю, а?
- Нет, не то, что вы сделаете со мной, а только как я вас встречу в своей жизни, так мне грозит несчастье. Уж это-то верно! О, я снова буду несчастен, если встретил вас!
- Ну брат, больше похоже на то, что встреча с тобою мне грозит какой-нибудь опасностью, так как ты всячески норовишь подвергнуть ей меня. Но на этот раз я буду осторожен. Ну ступай за мной!
Станислав стоял недвижимый.
- Ступай! - повторил Митька.
- Но… куда же мы пойдем?
- Туда, куда я поведу тебя!
- А если я не пойду?
- Тогда я велю взять тебя и отправить в Тайную канцелярию, где разберут, как ты подделал указ Бирона, чтобы арестовать меня.
- Ну тогда я лучше пойду сам за паном, - согласился Венюжинский.
Как ни страшен был ему Жемчугов, но все-таки Тайная канцелярия показалась страшнее.
Жемчугов велел ему идти вперед, а сам пошел сзади, крепко держа его за локоть и направляя его путь. Таким образом он привел его в зеленую комнату кофейни Гидля через задний ход.
- Где мы? - спросил Станислав.
- В кофейне Гидля. Не страшно! - успокоил его Митька и велел слуге подать кофе.
Лакей исполнил приказание и удалился.
- Ну теперь мы с глазу на глаз, - обратился Митька к Венюжинскому.
- Только я пить ничего не буду, - поспешно сказал тот. - Боюсь!
- Позвольте, пан Венюжинский, - возразил Жемчугов, - во-первых, это вы меня спаивали, и даже два раза, сонным зельем, а во-вторых, сейчас мне незачем употреблять с вами хитрости. Если вы сделаете хоть что-нибудь не по-моему, я с удовольствием вызову слугу. Вас свяжут и доставят в Тайную канцелярию. Обвинение, которое я представлю против вас, право, более чем достаточно для вашего ареста.
- Но я же ничего не делаю, я же, наоборот, делаю все, что вы мне приказываете! - съежившись, произнес Станислав.
- Ну тогда рассказывайте, как вы очутились в персидском посольстве и одеянии.
- Я состою при персидском посольстве.
- Пан Станислав, вы - врете!
- Честное слово, не лгу!.. я состою в слугах при переводчике персидского посольства, который - такой же бедный поляк, как и я.
Оказалось, что переводчик при персидском посольстве был поляком, отправившимся в Персию, чтобы научиться там разным чародействам и вернуться на родину и в Европу, загребать деньги наподобие персидских и индийских гадателей и чародеев, бывших тогда в моде повсюду. Но "разным чародействам" он не научился, а персидский язык выучил и в конце концов пристроился к посольству переводчиком.
Станислав, вернувшись тогда из Пскова, долго скитался по России и наконец на юге попал в услужение к своему соотечественнику, поляку-переводчику, направлявшемуся с посольством и слонами в Петербург.
- Ну а теперь-то что ты делал на площади? Отчего не был со слонами? - спросил его Митька.
- Мне там не место, - гордо пояснил Венюжинский, - слоны не принадлежат к посольству, они отдельно, а я принадлежу и потому не должен быть со слонами.
- Ну а что же ты делал на площади? Ведь не смотрел же ты на слонов, которые тебе, вероятно, надоели во время длинного пути?
Станислав замялся.
- Говори правду, а то я зову слуг, чтобы вязать тебя, - пригрозил ему Митька.
- Я шел с поручением от пана переводчика.
- К кому?
- К Андрею Ивановичу Остерману.
- Ого! И что же, у тебя письмо к нему?
- Да, секретное. Пан переводчик велел мне снести письмо именно сегодня, пока персы заняты со слонами и не могут выследить меня… чтобы я не попался им.
- А ты попался мне. Хорошо!
- Я всегда попадаюсь вам в трудные минуты. Вы - злой дух моей жизни. Я с вами сейчас разговариваю и думаю: "А что если вас нет на самом деле, а это - только злое видение?"
- Я-то, брат, не видение, а вот ты, кажется, морочишь меня, и никакого письма у тебя нет.
- Извините, пан Дмитрий! Честный шляхтич Венюжинский не лжет. Вот это письмо. - И Станислав вынул сложенный и тщательно запечатанный лист бумаги, но без всякой на нем надписи.
- Так тут не написано кому, - сказал Митька.
- Если я передаю секрет в руки, - объяснил Венюжинский, - то адреса не нужно.
