Тель-Авив
Шестнадцатая маршрутка (1)
Водители маршруток, считающие мелочь, у них есть такая штука рядом с рулем, в два полушария которой они скидывают монетки. На светофорах водитель запускает руку в медные россыпи, выуживает монетки, раскладывая их по столбикам. У некоторых водил это входит в привычку. Я помню одного молодого парня, который купал руку в копеечках по инерции, просто так.
Шестнадцатая маршрутка идет от Алленби до Шалема в Рамат-Гане
Все водители, кстати, знают русский; и технички, и продавщицы в супере
Клины перелетных птиц. До Африки уже недалеко
Календарики с доступными дамами, рассыпаемые на набережной и втыкаемые за дворники
Священники в рясах, идущие кромкой моря ако посуху
Их прихожанки в платках
Арабы, купающиеся в одежде
Запах пляжной косметики
Кошерные Макдоналдсы
Парковки на пустырях
Блуждающий центр
Дизенгоф
Бульвар Ротшильда, упирающийся в долгострой Габимы с бронзовым Лошариком на пустой площади
Трущобы центральной станции с выбитыми передними зубами
Длинная-длинная набережная
Сон, наваливающийся вместе с пятичасовой темнотой
Точнее, не сонливость, но вялость, вареность
Указатели улиц на трех языках
Кошки. Голуби. Кошки. Голуби
Мусорные клетки для пластиковых бутылок, стоящие на тротуарах. В человеческий рост
Порт
Холмы
Пальмы
Хамсин
Трущобные кварталы рядом с небоскребами
Самолеты, низко летящие над городом за город
Яффо на горизонте
Огни проспектов так заманчиво горят (со стороны набережной)
Баянисты, стоящие на голове над входом в башню Оперы
Эвкалиптовые рощи
Суданская роза
Фонтаны
Песок. Камни
Камни. Песок на зубах
Олеандры, грейпфрутовые деревья, финиковые пальмы
Хасиды на билбордах
Лавочки с пенсионерами
Разнобойные, разномастные светофоры
Ни одной библейской святыни
Скобка моря
Сны о доме
2009
Тель-Авив
Шестнадцатая маршрутка (2)
Первой заходит крашеная блондинка не первой молодости с пищащей картонной коробкой, которую она ставит на пол. В коробке прорези для дыхания цыплят. Затем входит, не нагибаясь, глазастый школьник с удивленным взглядом и активной жизненной позицией: с видимым удовольствием он каждый раз включается за процесс передачи сдачи.
На кроссовках у него цепочки. А я представляю, как вечером вся семья этого мальчика соберется за столом. Соберется, ну и все - у этой моей грезы нет морали. Жарко, мозг расслаблен.
Где-то на подъезде к южному Тель-Авиву вваливается ортодокс с пейсами. Белая рубашка, белые носки, черная одежда. Ортодокс утыкается взглядом в лобовое стекло - перед нами едет автобус, на задней стороне которого реклама нижнего белья. Автобус подолгу стоит на светофорах.
На повороте к Левински (значит, большая часть пути уже позади) впархивают две молодые негритоски со стаканчиками пепси.
В маечках. С торчащими в разные стороны сосками. Волосы у них разобраны на мелкие косички; допив газировку, они наливают новую порцию из бутылки, завернутой в бумажный пакет, точно это алкоголь.
Вместе с ними вползает загорелый ашкеназ, похожий на верблюда с пачки "Кемел", который долго устраивается на задах, теряет мелочь, школьник помогает ему собрать монетки, а затем школьника и вовсе пересаживают к "верблюду", так как на очередном перекрестке в маршрутку втискивается громкоголосая бабка, которой хочется сесть поближе к водителю.
Садится. Тут же начинает гортанно горланить, вовлекая в разговор не только водителя в шляпе, постоянно сплевывающего в окно, но и крашеную, слегка пожухшую тетку с цыплятами.
Где-то в середине долгой Левински негритоски, допив пепси, выпархивают, а их место занимает семья, пахнущая индусскими благовониями: маменька и пузатый папенька, оба в шортах, и кудрявая деточка с ангельским личиком.
Затем в маршрутку, где личный состав продолжает меняться, залезает претенциозная тетка с морщинистой кожей в странной полупрозрачной хламиде, многократно прожженной сигаретами; это, вероятно, у нее фан такой, свой способ быть модной. В ее мочках болтаются круги - такие же большие, как и под ее глазами, кажется, худоба ее дурно пахнет. Фея, как я называю ее про себя, начинает громко говорить по телефону, забивая говорливую бабульку с первого сиденья. Общий разговор вянет.
И я обращаю внимание на толстого американца в панаме, вытирающего потную лысину платком.
