За свою книгу "Тень друга. Ветер на перекрестке" автор удостоен звания лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького. Он заглянул в русскую военную историю из дней Отечественной войны и современности. Повествование полно интересных находок и выводов, малоизвестных и забытых подробностей, касается лучших воинских традиций России. На этом фоне возникает картина дружбы двух людей, их диалоги, увлекательно комментирующие события минувшего и наших дней.
Во втором разделе книги представлены сюжетные памфлеты на международные темы. Автор - признанный мастер этого жанра. Его персонажи - банкиры, генералы, журналисты, советологи - изображены с художественной и социальной достоверностью их человеческого и политического облика. Раздел заканчивается двумя рассказами об итальянских патриотах. Историзм мышления писателя, его умение обозначить связь времен, найти точки взаимодействия прошлого с настоящим и острая стилистика связывают воедино обе части книги.
Постановлением Совета Министров РСФСР писателю КРИВИЦКОМУ Александру Юрьевичу за книгу "Тень друга. Ветер на перекрестке" присуждена Государственная премия РСФСР имени М. Горького за 1982 год.
Содержание:
Тень друга, - или - Ночные чтения сорок первого года - Повесть-хроника 1
С точки зрения историка 1
Приказ по музам, - или - Вечера в редакции близ фронта 1
Утопия Гельдерса, - или - Отголоски модных военных теорий 7
Проект порки Геббельса, - или - Мемуары офицера семилетней войны 9
Атака высоты, - или - Что такое боевая география 13
Храбрый Петин, - или - Урок истории Наполеонам 15
Забытые страницы, - или - Наставление господам офицерам в день сражения 21
Продолжение следует, - или - еще немного о Воронцове 27
Золотая гривна, - или - Из биографии боевых наград 29
Строки Лермонтова, - или - Завещание молодого офицера 35
Мундир с погонами, - или - Еще раз о воинских традициях 36
Со шпагой и книгой, - или - Кое-что из жизни русской женщины 40
Поверья и заветы, - или - "Господа офицеры, какой восторг!" 42
Двадцатый век, - или - Кое-что о "белых" и "красных" 52
Орион в серьге, - или - Фрагменты одной биографии 62
Второе рождение заглавия, - или - Тень, скользящая в строке 65
Вместо эпилога, - или - Размышления в Архангельском 67
Ветер на перекрестке, - или - Памфлеты и рассказы из цикла "Кое-что..." 70
Кое-что из жизни щелкунчиков 70
Кое-что из жизни Мюнхена 73
Кое-что о правах человека 75
Кое-что из жизни монстров 80
Кое-что о писателях 82
Кое-что о полемике 84
Кое-что о советологах 87
Кое-что из жизни богатых 90
Кое-что о незнакомке 92
Кое-что из одной биографии 95
Тень друга. Ветер на перекрестке
Тень друга,
или
Ночные чтения сорок первого года
Повесть-хроника
Всемирная история - это величайшая поэтесса.
Ф. Энгельс
Смешно не знать военной истории.
В. И. Ленин
Мечты сменялися мечтами
И вдруг... то был ли сон?
Предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию,
Над Плейсскими струями.К. Батюшков
"Тень друга" (1814)
Угасает запад многопенный
Друга тень на сердце у меня,
По путям сияющей вселенной
Мы пройдем когда-нибудь, звеня.Н. Тихонов
"Тень друга" (1963)
С точки зрения историка
Старинное изречение утверждает, что книги имеют свою судьбу. Завидная судьба произведения, о котором я пишу, началась еще до того, как оно вышло отдельной книгой. Повесть Александра Кривицкого "Тень друга, или Ночные чтения сорок первого года", будучи опубликована в журнале "Знамя", сразу же получила широкую известность. О ее литературных достоинствах, новизне формы, яркости стиля уже писали прозаики, поэты, критики.
Целиком разделяя положительные оценки, данные этому произведению литераторами, хочу сказать о "Тени друга..." как историк. Дело в том, что эта повесть построена на обширном материале русской военной истории с постоянными выходами авторских суждений в историю Отечественной войны и наши дни. Нечасто можно встретить в нашей литературе произведение, в котором история, рассматриваемая с позиций современности, становится органически важным элементом самого сюжета.
