***
Ночью навалился мороз, лютый, какой изредка случается в крещенские дни. Деревья, дома, изгороди заиндевели, небо выморозилось, обнажая допотопный остов мироздания, оттого свет звезд становился нестерпимым для человеческого ума. Над городком встала тишина, от которой хочется молиться и плакать.
Не сон, а тяжелый морок поглощал Савву, томил ужасающими образами, заставлял снова и снова переживать несостоявшееся венчание, истолковывая его как грозное предзнаменование. Он вспомнил о своем видении, непостижимо приоткрывшем грядущее на вечерней службе в Благовещенском соборе. Там промелькнули перед его глазами и отразились во фресках лица отца и сына Строгановых Аники и Семена, наемника Карего, холопа Офоньки. Сегодня возник пятый лик - казака Черномыса, со слезами на глазах отплясывающего в храме юродивого.
Стало трудно дышать, мучила жажда. Савва поднялся, не спеша подошел к ведру с квасом, зачерпнул полный ковш - ядреный, кислый, ударяющий в дыхание, он был крепкий, как хорошо выдержанная брага. Бросило в пот, сначала большие соленые капли выступили на лбу, затем на шее и вот, обняли все тело паутиной скользящих холодом нитей.
"Господи, - Савва перекрестился, - не оставляй нас, как пастырь стада, в руках лукавых волков".
Накинул на плечи полушубок и вышел во двор. Волчий вой доносился со стороны леса, разгоняясь по толстому льду замерзшей Камы, врывался в городок долгими утробными звуками матерого: "у-у-у-о-о-а-а". Ему вслед высокими голосами с взлаиванием вторили переярки: "у-у-ау-ау-о-о". Проведя не один год в Парме, среди зырян и пермяков, Снегов научился хорошо различать волчьи голоса. Потому-то теперь больше всего волновало отсутствие воя волчицы.
Не чуя холода, Савва жадно прислушивался к вызывающему ужасу волчьему многоголосию - бесовской литургии, как ее называл настоятель Пыскорского монастыря Варлаам.
"Господи, да что же это, нет волчицы… - внезапная догадка опалила, словно прошедшая рядом молния, - никак ее кличут?! Оборотни…"
Савва забежал в дом, кинулся было к Черномысу, но казак мертвецки спал мучительным пьяным сном, бормоча и всхлипывая во сне. Подойти к Даниле Снегов не захотел, знал, что Карий никогда не спит, а лишь чутко дремлет, наготове держа в рукаве смертоносное стальное жало. Да и о чем посреди ночи он станет разговаривать с наемным убийцей: что ему чудятся лики, что среди обложивших город волков не хватает волчицы?
- Ложись спать, монах, - голос Карего прозвучал неожиданно и властно. Савва растерялся, буркнув в ответ:
- Я еще не монах, послушник…
- Какая разница, - усмехнулся Карий. - Волк и волчонок - одно племя.
Такое сравнение Савве не понравилось, но он промолчал - спорить было и поздно, и ни к чему.
- Не обижайся, это я для сравнения.
- Хороши сравнения…
- Ты ж меня душегубом за глаза зовешь и ничего, не серчаю…
- Как тебя прикажешь величать, с кем вровень ставить?
- Может, я богатырь, коих в старые времена было великое множество. Слышал про таких?
- Как не слышать - слышал. Только они за веру, да за землю Русскую стояли. А ты свою удаль на деньги размениваешь.
- Ну, так и мы на Камне стоим, а не на земле Русской. Здесь вера деньгами прирастает, а земля - солью да пушниною. Поэтому и богатыри нынче казаками зовутся.
Савва перекрестился:
- Искуситель ты, хуже змея. Все молчишь да смотришь, а говорить станешь, и возразить твоим словам нечего и принять их нельзя!
- Я тебе не духовник, чтобы мне верить. Поступай по Строгановской присказке: "Слушай всякий совет, да примечай, что в дело, а что нет".
- Со свадьбой-то сегодняшней нечисто вышло, - Савва прикусил губу. - Спортили казака…
- Это волчья свадьба, только не звериная, людская. В Валахии о таком слышал, - Данила задумался, припоминая чей-то рассказ. - Там считают, что у некоторых семей волки бывают родичами. Для таких семей они требуют не человеческой, а звериной свадьбы. Слышишь, как завывают…
- Никогда бы не поверил, что Карий так может думать.
- А ты и не верь. Просто слушай, да примечай.
Глава 8. Дальше земли не упадешь
- Ничего, родимая, и не такое на белом свете бывает, было бы с чего слезы пущать! - Василько посмотрел на заплаканную Акулину. - Подумаешь, не повенчались. Велика беда! Почитай половина казаков невенчанными живет: кто с полонянкой, кто с чужой женкой, а иной казак сам басурманин, а живет и вовсе с чертовкой. И что, думаешь, кто удивляется или брезгует таким казаком?
