Итак, я вижу слои, (пропущенный слой) - поселковая дорога (дорога номер раз), сразу за ней еще один пропущенный слой - бывшее картофельное поле - площадка - полоска белой земли, упирающейся в лесок-мысок, за которым на пригорке еще один невидимый слой Уфимского тракта (дорога номер два), на высоком берегу на крутом которого стоит воинская часть. Часть эта торчит из-за деревьев четырехэтажкой, и сразу над ней начинается небо, в котором играют уже свои слои.
Так оказывается (судя по количеству невидимых слоев), я не вижу больше, чем вижу (+ отблеск солнца на алюминии, проложенном между стеклами стеклопакета + отблески солнца на моих очках, из-за чего начинает казаться, будто солнце у меня не впереди, а где-то сзади, где обязательно должно быть еще и невидимое море), однако все это невидимое активно участвует в ландшафте, в моем ощущении этого выученного назубок пейзажа.
Это важно, ибо очень часто я ловлю себя на том, что несу в себе места своего постоянного пребывания - эти или те, московские. Я не вспоминаю про них, не выкликаю, не загружаю в оперативную память, но они длятся параллельно моему существованию в каком-то внутреннем зрении внутренним зрением всегда и время от времени обращают на себя внимание.
Они обращают на себя внимание, и тогда я словно бы делаю их чуть ярче, выделяю, а потом, за ненадобностью, они снова возвращаются на полку, архивируются, так до конца и не пропадая из оперативки.
Важно также, что это не застывший образ (отчего я и не могу назвать его воспоминанием), но какая-то длящаяся параллельно жизнь - вот как эта невидимая со второго этажа дорога, изгвазданная человеческими следами. Впитанное, изображение всего этого живет внутри, живет и развивается, как давно любимый-нелюбимый человек, вошедший в мою кровь вирусом своего существования.
Солнце поднимается еще выше; окончательно распустить космы ему мешает переменная облачность, однако в щелочку я вижу его как пирсинг на пляже у какой-нибудь вертяшки , словно там серьга 585-й пробы, сливочное золото, свет которого смешивается с позывными шоу Малахова, доносящегося с первого этажа - это мама встала, чтобы впустить кошек, да так и закружилась по хозяйству. Вот и утро, вот и светло так, что можно не смотреть в экран окна, но начинать описывать, например, саму комнату. Или дом.
Дом
Дом наш, несколько вытянутый в длину, стоит боками с севера на юг (или же с юга на север, смотря с какой стороны посмотреть), параллельно Уфимскому тракту с востока, отделяя собой поселок АМЗ, что расползается в разные стороны с закатного запада.
Поэтому, когда в темноте идешь, скажем, в туалет, слева от тебя шумит, шелестит полуночное шоссе, справа же полная, если бы не собаки в каждом дворе, тишина.
Слева уже начинается рассвет, и над омоновскими казармами в чернила кто-то добавляет каплю молока и оливкового масла, затем еще и еще, пока баланс темных сил и светлых полутонов не сравняется, придавая очертаниям тракта и котлована между ним и нами необходимую для зрения упругость.
Тогда как справа от дома, несмотря на рассвет у тракта, темно и пусто, как в открытом космосе, и только разбитый градусник, высыпавший ртуть на хребет небесного свода, лениво посверкивает солью на шмате свиного сала, пока и на нем, через какое-то время, не начинают проступать розовые прожилки.
И эта разделенность на "лево" и "право", восток и запад, свет и тьму, шум и тихую ярость, посапывающую под снежной, постепенно нарастающей до какого-то песцового состояния, шапкой, может служить какой угодно метафорой, аллегорией или символом; бери сколько не жалко.
Под Новый год необходим снегопад, оседающий внутри организма повышенной степенью сонливости и внутричерепного давления (точно, он там, где-то внутри нутра идет, а не снаружи), "буря мглою небо кроет", и стрельчатые морозы, подобные готическим башням, выстреливающие сухим порохом, нестрашно пугающие и тут же проходящие. Конец декабря, плавно переползающий в январь без всего этого ассорти, завернутого в неласковую фольгу, немыслим, и крайне важно соответствовать своему предназначению, так сказать, сверить стрелки, которые не отстают и не бегут, но идут по глубокому снегу след в след. Не то что в срединной России, Москве и, тем более, Европе. Чем дальше на Восток, тем природа все менее и менее избалованна. Похожая то ли на нянечку с вишневым вареньем ("секрет знали"), то ли на Арину Родионовну, она, видимо, просто не может иначе; постмодернизмы всякие, похожие на катаракту или глаукому, ей, гагаре, недоступны.
