…Снимая сегодня окрестности, я замерз и стал бегать трусцой, согреваясь, между спящими троллейбусами. Из будки депо вышел диспетчер в тужурке и, просто подарок судьбы, совсем уже в старозаветных советских традициях (смесь страха, осторожности и административной борзоты ) уточнил у меня, что это я тут делаю.
Фотографирую, сказал я. А что, спрашивает. Троллейбусы, отвечаю, нравятся мне они - такие покорные, как стадо гиппопотамов, ведомых на убой. Зачем, спросил диспетчер. Для себя, ответил я.
- Для себя? - удивился диспетчер.
Зима. Железная дорога
А потом появились собаки…
Рождественское (точнее, в сочельник) путешествие на край земли передвижник Бавильский задумал в чисто познавательных целях, тогда как, если по результату, вышло внутреннее кино одного ("нового") года - нарезка кадров, репрезентирующих отсутствие всего, что только возможно.
Конечно, пока холодно, все сидят по домам, особенно если рано темнеет и улица точно размазывается по углам, уступая свою середину воздушным ямам, нависающим над одноэтажными домами.
И если на улицах никого, то на краю поселка, подчеркнутого железнодорожной линией отрыва (или отреза), никого не встретишь тем более.
Мороз невелик, но стоять не велит: крюк в пять (или сколько-то там верст) проделываешь, не только если хочется кусочка хлебушка - в моей параллельной жизни, находясь где-то в другом месте, я очень часто хожу-брожу именно тут, где пространство высыпается сухими комками на поддон в виде экзистенциального натюрморта.
Несмотря на всю конкретность (брутальность, замусоренность и даже засранность, загаженность; винда предлагает еще вариант " зараженность" ), постепенно покрывающуюся патиной разрушения, этого места, оно похоже на табачный дым, ибо к нему невозможно прикоснуться, можно только развеять; нельзя использовать, можно лишь пройти мимо. Изнасилованная людскими действиями индустриальная вагина (винда предлагает заменить на " вагона ") еще пытается дышать и жить, пусть в искалеченном, но, тем не менее, живом виде. Кто кого переборет? Понятно, что природа: во-первых, она равнодушная; во-вторых, вечная. Ее тупо больше и, несмотря на тотальное шрамирование, она может выкарабкаться, хотя бы и потенциально.
Так как обильное равнодушие и очевидное бессмертие имеют тот еще норов, упрямый да поверхностный, его в свою ленту, пулеметную или машинописную, хрен вставишь, хрен припечатаешь; все равно вырулит не туда, куда тебе надо, - бешеная матка, тысячелетиями не глядящая под ноги.
Вот и поезд давным-давно стал призраком - за ненадобностью стоит на посту между заводом и склада́ми возле элеватора аж еще с прошлого тысячелетья, только в детской памяти моей остался фрейдовской скороговорочкой-проговорочкой-переговорочкой.
Тут, собственно, и появляются цепные собаки, кружащие возле теплотрассы, точно посаженные ею на цепь.
Прекрасны лица спящих летом (улица Чачана)
Шли с мамой на рынок, срезали угол поселка и попали на улицу Толбухина, где в одичавшей зелени заросшие по гланды кустами и травой, крапивой, репьем, лебедой и коноплей, стоят двухэтажные порыжелые дома с обрубленными тополями в просветах между.
Из-за густой растительности не сразу заметишь, что дома эти в основном нежилые - окна заколочены деревяшками, оконные стекла кое-где разбиты, подъезды ощерились беззубостью, из-за чего каждый дом оказывается неповторимым, со своим лицом ; ну да, похожие на старческие лица фасады: каждому свое.
Элитное жилье, говорит мама, кивая на эти убогие строения. Я думал, ирония, но оказалось - правда жизни.
Когда-то первым в эти широкоформатные дома переехало все заводское начальство (поселок же при заводе АМЗ) - раньше-то никакого жилья, кроме бараков, не было. Это уже потом начальство переселилось в более комфортабельные дома в районе хозяйственного магазина, а раньше они жили здесь, в коммуналках с высокими потолками.
Канализации, кстати, не существовало, были выгребные ямы, которые опустошали государственные говновозки; в туалетах (это там, где узкие окна) было очко - и никаких удобств.
Место, ждущее своего Маркеса - да только вряд ли оно его дождется, несмотря на всю свою запущенность и сказочность. Запущенную сказочность. У мамы тут жила половина одноклассников, сюда, на стадион по соседству, она ходила заниматься конькобежным спортом.
Мне эти дома с детства казались странными, таинственными, привлекательными - как и любая вещь-в-себе. Ни разу в них не был, но представлял себе внутренние полутемные лабиринты, маленькие, тесные подсобки и ничейные обветшалые лестницы, захламленные балконы и почему-то чердаки, хотя ни о каких чердаках речи идти не могло.
Давным-давно отбившаяся от рук буйная поросль превращает этот островок с домами, окруженными со всех сторон дорогой, в сцену, на которой есть каменные декорации и есть живые кулисы, в складках и за складками которых все, собственно говоря, и происходит.