Акулина ничего не ответила, только заплакала в голос.
- Да не плачь ты, баба, глаза выморозишь! - в сердцах крикнул Василько, ударяя плетью мерина. - Не по чину было бы сразу венчаться, тут надо повременить. Обручились и, будя для началу…
Казак взмахнул поводьями и, устраиваясь поудобнее в санях, сказал для собственного успокоения:
- Ездов-то всего верст шешнадцать. К рассвету, как ясно солнышко к ним завалимся, и сразу в церковь. Говорю тебе, голуба, никогда не пожалеешь, что досталась ты не боярину, не купцу, а честному казаку!
На ухабе сани качнулись, но не сильно, а приятно, так, что по нагретому в тулупе телу пробежала сладкая истома, будто у младенца в зыбке. Василько с удовольствием подумал, что в скором времени его снова ждет жарко истопленная баня, жирные пироги с зайчатиной, богато сдобренные луком, кроме того, он вез два ведра хлебного вина, или как его недавно стали называть - водки, подаренной Григорием Аникиевичем. Этим даром казак дорожил особо, находя в нем знак строгановского благоволения, потому что по указу царя Иоанна Васильевича водку можно было употреблять только в царевом кабаке, а за ее самовольное курение можно было не только ноздрей лишиться, но и голову на плахе сложить.
- Ты, Акулинка, не плакай: оба мы с тобой грешные, обоим и счастья будет, - Василько ослабил поводья, бормоча в сладкой полудреме. - Сама посуди, какого доброго мужика тебе Бог послал. Другой на моем месте тебя бы осрамил на весь белый свет, а я нипочем не скажу, что тебя не девкой взял. И даже упрекать за это не буду, сам не без греха. А девка ты горячая, тело, что истопленная печка. Не знал бы, подумал, что у тебя лютый жар.
- Ничего ты про меня не знаешь, слушать не хочешь! - вытирая слезы сказала Акулина. - Говорила тебе, надо не к батюшке ехать, а бежать к казакам на Волгу или на Дон, куда угодно, хотя бы и в Литву, только подальше отсюда!
- Нет, не зря говорят, что не дал Господь мужику детей рожать, а бабе умом разуметь! Говорю тебе, здесь заживем лучше любых панов. Ты у меня в соболях ходить станешь, да на шелках спать! С таким атаманом, как Данила, я в первые люди выбьюсь у Строгановых. А что пужаешься батюшку, так это пустое, ты теперь ломоть отрезанный, тепереча я твой господин.
- Сам ты ничего не понял, болван неотесанный! И Карий твой все равно что псарь, на охоте у Строгановых. Подучат его кого припугнуть, кого жизни лишить, а после пошлют на адскую охоту за Камень, Бегбелия или Кучума выкрадывать. Там сгинет, как камень в воде, и тебя на дно потянет. Думаешь, он первый здесь лихой человек? Были и до него, будут и после, да еще и поважнее.
Мерин фыркнул, тревожно повел ушами и вдруг рванул вперед, переходя с легкой рыси в галоп. Казак охнул и, заваливаясь на спину, выпустил поводья. Приподнимаясь, Василько краем глаза заметил, как вдалеке двинулись за санями мерцающие огоньки. Многочисленные, разные: то бледно-зеленые, каким бывает свечение от болот, то огненные, словно рассыпавшиеся искры от брошенной головни.
- Волки!
Казак хотел было хлестнуть мерина плетью, да передумал: перепуганная лошадь неслась во весь опор, осыпая ездоков облаком снежной пыли. На занесенной снегом дороге сани бросало из стороны в сторону на каждом ухабе.
- Господи, только бы не перевернуться, тогда уйдем!
Василько потянулся за самопалом и, увидав стремительно приближавшихся к саням волков, сказал:
- Нагонют… Акулина, возьми топор, авось отобьемся! Бери, не сиди как мертвая, волки шутить не станут!
Акулина не шевельнулась. Только легкая улыбка коснулась ее побледневших губ:
- Прощай, Василько. Прости, если что не так…
- Теперь не время, Акулинушка, после о любви да об обидах толковать станем. Бери топор!
Волки уже спустились с угора и, стремительно нагоняя сани большими прыжками, вытянулись за ними в длинную цепь.
- Дюжина будет, - Василько наглухо заправил тулуп, проверил на поясе нож. - Сейчас догонют, рассыплются и начнут в кольцо брать. Тогда держись!
Два крупных волка вынырнули из темноты, оказавшись сразу по две стороны саней. Казак почувствовал звериный дух, тяжелый, смрадный, отдающий ненасытной похотью.