* * *
Зимние доносы, наконец, добрались от Москвы до Чердачинска, на полдня (точнее, полночи) опоздали, их ждали к полуночи, когда в зоне атмосферного давления возникают пролежни и в котлован подтекает, но снег добрался до столицы Южного Урала лишь к обеду, плотно откушав по дороге творожной массы с изюмом, куриной лапши с яйцом под майонезом, ну и прочей деликатесии.
И разделяем (да?) на процесс и результат, который один только, кажется, и уловим, хотя, разумеется, процесс важнее. Сам посуди: пока падает, объективно не отразишь. Жди конца и собирай поживу.
Все время пытаюсь поймать: чем же, чем все эти обильные осадки столь привлекательны? Радуешься, тревожишься, умиляешься и все равно ведь живешь как-то иначе, не так, как обычно. Как если живешь, неожиданно перебравшись из зимы в лето или наоборот: внутри огромного хронотопа образуется локальный, который, тем не менее, воздействует как огромный… хотя, как в случае с восприятием музыки, конечность снега или же дождя принципиальна, иначе никак не получится притчи про время. В данном случае - про пространство и время, ведь до нас добрел, действительно, московский снегопад. Впрочем, неважно.
Обычно изменения в жизни возникают, если приложить усилия, обливаясь слезами; потом воротишь свою реальность, выкорчевывая пни. А тут точно телевизор включил: изменения, наложенным платежом или же отсроченной справедливостью, сами приходят к тебе домой, находят по неуказанному адресу. Пассивно воспринимая, ты получаешь то, что не заработал и не заслужил: со-природное единение всего со всем, объединение, объединяющего в дырявое, дырчатое брюссельское кружево проститутку и президентов. Когда единственное твое достижение - оказаться в правильное, снежное время в правильном, покрываемом месте.
Хотел сравнить сие с поездкой к морю-океану или на воды, тоже ведь включающие исключение, однако здесь воля и логика приводят тебя к результату; а когда валит валом с неба, потом разберем, само попадало ибо.
* * *
Чем выше нарастают крыши у соседских домов, тем, соответственно, тише и теплее жизнь, в этих самых домах затаившаяся, стелющаяся понизу и вырывающаяся паром в небеса. Реальность, весь год копившая психическое напряжение и постоянно накапливавшая его с помощью многочисленных смертей, уравненных стальной поступью календаря, жутких событий из новостных лент, неприятных намерений неприятных людей, да и просто отсутствием неба за окном, будто бы отпустила вожжи.
То есть вся эта какофония звучала, визжала и ухала, все громче и громче, вливаясь через ушные раковины, портила почки, селезенку и даже поджелудочную, а теперь вроде бы как растворилась в белой-белой мгле, осыпающейся на наши дома откуда-то сверху в обмен на пар и дым, поднимающийся вверх; оставляя каждого под этой рыхлой толщей в его собственном, персональном одиночестве его персонального сугроба, внутри которого темно, тепло, а, главное, несложно , отчего и не хочется, совершенно не хочется, вылезать наружу. Ведь вылезти сейчас - точно родиться заново.
Находишься будто бы внутри сувенирного шара; если потрясти его, начинает падать снег. Или же внутри инсталляции Александра Бродского с шарманкой. Разница лишь в том, что музыкальное сопровождение ты себе придумываешь сам, а не заказываешь его вместе с кружением снега.
Выпала, значит, компенсация, остановочка, перекур, когда все оказались позабыты-позаброшены, закинуты далеко в снег; и как же можно было знать об этом заранее, что вот ведь в начале года выйдет всем десятидневный (или сколько его там отпущено) манифест свободы воли, который нужно пережить во имя наполнения полостей иммунитета.
Ничего не остается, кроме сна, размытости переходов от- и в-; так фигуристы скользят по краю, так водомерка широко шагает, не забыв выключить телевизор. Корабли на приколе или заплатки на материи, или же сгрудившийся в сарае садовый инвентарь - лопаты, грабли, шланги и что-то еще, о чем всегда забываешь.
Важно только, что места , то есть, пространства, совсем не осталось, а то, что осталось - оно как магнитофонная пленка оказывается каким-то заезженным и пыльным, сколько бы ты ни убирался. Там что-то особенное, значит, творится с этим пространством, изменяющимся под воздействием времени и всех этих растянутых и незаметных переходов.
Это же как в жару, от которой не скрыться и которая превращает тебя в колокол с огромным молчаливым языком внутри: есть вся эта летняя плывущая куда-то декорация и есть ты, центр мира, внутри которого еще прохладно. Вот и теперь центр мира, похожий на рождественский вертеп или пещеру с парой-другой свечек - это ты, лежащий с книжкой в огромном доме и сопоставляющий ощущения.