Апофеоз социализма - в смысле ничейности: все принадлежит никому и развивается, постоянно обрастая новыми подробностями, по какой-то своей траектории, все дальше и дальше отрываясь от норм общежития. Это место действительно весьма похоже на театр, жестокий и бедный одновременно; вернее, на захламленную территорию закулисья. В театре ведь стоит сделать шаг в сторону - и ты оказываешься на территории заброшенных декораций, похожих то ли на склад, то ли на сад (зимний).
Тайна не лежит на поверхности, она все время манит, ускользая, как некая женщина, уводящая тебя от водоема вглубь леса; точно где-то, совсем уже внутри, есть таинственный центр. Фишка же в том, что центра нет, дома стоят по периметру, и совершенно невозможно описать, какие люди в них живут - жители этих домов никак не выделяются и ничем не отличны от других.
Особенно зимой.
Элитных жильцов по-чердачински расселяют только сейчас: жители улицы Толбухина переехали в выстроенные по соседству девятиэтажки, квартиры им дали метр в метр. Вся развеселая коммуналка всем своим сплоченным коллективом перебралась из старых домов в новые.
Участь окончательно очеловечивает их: скоро они исчезнут, их не будет, совсем как тех, кто в них жил. Понятно, что новые квадратные метры - это круто, а в этих сараях жить - здоровью вредить, но…
Но снося остатки своеобразия, город не становится лучше.
Чердачинск я знаю лучше других городов, ему, кажется, не везет больше остальных: от его своеобразия вообще ничего не остается хотя бы потому, что местное своеобразие, коего всегда было до обидного мало, создано ситуацией, оно ситуативно и в других местах, возможно, выглядело бы раздором… Между разными островками разностильных (как будто единого плана развития не существует) кварталов нет состыковки, каждый квартал (площадка, коробка) развивается по-своему, из-за чего возникают многочисленные неоперабельные стыки, заросшие очередными лопухами. В них преет новая жизнь.
Библиотека-палимпсест
Сел в отцепленный вагон
Если от конечной троллейбуса (она же - проходная АМЗ) по прямой, через пустырь, идти прямо и никуда не сворачивать, однажды перейдя через рельсы (кстати, на днях видел здесь товарняк, может быть, впервые за последние лет двадцать), то попадаешь на другой пустырь, которым обитаемая часть поселка и начинается.
Это перекресток улицы Чачана, на котором стоят заколоченные и полурасселенные двухэтажные элитные дома начала 50-х, и улицы Ярославской, которая представлена большим домом темного кирпича, более похожего на явление природы, скалу или огромный гриб, нежели на построенное здание.
Сооружение это, окруженное обреченными полуживыми домами, с ампутированными конечностями и глазами, забитыми древесиной, некогда претендовало на центр нашей маленькой вселенной.
И хотя с торца в нем возникал то винный магазин, то пивная забегаловка, в середине его тот, кто хотел, находил книжный магазин старорежимного образца (с вещественно осязаемой тишиной и запахом пыльной, подгулявшей от сырости, бумаги).
Сюда я постоянно забегал еще дошкольником, а потом и школьником, за наборами открыток с картинами из собрания Эрмитажа.
Что поделать, если издательство "Аврора", ориентированное на английский язык, работало лучше издательства "Советский художник", работавшего на внутренний рынок; поэтому комплектов с картинами и скульптурами, необходимых для подпитки подрастающего на АМЗ поколения, было мало, а вот почтовые карточки со всяческими декоративно-прикладными красивостями завозили едва ли не каждую неделю.
Другие дети клянчили у бабушек и дедушек монетку-другую на солдатиков, а я просил копейки (сколько там? открытки из серии "Музеи СССР" стоили 63 копейки, "Шедевры Третьяковской галереи" чуть больше или чуть меньше), чтобы поскорее выкупить кусок красоты из этой кирпичной неволи.
Дед Василий обычно говорил мне что-то типа: "Всех открыток не купишь…", но рубль давал. Или бабушка давала, у нее всегда заначка водилась. И тогда, вновь по рельсами и по шпалам, я бежал в эту чужеродную тишину, где мне так и не удалось сделаться своим ( своих продавщица водила в закрома за дефицитом), заодно забегая и в библиотеку, расположенную на втором этаже. Туда вела большая, широкая лестница, где в воздухе слегка чувствовалась сырость (часть этой венецианской, по колориту, старины занимала, насосная, что ли, станция). Наверху лестница раздваивалась, здесь находились две автономных квартиры (мощные двери, лампочка Ильича, звонок).
Это были две библиотеки, взрослая и детская, куда я пришел лет в пять и куда ходил класса до пятого или шестого.
Странный этот дом-палимпсест постоянно достраивался (еще больше калечась, корячась заложенными окнами), разрушаясь (постоянные аварии канализации и отопления, неоднократно спасавшие книжный от ревизий из ОБХС) и одновременно нарастая наростом на изначальной загадочности, точно вешенка какая-то или любой другой китайский гриб; точно наращивая ногти и ресницы, толщину стен и книжного фонда.
Уже и не дом как бы, но организм, "мумия возвращается", утолщение вязанного затейливыми петлями пространства, более похожего на родинку или родимое, в полщеки, пятно.