- Господи, помилуй! - прошептал Василько, и выстрелил из самопала в волка, заходящего слева от саней. Угодившая в глаз пуля разнесла волчью голову, но убитый зверь все-таки успел броситься на шею мерина. Ошалевшая лошадь шарахнулась в сторону, прямо на готовящегося к прыжку второго волка. Тут удача вновь улыбнулась Васильке: он выхватил саблю и сильным ударом отпластнул прыгнувшему волку левую лапу.
Сани устояли, казаку удалось не съехать в сугроб, где бы поджидала неминуемая смерть. Василько оглянулся назад и, увидав, как стая жадно пожирает своих братьев, радостно крикнул:
- Что, сучьи ублюдки, казак не по вашим зубам?
Он взмахнул плетью, ободряя выбившегося из сил мерина:
- Спаслися мы, Акулинушка, верстов пять осталося. Теперь не нагонют…
При виде ускользающей добычи волки бросили терзать мертвых и возобновили преследование. Василько понял, что на этот раз атака будет яростнее, и волки набросятся разом.
Волки настигли быстро. Казак швырнул в них шапку, куль с поклажей - звери не обращали на них никакого внимания. "Самопал бы зарядить…" - мелькнуло в голове, и тут Василько с ужасом заметил, как Акулина, не говоря ни слова, поднялась и выпрыгнула из саней.
"Аку-у-у", - вырвалось из охрипшей глотки. Ошалелый мерин уносил Васильку все дальше от того места, где над окровавленным Акулининым телом жадно урчала сбившаяся стая.
Василько схватил лежащий на санях топор и спрыгнул с саней. "Ужо поквитаемся!" - он тяжело пошел назад, к стае, торопливо расправляющейся с телом его невесты.
Казак медленно подошел к волкам. Над серо-белесыми спинами стоял жуткий хруст разгрызаемых костей - звери рычали, алчно отрывая куски горячей плоти, окуная кровавые морды глубже и глубже в еще живое тело. Василько взмахнул топором, и со всей силы рубанул по хребтине ближайшего к нему переярка. Волк пронзительно взвизгнул, но тут же ' изогнулся и мертвой хваткой вцепился в сапог. Казак попытался сбросить подыхающего зверя, но бесполезно: сведенные смертью челюсти прокусили ногу почти до кости. Василько медленно попятился и увидел, как почти перерубленный пополам переярок стал разваливаться на две части. Волки перестали терзать девушку и стали брать казака в полукруг. Василько явственно увидел на месте пиршества разбросанные остатки тела, обнаженные кости, сизые ленты кишок. Обухом топора он сбил с ноги мертвого волка и протер лезвие о штанину:
- Добро… Кто вослед?
Почти сзади на него прыгнул некрупный, еще не успевший войти в полную силу второй переярок. Василько наотмашь махнул топором, угодив краем молодому волку по зубам. Переярок взвизгнул, отлетая в сугроб. Но тут же поднялся, собираясь вновь напасть на казака. Из его пасти текла кровь, передние зубы были выбиты, нижняя челюсть наполовину рассечена. Василько заметил, как жадно смотрит стая на капающую с волчьей морды кровь, как напряженно к ней принюхиваются, тяжело сглатывают слюни. Мгновение - и двое взрослых волков бросились на переярка, перехватывая ему горло.
- Слава Тебе, всемилостивый Спасе…
Казак перекрестился топором и сплюнул изо рта кровавую жижу. В этот момент он встретился взглядом с Вожаком - огромным, вдвое превосходящим обычных волков. Такого по дороге в Орел зарезал в горящей конюшне Карий. Василько почуял, что Вожака ему не одолеть, явственно ощутил, как целует его в губы смерть.
Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Василько увидел, как волчий нос взлетел кверху, и ему показалось, что зверь над ним смеется.
- Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак.
Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка, да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он.
- Давай, сука, кончай! - Василько кинул в матерого снегом. - Не то встану и оторву башку!
Волк, чувствуя превосходство, медлил убивать.
- Поиграть решил, или волчат поучить, как надо человека давить… - Василько встал на ноги, вытаскивая из чехла поясной нож. - У меня во еще какой гостинец припасен. Даст Бог, еще твому сынку брюхо распорю.
Стая не двигалась. Отдышавшись, Василько сам пошел на волков, звери отступили ровно настолько, насколько приблизился к ним человек. Подойдя к телу растерзанной невесты, казак собрал кровавые останки, проталкивая их за пазуху.
Волки неотступно следовали за человеком, не проявляя ни малейшего желания на него напасть. Казак шел, приволакивая прокушенную, истекающую кровью ногу, и что было сил горланил:
Я золото хороню, хороню,
Чисто серебро хороню, хороню,
Я у батюшки в терему, в терему,
Я у матушки во высоком, во высоком.
Гадай, девица, отгадывай,
В какой руке былица?
Василько обернулся и, плюнул в морду идущему следом волку:
Пал, пал перстень
В калину, в малину,
В черную смородину.