В "Тени друга..." нет никакого насильственного сближения исторических фактов с сегодняшним временем, но нет и искусственного отторжения истории от наших дней. Автор диалектически прослеживает процесс людских взаимоотношений в русской и советской армии на фоне крупных событий прошлого и настоящего. Нужно сказать, что восхищение национальными источниками русской военной силы нисколько не спорит в концепциях автора с его убеждениями коммуниста-интернационалиста. Они слиты воедино. Автор правильно отмечает, что октябрьский рубеж не отгородил Россию от ее прошлого.
Доброе, прогрессивное, что отложилось в традициях русской армии, и прежде всего храбрость и отвага солдат и офицеров при защите Родины от иноземных захватчиков, высокое сознание ими воинского долга, верность полковому знамени, воинской чести, боевое товарищество и многое другое, что безосновательно отбрасывалось в свое время историками вульгарно-социологической школы, взято ныне в арсенал нравственного воспитания советских воинов. Замечу, что автор данной книги был одним из первых, кто поднял голос в защиту боевых традиций России, кто много сделал для их пропаганды.
Наш пристальный интерес к военной истории Родины, особенно усилившийся в дни Отечественной войны, вполне закономерен. Я помню в ту пору серию военно-исторических очерков Александра Кривицкого, которые публиковались на страницах "Красной звезды" и перепечатывались фронтовыми и армейскими газетами. Они принесли тогда большую пользу и хорошо запомнились. Таким образом, исторический фон повести "Тень друга..." создавался не одни год. Идеи, возникшие в процессе его наполнения, выношены, хорошо обдуманы и потому убеждают читателя.
Ценность исторических поисков А. Кривицкого, его исследований наших военных традиций состоит в том, что он судит о них с классовых, партийных позиций, поддерживая в них то, что идет от народной основы, что составляет нетленный фундамент патриотизма, и осуждает то, что порождено узостью кастовых интересов правящих классов дореволюционной России. Автор вводит в научный обиход много малоизвестных фактов из истории русской армии, делает интересные, принципиальные, обоснованные выводы, обобщает с позиций марксизма-ленинизма свои наблюдения, что ставит его темпераментно написанную книгу в ряд ценных оригинальных трудов.
На историческом материале Александр Кривицкий написал произведение очень современное, актуальное и выразительное. При этом исторические его концепции верны и глубоки, гипотезы и догадки обоснованны.
"Тень друга, или Ночные чтения сорок первого года" - большая удача автора. Повесть принадлежит к тому разряду военно-патриотических произведений, которым суждена долгая жизнь в общении с читателем.
П. ЖИЛИН, генерал-лейтенант,
член-корреспондент
Академии наук СССР
Приказ по музам,
или
Вечера в редакции близ фронта
- Почему наши писатели не пишут крупных вещей? - недовольно спросил редактор, читая гранки уже не помню чьего очерка, предложенного мной для очередного номера газеты.
- Каких крупных?
- Таких! - И редактор развел руками тем манером, каким рыболов показывает мифический размер выловленной щуки.
- Вы имеете в виду рассказы?
- Я имею в виду повести, романы, - ответил редактор, и расстояние между его руками еще более увеличилось. Он раскинул их так широко, будто добровольно готовился к распятию.
- Не могу знать! - с машинальной молодцеватостью ответил я, пораженный позой дивизионного комиссара.
- Вы мне отвечаете, как хитрый ефрейтор, - вскипел редактор. - Говорите по существу.
- Почему нет романов? - тут уж развел руками я. - Но ведь идет война.
- Ну и что же?
Парировать такую реплику - нелегкое дело. Порывшись в памяти, я извлек из нее нечто классическое и был уверен в неотразимости своего ответа.
- Когда говорят пушки - музы молчат.
- Почему это они молчат? Где они молчат? - деловито осведомился редактор.