- Ну-ка, передай мне! - И Митька взял из рук Станислава письмо.
Тот рванулся к нему.
- Одно движение или слово, - строго сказал ему Митька, - и я зову слуг!
Венюжинский съежился и затих.
- Так как это письмо никому не адресовано, - продолжал Митька, - то я считаю себя вправе распечатать его и прочесть. Ни слова, пан Венюжинский!.. Но, видите ли, если я узнаю что-нибудь интересное из этого письма, то даю вам слово, что отпущу вас на все четыре стороны и прощу раз я навсегда, с тем чтобы вы мне больше на глаза не попадались и не делали никакого зла.
- О, я не попадусь, - вырвалось у Станислава.
Жемчугов спокойно, не торопясь, аккуратно распечатал письмо и прочел его.
Переводчик в письме извещал Остермана, что "все исполнено" и посольство обратится с официальным сватовством от имени шаха персидского, который-де желает взять себе в жены цесаревну Елизавету Петровну.
- Вот оно что! - проговорил Митька. - Да, весть важная. Ну пан Станислав, вы свободны; я держу свое слово и прощаю вас. Ступайте!
- Но мне нужно письмо! - робко сказал Венюжинский. - Что же я стану делать без письма?
- А это что вам угодно. Но советую вам исчезнуть, пока я сосчитаю до трех. Раз… два…
Не успел Митька произнести еще "три", а Станислава уже не было в комнате.
Жемчугов спрятал письмо в карман и, выйдя от Гидля, направился прямо во дворец, где жила цесаревна Елизавета. Он нес туда важную весть.
43
ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ НОЯБРЯ
Вице-канцлер граф Головкин чуть ли не каждый день бывал с докладом у правительницы по поводу чина коронования. Это держалось в секрете, но те, кому нужно было знать, то есть во дворце цесаревны Елизаветы, знали, что церемониал всей коронации Анны Леопольдовны уже готов и даже подписан указ о провозглашении правительницы самодержавной императрицей. Известно было также, что ждут лишь дня обнародования этого указа, когда гвардия уйдет из Петербурга на войну против Швеции. Отправка гвардии была назначена на двадцать пятое ноября.
Сама Анна Леопольдовна относилась почти совсем безучастно ко всем этим приготовлениям. С отъездом графа Линара, казалось, всякая энергия упала у нее. За нее, собственно, все делали граф Головкин, обергофмаршал Левевольде и австрийский посол граф Ботта. Она им не мешала, но вместе с тем отстранила себя от всего, от каждого шага, который она должна была бы сделать лично.
Правительница не верила в свою счастливую судьбу. Ей казалось, что она обречена на гибель. С той самой минуты, когда она, прощаясь с Линаром, вдруг почувствовала, что они больше не увидятся, а он не разубедил ее в этом, она пала духом и не смогла воспрянуть вновь.
Ни Головкин, ни Левевольде, ни Ботта не догадались подослать ей своего рода госпожу Дюкар, чтобы та подбодрила принцессу, а Грунька, сумевшая подсказать это Миниху, не подсказывала им.
Накануне екатерининского дня, то есть двадцать третьего ноября, посол Австрии Ботта ранее обыкновенного явился на вечернее заседание к правительнице и попросил Юлиану Менгден доложить принцессе, что желает видеть ее наедине до прихода остальных гостей.
Сам посол описывает этот свой разговор с правительницей в своих записках и свидетельствует, что сказал ей: "Вы находитесь на краю пропасти, позаботьтесь о себе! Спасите, ради бога, и себя, и вашу семью!" Вместе с тем правительница получила предупреждающее письмо из-за границы.
Когда гости съехались, им невольно бросилось в глаза, что Анна Леопольдовна была очень встревожена. В карты играть она не села и в сильном волнении ходила взад и вперед по комнате, останавливаясь несколько раз у того стола, за которым играла цесаревна. Наконец, преодолев себя, она тронула плечо Елизаветы Петровны и сделала ей знак глазами, что она желает переговорить с ней. Цесаревна встала, и все видели, как они вышли в соседнюю комнату. Там они пробыли не особенно долго, и когда появились вновь, у Елизаветы горели глаза, но внешне она была невозмутимо спокойна. Она как ни в чем не бывало села за стол и продолжила игру.
Сидевший за другим столом Ботта нахмурился и стал темнее ночи.
На другой день правительница была в Александро-Невской лавре и слушала там панихиду по своей погребенной там матери, принцессе Елизавете Ивановне Мекленбургской, так как это был день именин покойной.