Очутился перстень
У боярина молодого,
В гроб положенного…
***
Мороз спал, небо задернулось мглистой поволокой, помутилось, скрывая звездную глубину, от земли поднималась поземка.
Василько чувствовал, что потихоньку силы его оставляют, и что он вряд ли сможет пройти еще одну версту. Впрочем, он уже не знал, в какую сторону надо идти, чтобы выйти на человеческое жилище. Он прикоснулся рукою к груди - рубаха склизкая и липкая, кровь просачивалась через разодранный кафтан, стекая большими каплями на снег.
"Акулинушко, а ведь это я тебя погубил, на мне твоя смерть, - казак вытер слезы окровавленной рукою. - Было же счастье, да не уберег его, растерял, как душу на адском торжище. Теперь у меня одна забота - вслед за тобой умирать…"
Волки шли по пятам, как смутные тени. Казак развернулся к ним лицом и показал Вожаку кукиш:
- Думаешь, добровольно дамся? Шалишь, бесова кобыла. Накось, выкуси. Сподобит Господь, еще кого подрежу! Акулину не отдам, я за ней и во ад спущусь, да на свет выведу!
Василько тяжело поплелся вперед, держа перед собой нож, как несут хоругвь во время крестного хода: "Аще и во гроб снизошел еси, безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскрес еси яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…"
Светлело. Черный лес исчезал, съеживался, припорошенные снегом разлапые ели и вековые сосны превращались в колышущиеся на ветру волны серебристого ковыля. Вот уже вместо ледяного духа заснеженной Пармы стоит оглушающий аромат зверобоя, шалфея, чабреца, болиголова… Трещат кузнечики, прыгают в стороны из-под босых ног, в вышине кружат бабочки, жужжат пчелы, проносятся стремительные стрекозы. Над головой нет солнца, но его свет проникает повсюду, играя в высокой траве желтыми, розовыми, фиолетовыми, белыми пятнами летнего разноцветия.
"Так вот какой ты, раю мой раю!" - Василько поднес пальцы к глазам, и сквозь них увидел идущую к нему сестру. Арина была такой же, как четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что Василько мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней…
Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил, и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть…
"Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!"-подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер. Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: "Грех-то какой, ведь сестра мне она…"
Казак перекрестился, отвернулся и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей к себе девичьей наготы.
Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя.
Казалось, вода овладевала миром, и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями.
Глава 9. Святой Никола и мертвец
- Данила, пробуждайся, беда! - запыхавшийся Савва забежал в светелку, зачерпнул ковшом кваса и, отпив до половины, тяжело перевел дух. - Василько наш совсем пропал.
- Как это пропал? - Карий стремительно поднялся с застеленной медвежьей шкурой лавки. - Разве он не с Акулиной у Белухи ночует?
- Нету их там, - большим глотком Снегов допил квас. - Старая плутовка говорит, что они ночью в Канкор убыли. А я видел мужиков из Канкора, что привезли муку, так они в голос говорят, что в их городок утром никто не прибывал.
- Да кто же их ночью из городка мог выпустить, без строгановского разрешения?
- То-то и оно, - кивнул послушник. - Стало быть, нароком Васильку-то нашего спровадили.
- Пойдем-ка, Савва, наведаемся к Григорию Аникиевичу, с Масленицей поздравим, заодно и потолкуем, как наш казак смог ночью из городка убыть.
Во дворе резвились дети хозяйские и дворовые, одетые в одинаковые добротные шубейки из некрашеной овчины. Вывалявшиеся в снегу, краснощекие, разгоряченные легким морозцем, они были похожи на маленьких снеговиков, вырвавшихся на волю из дремотной снежной берлоги. Наблюдавший за схваткой двух рослых крепышей, малец лет шести, расстегнутый, с выбившейся рубахой и сдвинутой на макушку шапкой, бойко выкрикивал:
- Пуще, пуще Никитка толкай, так, чтобы Федька-медведька кубарем в снег улетел!
При виде детской возни Карий улыбнулся:
- Этот пострел верно Строганов будет. Сам не дерется, а других драке учит.
- Нет, конюхов сын, - Савва кивнул головой на борющихся мальчиков. - Никитка Строганов вон тот, что постарше да посильнее себя для борьбы выбрал. Норовистый отрок…
- Погоди, хочу на детей посмотреть, - легким движением руки Карий остановил Савву. - Когда еще подобный выпадет случай.
Никита подмял под себя здоровенного Федьку и от радости прыгал в середине устроенного в честь победителя хоровода. Вдоволь напрыгавшись, Никитка радостно крикнул:
- Теперь в святого Николу и покойника играть станем! Ты, Федька, мертвяком будешь, а святым Николой - последний, оставшийся в живых!
- Почему мертвяком должен быть я? - недовольно пробурчал Федор, вытирая рукавом зеленые сопли.