- Да так, вообще, - растерянно промямлил я, - молчат. По крайней мере, так было до сих пор. Молчат. Вот у союзников, по-моему, тоже ничего крупного не создано в этом смысле. Это и понятно, - витийствовал я, обретая понемногу спокойствие, - в громе пушек растворяется, так сказать, слабый голос муз...
- Ну вот что, - хмуро перебил редактор, - как там у союзников, я не знаю. Зачем нам нужны их музы? Пусть открывают скорее второй фронт. Их музы могут молчать, а наши должны говорить. Понятно?
- Понятно! - сказал я так же машинально, как и плачевное "не могу знать".
- Ну вот, значит, и займитесь этим делом.
Последняя реплика переводила весь разговор из теоретической сферы в область железной практики, и я, подавленный, вышел из кабинета. Может, все и обошлось бы. Теперь же положение становилось угрожающим. Редактор был не из тех людей, кто забывал свои приказания, какими бы фантастическими они ни казались тем, кто их получал...
2
Кто-то заметил: старый солдат, о чем бы он ни говорил, всегда сведет речь на войну. И это, наверное, не только оттого, что война оставляет неизгладимые шрамы в душе и на теле.
С тех пор как военная служба перестала быть пожизненной, а так было, скажем, во времена наполеоновских или суворовских битв, когда новобранец старился в армии и рядовые гренадеры не уступали возрастом и сединами генералам, с тех пор война - удел молодых, и, говоря о ней, люди вспоминают свою молодость. В сорок первом году Петр Андреевич Павленко уже не был молод, я еще только подходил к третьему десятку. Разницу в годах Павленко сокращал таким юношеским безрассудством, что ощутить ее мог только педант.
Мы знали друг друга и раньше, познакомились в дни войны с белофиннами. Но стали дружить позже. В октябре сорок первого корреспондент "Красной звезды" Павленко вернулся с Северо-Западного фронта в Москву и поселился в моих редакционных "апартаментах". К тому сроку редакция "Красной звезды", где я был начальником отдела литературы и искусства, уже дважды сменила адрес.
Сначала мы жили в нашем старом, источенном древесным жучком особняке, в глубине просторного двора на уютной улице Чехова. Потом нелегкая понесла нас в крыло здания театра Красной Армии, что на площади Коммуны.
В заботах о безопасности центральной военной газеты определено ей было это местожительство, а при том упущена из виду конфигурация театра. Он выстроен, как известно, в форме пятиконечной звезды, для чего пришлось нарубить внутри здания множество неудобных переходов, остроугольных тупиков, трехстенных каморок. К сожалению, архитектурный замысел никак не поддавался оценке с земли.
Звезда была видна только с неба, с воздуха. И эта особенность здания не веселила воображения. На картах Москвы, извлеченных из планшетов сбитых летчиков рейха, театр Красной Армии был отмечен аккуратным крестиком и фигурировал как один из точных ориентиров для бомбометания. Его закамуфлировали театральные художники, но их искусство могло ввести в заблуждение опять-таки пешехода, наблюдение с воздуха показывало не вишневый сад, но все ту же звезду. Так что своей сохранностью здание обязано, как я думаю, скорее нашим зенитчикам, чем декораторам.
Мы понимали все это уже тогда и не чаяли выбраться из-под такого могучего ориентира куда-нибудь в более скромное место. Желание это вскоре осуществилось. Наши эмоции не сыграли тут никакой роли. Просто все редакции газет эвакуировались из Москвы вместе со своими полиграфическими базами. В Москве оставались оперативные группы крупных газет, и почти все они объединились под крышей "Правды".
В "Красной звезде" оставалось десять - двенадцать человек, а на их долю пришелся целый этаж. В моем распоряжении оказались три проходные комнаты. В первой - стол, за которым я работал. Во второй - "вещевой склад". В третьей - обитый коричневой кожей изрядно просиженный диван. Вот в эту третью комнату мы с Павленко перетащили такой же диван из первой и стали жить вместе.
На "новоселье" Павленко рассказывал:
- Встречаю Михаила Голодного: "Петя, ты вынесешь меня с поля боя? Я поеду с тобой на фронт". Я говорю: "Чудак ты, Миша, я сам ищу, кто бы меня вынес".