Скажем, когда дом многоквартирный, то ощущения этого дома, его расположенности в окружающем пространстве, разделено на всех жителей этого дома, сидящих по своим панельным квадратам, из-за чего ощущения эти мелки и невыразительны; зато если ты в своем доме, не считая родителей и кошки с котятами, практически один с раздутой от мыслей, гипертрофированной головой, то ощущение того, как стоит этот дом, слегка вытянутый с севера на юг и поддерживающий линию домов на этой улице, оказывается сильным и крайне воздействующим. Тем более что ты лежишь, вытянувшись ровно по ходу этого отсутствующего движения, качающегося на отсутствующих волнах, прирастающих не снизу, но сверху.
В сторону области (завода, железной дороги, библиотеки и конечной остановки). Школа для дураков
Все странным образом рифмовалось, но не буквами, а цифрами.
Вдруг мама рассказывает, что сначала номер у ее школы был 89 (точно такой же, как у школы совсем на другом конце города, в котором, вечность сбоку, учились мы с сестрой Леной); затем, когда в ней уже училась моя мама, она носила номер 97 - тот самый номер, что ныне носит другая, уже снесенная школа на другой стороне той же улицы, которая называлась…
Улица называлась Калининградской. Калининградской она называется и сейчас, а вот школа снова была переименована…
Когда в ней уже училась, еще будучи маленькой, моя мама, отдельную боковую комнатку на первом этаже (та освободилась, когда директриса Ксения Иннокентьевна получила квартиру), заняла Мария Епифановна, бывшая фронтовичка небольшого росточка, с вечной папиросой в углу рта. Она собирала в бывших директорских апартаментах детей с задержкой в умственном развитии, выявляемом по итогам то ли третьего, то ли четвертого класса, и занималась тем, что сейчас называется "социальной реабилитацией": помимо пары общеобразовательных предметов, она учила девочек шить, а мальчиков - сапожному делу.
Почему-то таких детей становилось все больше, их начинали свозить сюда со всех концов окоема, из-за чего школу пересчитали на понижение номера, сделав ее 83-й, тогда как все "нормальные" дети вместе со своим привычным номером 97 переехали на другую сторону Калининградской, поближе к гастроному. Теперь старый корпус 97-й разрушен, новый отдали детскому садику, а здесь оставили только тех детей, кто в этом нуждался.
Одним из первых учеников Марьи Епифановны был Таракан - наш сосед по подъезду на Куйбышева-Просторной, высокий, усатый мужик с четвертого этажа. Поселковые бараки сносили, всех с южной и юго-западной окраины переселяли на северо-запад. Мы там получили квартиру на первом этаже, но когда район был уже обжитым, переехали туда с Лебединского. Мама сразу узнала Таракана, а он ее, думаю, нет; уже тогда крепко пил, смотрел на мир мутным, хотя и внимательным взором.
Но самое случайное и оттого подозрительно-поразительное то, что школа, стоявшая по соседству с нашим новым местом проживания, которую я благополучно и закончил (а затем, семь лет спустя, по моим следам, ее закончила и сестра Лена) числилась 89-й.
Таким образом, круг-то и замкнулся.
У меня же с этими территориями в детстве были связаны свои планы.
Сугубо деловые.
Я тогда еще не ходил в школу, но бредил дворцово-парковой архитектурой; сначала после книги о разрушении и спасении Цвингера ("Семь дней" Леонида Волынского), а затем после поездки в Ленинград и его окрестности, разделившие судьбу Цвингера. Развлекался тем, что строил из песка дворцы и парки с многочисленными тоннелями и рвами, разрушал их, чтобы потом реставрировать, или делал их же из бумаги, разукрашивая срисованными из книг и открыток интерьерами. Мечтал устроить в 83-й школе что-то типа помещичьей усадьбы с небольшим, похожим на павильон Марли в Петергофе, дворцом и, разумеется, парком.
Мне хотелось, что таким образом наш небогатый на достопримечательности край смог вернуть себе былое (несуществующее) величие, заинтересовать людей, привлечь туристов.
Хотите верьте, хотите нет, но именно об этом я, маленький мальчик, тогда и мечтал, понимая, что для репутационного, на всю страну, обмана придется объявить здание школы памятником истории и архитектуры, коим, разумеется, оно никогда не являлось… Для этого его необходимо было разрушить, затем, перестроив, восстановить в барочном духе, превратив прилегающие территории в регулярный парк версальского типа с павильонами, скульптурами и фонтанами (последними, понимая сложность подвода воды, я готов был пожертвовать), а также центральным дворцом, типа охотничьего домика или же петровского замка в Летнем саду, где мы с отцом в побывали в первую очередь в той моей первой питерской поездке.