То, что он из Америки, узнаю из его разговора с маленькой вьетнамкой (скорее всего, она его ассистентка, решаю я). Ассистентка говорит с ним по-английски без какого бы то ни было акцента. У нее звонит трубка, в которую она говорит на непонятном щелкающем наречии, затем, обращаясь к окончательно вспотевшему рохле, вновь переходит на английский, поясняя, что звонила Милла.
А-а-а-а-а, говорит багровая лысина, Милла, как же, знаю, знаю, передавай ей привет.
Американец странно смотрится на фоне тесных азиатских лавок, мелькающих за окном, белых домов, облепленных товарами и людьми, точно муравьями - на фоне всего этого сотворенного антуража, стремящегося стать соприродным. Американец смотрится странно, апострофом, а вьетнамка в картиночке этого мира - как влитая. С ее маленькими наманикюренными (каждый не больше моего мизинца) пальчиками, торчащими из вьетнамок.
На смену фее, вышедшей у поворота на Алленби, вошли интеллигентный ботаник лет двадцати пяти и поджарый эфиоп с сеткой. В сетке продукты.
Теперь, когда море видно в просветы улиц, громче всех говорит длинноногая разбитная деваха. Она тараторит в свою трубку так эмоционально и громко, что кажется, будто в маршрутке стало тесно.
Ее трескотню демонстративно не замечают кудреватая тетка средних лет с замусоленной Торой и девочка-гот.
Потом заходит стриженый парнишка с серьгами на полмочки.
Эфиоп выходит.
Входит неухоженный "строитель" с пышными, неухоженными бакенбардами в поношенном костюмчике, который почему-то садится на пол.
Также хочется упомянуть Иисуса Христа в холщовом хипповом рубище и Марию Магдалину, вошедшую вместе с ним; рыжую конопатую ирландку (звонок на ее мобильном выводил джигу) со связкой воздушных шариков; носатого угрюмого мачо в кипе (он ехал с нами совсем недолго), музыканта с гитарой, напевавшего под нос себе нечто заунывное и, наверное, кого-то еще, хотя дорога заканчивается, упираясь в площадь с фонтанами.
Дальше уже только пляж и море.
Море
2011
II. Существительное
Но менять надо не небо, а душу! Пусть бы ты уехал за широкие моря, пусть бы, как говорит наш Вергилий, "города и берег исчезли", - за тобой везде, куда бы ты ни приехал, последуют твои пороки. То же самое ответил на чей-то вопрос и Сократ: "Странно ли, что тебе нет никакой пользы от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя?" - та же причина, что погнала тебя в путь, гонится за тобою. Что толку искать новых мест, впервые видеть города и страны? Сколько ни разъезжай, все пропадет впустую. Ты спросишь, почему тебе невозможно спастись бегством? От себя не убежишь. Надо сбросить с души ее груз, а до того ни одно место тебе не понравится…
Сенека. Из "Нравственных писем к Луцилию"
Места в Чердачинске, напоминающие другие города
Отрывок из романа "Едоки картофеля"
Гостиница "Южный Урал", выкрашенная в розовый цвет, - если смотреть на нее от выставочного зала Союза художников на улице Цвиллинга - напоминает венецианское палаццо. Тогда проезжающий мимо красный трамвай усть-катавской сборки - гондола.
Желтый (песчаный) затылок оперного театра - если смотреть на него с середины Кировки (там, где ее пересекает улица Маркса), или, в крайнем случае, от Часового завода - просто "дворец Чаушеску", квинтэссенция помпезной и тупой сталинской архитектуры.
Дорога на чердачинский металлургический завод (ЧМЗ) через промзону ("долина смерти") - фильм из далекого и ужасного будущего (а отвалы отходов, по кромке которого спокойно ездят самосвалы, похожи на лунный кратер).
Дом по улице Коммуны с кассами "Аэрофлота", стоящий напротив белого дома с детской библиотекой по улице Пушкина (особенно верхняя его часть), - на пекинские "ласточкины гнезда".
Некоторые аллеи в старой части ЧМЗ и двухэтажная застройка в районе радиозавода - типичный южный курортный городок (так и кажется, что за поворотом вот-вот откроется вид на море).
Полукруглый поворот улицы Цвиллинга (чуть выше кафе "Лакомка" и фотоателье) - если смотреть на него со стороны Первой булочной туда, где окна над аркой и выступающие треугольные эркеры, украшенные ампирной лепниной - это наша Малая (или Новая) Голландия.
Дом на площади Революции со стороны памятника Ленину (среди прочего там - железнодорожное управление), в котором размещен Музей декоративно-прикладного искусства с каслинским литьем - если смотреть на него из нового подземного перехода у входа в Никитинские ряды, он похож на московскую высотку сталинского периода или (если облака поверх него быстро бегут) на "Титаник".