Вечером граф Головкин давал бал в честь своей супруги Екатерины Ивановны, рожденной княжны Ромодановской. Так называемый "весь Петербург" того времени был на балу, но правительница под предлогом поминовения своей матери отказалась от приглашения и отменила у себя обычное вечернее собрание, чтобы не отвлекать гостей от бала у графа Головкина.
Анна Леопольдовна рада была придраться к случаю, чтобы остаться у себя одной, на воле. Она с радостью ждала этого вечера, решив написать длинное письмо к Линару, чтобы послать это письмо ему навстречу в Кенигсберг. У нее был рассчитан по минутам весь предполагаемый ею маршрут Линара на его возвратном пути, и по этому расчету посланный ею с письмом должен был встретить графа в Кенигсберге.
Она надела капот и села к столу писать письмо.
Как раз в это время в ее комнату почти насильно вломился ее супруг Антон, который с отъездом Линара опять получил свободный доступ к Анне Леопольдовне, впрочем уже переехавшей из Летнего в Зимний дворец. Он был очень взволнован и, чрезмерно заикаясь от волнения, не мог ничего выговорить.
- Что такое? Что случилось? - стала спрашивать правительница.
Но принц ничего не мог выразить связно.
- Арестовать… Лесток… письмо… Остерман… - с неимоверным трудом выговаривал он.
Наконец, после долгих усилий, удалось выяснить, что он явился к жене, чтобы предостеречь ее, и пришел он по указанию Остермана, который просил передать, что сторонниками Елизаветы перехвачено секретное письмо к нему от переводчика персидского посольства и таким образом разглашена тайна о сватовстве персидского шаха к Елизавете Петровне. Теперь можно было ожидать от Елизаветы Петровны какого-нибудь энергичного шага, который можно было бы предупредить только решительными мерами.
Анна Леопольдовна, выслушав это, отмахнулась и раздраженно проговорила:
- Ах, как вы все мне надоели! Все это я слышала уже двадцать раз! Я вчера прямо спросила принцессу Елизавету, правда ли, что она собирается что-то против меня предпринять, и она дала мне клятву, что офицерам, предлагавшим ей сделать переворот, она заявила о своем отказе, о нежелании повторять римскую историю!
- Да мало ли что она заявляла! А вам-то ведь она не дала обещания…
- Ах, никаких обещаний мне не нужно! - прервала его правительница. - И вообще мне ничего не нужно! Оставьте меня в покое и, кроме того… я ведь просила вашу светлость никогда не вмешиваться в мои дела!
Она так удобно расположилась в капоте за своим столом, ей так хотелось написать письмо графу Линару, что казалось, начнись вокруг нее пожар, она от него отмахнулась бы так же, как только что отмахнулась от предостережения своего супруга. Конечно, тот принужден был уйти.
Анна Леопольдовна до позднего вечера писала письмо и была счастлива этим. А ночью ее счастье прервалось навсегда. Это была последняя ее ночь во дворце.
44
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
В то время как Анна Леопольдовна в Зимнем дворце, у своего письменного стола, кончала письмо Линару, а "весь Петербург" разъезжался после бала у графа Головкина, Остерман сидел у себя, в своем вечном красном халатике на лисьем меху, в кресле на колесиках и с укутанными одеялом ногами. Перед ним на столе, в шандале, горела сальная свечка - ни масла, ни восковых свечей Андрей Иванович из скупости не жег. Он прищурил один глаз, а другим, улыбаясь, смотрел мимо свечки на стену, но ему казалось, что вместо стены он видит раскрывавшуюся перед ним даль. И в этой дали он предугадывал будущее, которое слагалось именно так, как этого хотел он, Остерман.
Ведь в прошлом он не ошибся ни разу, не ошибается и в настоящем. Ведь теперь все идет согласно его, как он думал, воле.
Только что граф Линар стал ему подозрителен - и вот уже этого Линара нет. Сегодня принц Антон так настроен, что непременно должен напугать свою супругу, и та, подготовленная маркизом Боттой, непременно отдаст приказ арестовать Елизавету Петровну, которая будет насильно препровождена к персидскому шаху. Эта идея особенно нравилась Остерману.
А затем правительница пожелает объявить себя самодержавной императрицей, он, Остерман, вступится за права малолетнего императора, Анна Леопольдовна будет сражена, и останется только один косноязычный и робкий, недалекий принц Антон, который будет делать все, что ему скажут.
Такая будущность рисовалась перед Остерманом, и в виду этой будущности ему захотелось непременно жить и жить. Поэтому он сейчас же вспомнил про декокт, который обыкновенно принимая на ночь.