Мы чокнулись и дали клятву вынести друг друга отовсюду, откуда это будет необходимо.
А поле боя было совсем рядом. И расстояние до него все сокращалось - сначала до полутора часов езды на редакционной "эмке", потом - до часа, а затем - и до сорока пяти - тридцати минут.
3
Я вернулся в свою комнату и немедленно рассказал Павленко о беседе с редактором, если этим словом можно охарактеризовать дуэль, в которой один вооружен бьющей наповал мортирой, а другой - луковицей, выпрошенной у буфетчицы для пополнения витаминозной закуски и спрятанной в карман. Мой рассказ был оснащен иронией, сарказмом. Я брал реванш за дисциплинку в кабинете у дивизионного. К моему удивлению, Павленко не посочувствовал мне, не поддержал, а молчал, как те сонные музы, у которых по приказу редактора я должен был развязать языки.
- Неужели ты считаешь, что он прав? - тревожно спросил я. - Почему ты ничего не говоришь?
- Видишь ли, дитя мое, - сказал серьезно Павленко, - может быть, он и прав. - И глаза его вдруг странно блеснули. Чертик проскакал на одной ножке в зрачке и исчез.
- Неужели ты?.. - воскликнул я, не веря своей догадке, но тут же был повержен вместе с ной.
- Ты что - с ума сошел? И не заикайся об этом, - повторил он свою старую остроту, вполне точно фиксирующую одну особенность моих речевых усилий.
- А почему бы нет! - Я уцепился за эту возможность, как за колесо фортуны. - В самом деле, почему бы тебе не написать повесть? Поедешь в Горький. Ты уже много видел, побывал в переделках, сидел на Северо-Западном. Кто же, если не ты?
Павленко медленно расстегивал кобуру пистолета.
- Расстрел на месте, если полезешь с моей кандидатурой к редактору. Пусть пишет Симонов - он все умеет.
- Симонов - оперативный корреспондент. Редактор не согласится отзывать его во второй эшелон.
- А кто, по-твоему, я? Член академии бессмертных? Бернард Шоу? Рабиндранат Тагор? Дедушка Крылов на диване под косо висящей картиной? Я не оперативный корреспондент?
- Ты - тоже оперативный корреспондент.
- Ну правильно. Достал луковицу?
- Достал.
- Ну правильно.
Хрустя витаминами, мы мирно разговаривали. Я вглядывался в Павленко. Он был желт и худ. Болота Северо-Западного фронта не прошли ему даром. Сдавали легкие. Он хрипел, кашлял. В оперативной группе каждый работал за двоих, за троих. Когда же выезжали на фронт, было ничуть не легче. "Уж полночь близится, а Германна все нет", - ежевечерне слышалось в редакции, но "германн" появлялся без больших опозданий не только ночью, но и дном, а главное, без особых предупреждений.
Павленко глотал какие-то порошки, бурчал: "Они будут бомбить, а мы будем в подвал бегать. Хорошенькая история. Кому это надо?" Но, подчиняясь приказу, мы спускались в бомбоубежище, работали, конечно, и там, спали совсем мало. Павленко выбивался из сил. В сутолоке дел я как-то сразу ощутил это его состояние.
Но в тот день, обжигаясь луком и смотря ему в лицо, я понял все. Бывает так, один пристальный взгляд внезапно открывает тебе то, что ты долго-долго не замечал в другом человеке.
- Петя, - сказал я тихо, - поезжай в Горький. Попробуй. Может быть, и напишешь. Да и отоспишься. Посмотри на себя...
- Посмотри лучше на себя, - хладнокровно отозвался Павленко. - Дьявол-искуситель в роговых очках. Феноменальное зрелище. Сатана в пенсне.
- Пенсне не подходит, - вяло откликнулся я. - Никогда не носил.
- Ладно. Мефистофель с лорнетом. Годится?
- Брак в работе, несортовая продукция, ОТК не пропустит, - дал я оценку.
- Значит, ты привереда. Поищем другое. Близорукий демон! Берешь?
- Беру, - согласился я. - А ты все-таки посмотри на себя. И на этом тот разговор закончился.