2011
Поселок
(романное пространство)
Сначала нужно пояснить, что такое "романное пространство" и как оно появилось.
Вообще-то оно может появиться где угодно, стоит только щелкнуть пальцами рук и сказать, что, вот, мол, вот оно, романное пространство, началось.
Щелчок - и все вокруг (и ты сам в том числе) оказывается внутри умозрительно обрамленного пространства; в акватории или кубатуре повышенной семиотической отзывчивости. Все, что ты отныне тут видишь, и все, что отныне с тобой здесь происходит (или не происходит) складывается в умозрительный текст.
Само это понятие - "романное пространство" мы придумали с одним университетским приятелем во время прогулок после занятий.
Филфак наш находится за зданием Теплотехнического института с огромным изображением ордена Победы на фасаде; в него упирается, точнее, от него начинается, главная торговая улица Чердачинска - улица Кирова (и здесь, между прочим, уходит под землю один из самых первых, как по старшинству, так и по стратегической значимости, городских подземных переходов с массой рукавов и выходов), трамвайными путями, протяженной перспективой тянущаяся до площади Революции (если смотреть вдоль Кирова).
Или же, если смотреть вдоль проспекта Победы, то, глядя в сторону Сибири, начинающейся за железнодорожным мостом, можно увидеть Ленинградский мост, чуть погодя упирающийся в железнодорожный мост, стоящий параллельно улице Российской, на которой я прожил какую-то часть своей жизни.
Если же посмотреть в сторону Северо-запада, то не увидишь ничего, кроме холма, исполосованного шоссе, которое скатывается вместе с медленными трамваями к самому началу описываемого перекрестка.
Когда-то Е. В. Александров, главный архитектор советского Чердачинска, озаботился нарастанием в нашем миллионном "промышленном и культурном" центре "кризиса вертикали", из-за чего на вершине плавного холма, ни к селу ни к городу (точнее, спиной к автомобильному училищу, лицом к Сибири) воткнули невзрачную многоэтажку.
Я не знаю, зачем я столько подробно объясняю структуру этого перекрестка, а затем буду пытаться дотошно вложить в голову того, кто читает, карту-схему поселка автоматно-механического завода (АМЗ), но оно так нужно. Тем более если речь идет о пространстве.
Речь о пространстве
Что можно ощущать в обычном городе, лишенном какой бы то ни было культурно-исторической аффектации? Деревни, сгоревшие в истории нынешних кривоногих улиц, ничем таким особенным не отличались и не блистали; Марату Гельману с Чердачинском было бы труднее возиться.
Хотя если вокруг нет ничего, что тянуло бы на туристический пунктум, пунктумом становится, может стать все что угодно - само это вещество повседневности, равномерно (или, напротив, комочками) распространенная каша стадиума.
Кроме того, ты сам становишься пунктумом, сам становишься центром, начиная сплетать вокруг себя стихийную поэму без героя (еще Фуко наглядно показал, как наблюдатель выводит себя за скобки наблюдения и наблюдаемой системы), накапливая эти едва осязаемые (изнанкой затылка) впечатления.
Я убежден, что в эпоху тотальной симулякризации и подмен единственное, что невозможно подделать (единственное, что тебе не изменит) - ощущение и переживание каждого конкретного пространства, в котором ты участвуешь - или же которое участвует в тебе (и тогда ты точно есть).
Время, как сказал Иосиф Бродский, есть голод; им невозможно насытиться; не то что пространством, выигрывающим у кино и театра, а теперь уже даже и у книг.
Пространство - это то единственное, ради чего мы путешествуем (или же сидим дома).
То, что труднее всего описать и еще труднее забрать с собой.
То, что не заменит любые творческие результаты, но подменит их.
То, что все еще непредсказуемо (и, пожалуй, единственное непредсказуемое произведение рук человеческих или их устраненности) и не рассчитано, а потому все еще интересно.
Поэма без героя
А так как мне бумаги не хватило, то я пишу на черновиках чужого пространства (ревматическими трамвайчиками, "икарусами" с подагрой), отутюженного общественным транспортом и изъезженного подержанными иномарками.
Кому принадлежат улицы и переулки?
Площади и перекрестки?
Всем, кто тут ходит, - и никому.
Видите ли, отныне, для того чтобы начать свой "Выбор натуры" или "Путешествие в маленькую страну", мне уже не нужно никуда ездить - все есть здесь, все рядом.
Все там, где ничего нет. Где ничего не видно (глаз замылен) - и где смысл открывается навстречу пытливому взгляду.
Сначала и затем был романтизм с "побегом энтузиаста" в экзотические обстоятельства, потом, соответственно, "экзистенциализм" с бесконечным падением в шахту безвинного "я"; ныне же и вовсе кто в лес, кто по дрова, все личные переживания связываются с вписанностью или невписанностью тебя как тела (тела как тебя) в тот или иной поворот ли, изгиб ли индивидуальной судьбы.