Он несколько раз ударил в ладоши, и на этот условный призывной знак появился заспанный казачок. Остерман с отвращением сморщил нос, отвернулся и проговорил:
- Эй, как от тебя пахнет!
- Ничего, Андрей Иванович, это - русский дух! - послышался сзади казачка какой-то незнакомый голос, и в комнату вошел высокий молодой человек с большими черными глазами и в парике с длинными, вьющимися, падающими на плечи локонами.
- Поди прочь! - сказал он казачку.
Тот, словно ему приказывал его господин, немедленно исчез.
- Куда ты, дурак? - закричал ему вслед Остерман. - Куда ты?
- Напрасно кричите! - остановил его незнакомец. - Ни казачок не вернется на ваш зов, и никто из вашей прислуги не откликнется!
- Как это не откликнется? Что за вздор? - проворчал Остерман, после чего скинул одеяло, встал и старческой походкой, но все-таки совершенно свободно и твердо переступая своими тощими, обутыми в спускающиеся чулки ногами, подошел к двери и хотел отворить ее.
Дверь была заперта снаружи. Остерман направился к другой, но и эта не поддалась его усилиям: она тоже была заперта с наружной стороны.
- Что же это такое? - произнес Остерман, остановившись и взглядывая сквозь очки на молодого человека.
- Это значит, что мы заперты, - ответил тот, - и что поэтому вам нечего меня бояться, так как я заперт вместе с вами и, значит, не могу ничего предпринять против вас безответственно!
- Я и не боюсь! - сказал Остерман и действительно совершенно спокойно направился к своему креслу и сел опять в него. Он завернул под ноги одеяло и спросил: - Но что же вам угодно от меня и зачем вы ко мне пожаловали?
- Прежде всего я принес вам вот это письмо, написанное вам переводчиком персидского посольства.
- Перехваченное?
- А вам это известно? Значит, вам также известно и содержание этого письма?
- Да, значит! - вызывающе-спокойно и насмешливо произнес Остерман.
- Но ведь то, что вы затеяли, Андрей Иванович, - преступление. Отдать русскую княжну, православную, за магометанина, персидского шаха, то есть попросту к нему в гарем… да ведь это же - такое преступление, за которое…
- Я просил бы умерить вашу дерзость, потому что не такому молокососу, как вы, произносить надо мой приговор.
- Приговор будет произнесен над вами по установленной форме и законно, я же явился к вам лишь для того, чтобы арестовать вас. Я здесь, чтобы не дать вам возможности скрыться до появления солдат, и ваши люди, запершие нас в этой комнате, заодно со мной!
- По чьему же это приказанию меня придут арестовывать? - опять усмехнулся Остерман.
- По приказанию Елизаветы Петровны, самодержавной императрицы Российской.
- Ошибаетесь, молодой человек! Мне доподлинно известно, что приняты меры к тому, чтобы арестовать принцессу Елизавету Петровну и ее лекаря Лестока. Они обвинены в государственной измене и в сношениях с послом Франции, маркизом де ла Шетарди.
- Вы плохо осведомлены, Андрей Иванович! Могу вас заверить, что Елизавета Петровна направилась в санях к преображенцам и что все готово к тому, что она поведет их к Зимнему дворцу и сама арестует правительницу, захватившую принадлежащий ей, Елизавете Петровне, прародительский престол. Да вот, кажется, идут к нам люди, которые подтвердят мои слова!
Послышался мерный шум шагов, громкий говор, щелкнул замок в двери, и в комнату, стуча сапогами и гремя оружием, ворвались преображенцы.
- Вы здесь? - сказал молодому человеку бывший с солдатами офицер. - Виват императрице Елизавете!
- Виват! Виват! - подхватил и молодой человек.
За ним гаркнули солдаты, а за солдатами, как эхо, раздалось по всему дому "ура" царице. Это кричали сбегающиеся слуги Остермана.
Андрей Иванович вскочил, затопал ногами и в припадке неистовства и бешенства стал ругаться площадными словами, обращая свое сквернословие к Елизавете Петровне и в исступленном бессилии грозя ей, что она ответит за нарушение всяческих законов.
Однако солдаты завернули его с головой в одеяло и так, ругающегося и барахтающегося в одеяле, снесли в сани, после чего отвезли во дворец к Елизавете Петровне.
К тому времени туда уже были доставлены арестованные преображенцами Миних, Левевольде и граф Головкин.