Видимо, сильно манила меня эта странная территория, мимо которой я и теперь хожу с оглядкой, (точно боясь заразиться - чем?) словно мимо романного или даже киношного пространства, слегка готического (чем не По?), романтического или даже хоррорного. Запущенное, оно пока не сильно изменилось с тех пор, хотя и мельчает в своих берегах, зарастая ряской и травами, окольцовываясь постоянно подтекающими трубами, постоянно подрастающими деревьями, тянущими свои бесконечные цыплячьи шеи, точно встав на цыпочки… угрюмыми домами поселка за неловкими заборами, какими-то ямами и гаражами… Был бы сюжет - и эх, прокачу, прокачу - не помилую, хотя, с другой стороны, впускать всю эту окраинную вненаходимость в свою карму как-то боязно. Хватит того, что невольно я впустил ее в свои сны.
Конечная
Один из первых отчаянных поступков в моей тогдашней дошкольной жизни - рвануть в компании таких же сорванцов на край земли, совпадающий с краем Ойкумены.
Для нас, тогда живших в поселке АМЗ, таким краем была следующая трамвайная остановка, манившая острой загадочностью - ведь мы всегда выходили за остановку до, слыша лишь: "Осторожно, двери закрываются, следующая остановка конечная", но на самой конечной из нас мало кто бывал.
Во-первых, она отделена от нас железнодорожными путями, во-вторых, сомнительного вида пустырями, заросшими бурьяном, крапивой и полынью, а также покосившимися заборами на нашей стороне, а цехами АМЗ - на противоположной (его проходная как раз и выходит на поворотный круг, где постоянно скапливаются пустые железные животные, опустившие дуги). В-третьих, совершенно непонятно, что там делать. Но манит. А родители, разумеется, не отпустят: там город заканчивается, дальше открытое пространство, область…
А тогда как-то стихийно, подобно птичьей стае, внезапно срывающейся с места, мы именно что ломанулись на троллейбусную остановку, дергаясь от нетерпения, дождались первого попавшегося пятого номера (кондукторов тогда не существовало, а были брюхатые кассы, куда кидали пятаки, откручивая билетик сбоку), залезли в его пустое чрево всем кагалом и распределились по окнам и дверям, чтобы вот уж точно все увидеть, ничего не пропустить.
Скорее всего, заводилой выступала заноза с блестящим лбом, похожим на вертолетную площадку, освещенную прожектором, - моя кузина Любка, старше меня на полтора года. (Она тогда говорила, что на два, а я спорил, что на полтора. Теперь на семейных праздниках, когда я хочу ее подколоть, говорю, что она старше меня на два года, а Любовь Альбертовна, юрист, мать двоих детей, всегда скромно поправляет меня, что на полтора.)
Кто там еще был? Конопатый Мишка Заварухин, ныне спивающийся следователь, сын маминой, ныне покойной, подруги тети Веры, жившей от нас дальше на два дома и старше меня на два месяца (нас вместе нянчили). Наш с Мишкой ровесник и непосредственный сосед, выцветше-рыжий Вадик Гильфанов, однажды перед моим носом нашедший три рубля, из-за чего первый и, может быть, последний раз в жизни я испытал острый приступ зависти. И девочка из дома через один, чьего имени и фамилии я уже не вспомню. Возможно, был кто-то еще; у нас на поселке была самая центровая и веселая компания, и все про нас, разумеется, знали.
Дело было столь запретным и источало столько миазмов опасности, что нам буквально жгло пятки - и пока мы ехали одну остановку в троллейбусе, и когда, задыхаясь от сладкого ужаса, бежали не останавливаясь через достаточно протяженное пространство обратно… Это, конечно, было шоковое наслаждение, я редко когда испытывал с тех пор нечто подобное. Ну да, бешеной собаке пять верст не крюк.
Схожий, хотя и менее предельный восторг мы испытывали, занимаясь "ловлей шпионов". Мишка сказал, что знает, как их вычислять - нужно лишь спрашивать у прохожих, который теперь час, и если они ответят, что " без двадцати двенадцать " (как вариант - " без десяти два "), то… Улица Железная, где мы и резвились, вела к Уфимскому тракту, и народа, шедшего к остановке, было предостаточно. Мы приставали с просьбой к каждому второму и все они, через одного, оказывались добропорядочными советскими гражданами. Нам долго не везло, игра начала нам надоедать и приедаться безрезультатностью, когда вдруг с какого-то момента иностранный диверсант просто-таки косяком пошел.
Позже мама запишет меня в детскую библиотеку, тогда расположенную на втором этаже кирпичной, грубого кирпичного помола, котельной (сейчас в ней фитнес-центр, которым владеет Ира Замятина, подруга ныне покойной тети Веры Заварухиной).
Но я буду ходить в библиотеку по железнодорожным путям, а не ездить на троллейбусе до конечной, так как по рельсам намного ближе и по дороге можно последний раз перелистать заемную, сладко пахнущую ванилью книжку, от многократного пользования сделавшуюся плюшевой на ощупь. Чаще всего мы будем туда ходить с Мишкой, который был тогда продвинутым малым и записался в читалку на два месяца раньше меня.