После занятий мы выходили из гуманитарного корпуса, шли к подземному переходу у Теплотеха и, опускаясь ниже уровня земли, словно входили в теплый бассейн всеобщей осмысленности.
Романное пространство включалось едва ли не автоматически, со временем отпала необходимость даже и щелкать пальцами или обмениваться взглядами, мыслями и жестами.
Ты точно плыл вместе с городом навстречу весне и даже лету, которое выглядывало, подобно соседней многоэтажке или реке, скрытой за близлежащим многоквартирником, точно так же, как из-под пятницы выглядывает суббота.
Вот что важно - нынешнее чтение не сильно потворствует беллетристике. Возможно, оттого, что все сюжеты и все инварианты сюжетов вызубрены последним двоечником, возможно, потому, что время ныне такое - не то чтобы бессобытийное, ну уж точно не трагическое. Зря, что ли, трагедии нынче не пишут. И даже драмы, у всех одинаковые, типовые, точно квартиры (порционные), спешат прикидываться мелодрамами.
Читателю скучно следить за сюжетом, он и сам тебе может наворотить такое, что мало не покажется; мысль-то у него, у читателя, вперед фабулы спешит и любое сюжетостроение обгоняет, отвлекаясь на поворотах в сторону себя, своих дел, своего существования.
Вот я и подумал - чем множить сущности искусственные да искусные, не проще ли просто обозначить место для наррации, которое каждый может заполнить героями "по собственному вкусу".
Языковое расширение Чердачинска
Советские города почти никогда не растут естественным образом, без насилия объединения и обобществления окружающего пространства.
Чердачинск, вытянувшийся вдоль дорог, не исключение; однако здесь дороги не объединяют территорию, но разрывают ее на фрагменты. На лоскуты.
Сложные, навороченные остановки общего транспорта, к которым в Чердачинске какая-то особая тяга, схожи со средневековыми крепостями, объединяющими в себе функции защитных сооружений, форпостов цивилизации и общественно доступных трактиров.
Сидя в троллейбусе, спотыкающемся о реконструируемые и перестраиваемые дороги, я почти физически ощущаю, как город мстит насильственному объединению, устраиваясь поудобнее и делясь, четвертуясь на поселки, посады и слободы, улицы и кварталы.
Все эти объединения, вырастающие естественным, органическим путем, ныне, уже в постсоветскую эпоху, вымываются - снос ветхости и деревьев, а также расширение дорог являются косвенным тому свидетельством, лишая Чердачинск последнего вещества уюта, накопленного за годы стабильности и застоя.
Последнего, что держит.
Расширяя дороги, начальство бессознательно чувствует затхлость собственного существования, пытаясь заглушить невротические комплексы судорожными телодвижениями отчаявшегося не утонуть человека (точно так же выглядит и собянинское предложение об удвоении территории Москвы - бежать им всем некуда, а, видно, хочется. Убежать или хотя бы затеряться).
Расширение дорог и зачистка пространства должна как бы способствовать продуванию подведомственной территории, однако власть не понимает, что сквозняк выдувает не только мусор и пыль, но и биологическую основу существования. А возможно, и понимает.
Видимо, по этим расширенным дорогам будут ездить окончательно мутирующие мутанты, а город и дальше продолжит сыпаться - на территории, дольки, фрагменты, куски, щепки, лоскуты; вместо того, чтобы объединяться органическим веществом нормального существования в то, что обычно и подразумевается под словом "город".
Тотальное насилие, унаследованное с советских времен, способно оседлать какую-то часть мира, где, если навалиться всем, может возникнуть кое-что упорядоченное. Наспех нахлобученное поверх естественного рисунка силовых и энергетических полей.
В Чердачинске есть центр, завязанный на проспект Ленина и его окрестности (для точки отсчета поставили специальный памятник "нулевому километру"), которые, в качестве исключения, и являются тем самым городом, построенным по правилам и которого больше нет ни в одном из спальных районов - четыре-пять кварталов вверх от Ленина, четыре-пять вниз, и все. Все прочее - подзагулявшая струганина и обветренный, застывший (остывший) беспорядок, полный брешей и дыр, пустот и беззубости, вне всякой логики нарушаемой разностильными строениями, что отказываются соответствовать друг другу, на каком языке с ними ни говори.
Чердачинск устроен таким образом, что в нем нет никакой нужды ломать старое - разломы между стратами столь велики и ощутимы, что всегда есть пространство для заполнения. Для точечной застройки.
Территории следует не перестраивать или достраивать, но сшивать, пока они окончательно не расползлись по социальным полюсам. Но нет же… Вместо одной дешевой рухляди строится другая рухлядь, на глазах приходящая в негодность.