Вместо того, чтобы разглаживать территорию вокруг, как это положено пустому пространству, округа библиотеки комкает прилегающие к ней, разбегающиеся от нее улицы, точно свадебную простынку, выступая скорее запрудой, стопорящей скорость этого разбега, нежели умиротворительницей общего вечного штиля.
…В библиотеке всегда было тихо и душеподъемно, как в церкви; совершенно иной, автономный мир, описывать который надо трепетно и отдельно; сейчас же мне просто хотелось зафиксировать это неожиданно расширяющееся и непонятно откуда взявшееся пространство самостийной площади с жилой и нежилой рухлядью, покоившейся друг напротив друга, точно старые чемоданы в кладовке.
Это уже потом, когда я почти перестал бывать "на поселке", а если и бывал, то ограничивал круг обитания маленьким домиком бабушки и дедушки, за которыми нужен был уход, этот майдан, упиравшийся в стадион и огороды школы для дураков, окружили девятиэтажки, точно непонятно откуда взявшиеся здесь корабли.
Гордо, точно в порту, возвышаются они теперь над бараками песчаного и кораллового цвета, зарослями диких цветов и насовсем загулявших ясеней, многочисленными "дачными" участками одноэтажной части поселка, над низкорослыми и разреженными посадками которых висят воздушные омуты такой силы, что впору воображать себе невидимые дирижабли, застывшие здесь на вечном приколе в вечном штиле, привязанные к заснеженным крышам (коротенькая челочка на глаза) седыми дымами, тянущимися строго вертикально из труб и подтягивающими за собой запах сгоревшего в печке угля… Этим запахом полно почти любое детство.
Кто же их пригнал сюда, с трюмами, полными пустоты и поставил торчать, подпирать переменную облачность?
Самое странное, что именно эта, самая низкорослая и по-кулацки разнобойная, казалось бы, часть АМЗ, на самом деле является несущим хребтом, собирающим земли в мозаику, но единства, а вот все эти многоэтажки, набросанные абы как, да домики двухэтажного расселения детей Победы, заплутавшие в пьяном хадже между деревьями, все это тянет-потянет поселок в разные стороны… а вытянуть не может…
Да, так товарняк. Я думал, поезд уже не ходит, думал, он умер и сгнил, навечно нарушив связь между заводом и элеватором примерно так же, как время от времени нарушается связь между ЖЖ и фейсбуком, и тогда начинает казаться, что сетевой апокалипсис на пороге, но чу! Возят, значит, зерно и Посейдень (бог такой, типа Посейдона, божество Крапивы и Полынного завтрака); Фрейд, значит, не дремлет: как увидел я эти вагоны, а было их и не один и не два, но множество, идущее с востока на юго-запад, так что-то во мне словно бы зашнуровалось, застегнулось на молнию.
Вновь я ощутил привлекательность мира, который на самом-то деле можно отрезать, оставшись один на один с родной улицей, как бы сильно она со временем ни менялась (мне порой и кажется, что она нисколько не изменилась; это время меняется, но не пространство, все еще различимое через замызганные стекла очков и глаукому ностальгии по тем временам, когда деревья не просто были большими, но когда они еще на нашей улице были) и ебж - не изменится.
Атланты держат небо на памятных плечах.
В сторону психушки, бора и карьера
Бор за психбольницей
Вчера был не снегопад, но туман, осевший к утру на ветки всего, что вокруг да около. Зарулил на пару часов в лес на "подумать", дошел по лыжным путям до карьеров, обошел их, вышел на берег замерзшего водохранилища.
Пока телевизор разрывало от нового страшного убийства (мне почему-то везет на громкие преступления - когда я был дома в прошлый раз, активизировался аптечный маньяк, на счету которого два огнестрельных в разных аптеках города), я ходил по горам да по берегам, где мороз гудел, точно электричество, снег хрустел, как в кинематографической крахмальной озвучке, а на каждом десятом дереве висела кормушка для птиц. Я не преувеличиваю - видел сотни обрезанных пластиковых бутылей, картонных и даже деревянных домиков, целый птичий микрорайон; правда, птиц почему-то не так уж и много было, гораздо больше встречалось пенсионеров, лыжников и матерей с колясками.
Обратно возвращался не через лес, а через поселок со сказочными замками и прочими приступами стихийного богачества , смешивающего средневековый феодализм с позднесоветским - когда спутниковые тарелки и камеры наружного наблюдения соседствуют с кирпичными заборами и газовыми трубами, что сводят свободу пространства (свежего воздуха, пригородного раздолья) на нет.
Вчера, перед трудной трудовой неделей пошли всей семьей в соседский лес за тишиной и чем-то еще; вот это же самое интересное - за чем мы постоянно ходим в лес, ведь тишины вроде как на берегу города нам и так хватает.
…Чистый воздух в Чердачинске - величина относительная, даже и в сосновом бору, тем более в зимнем, который работает и в анабиозе, но не так, чтобы…
…Важно поле для прогулки, переживания дороги, каждого шага, розовых щек, приглушенных разговоров, сосен и елей, частящих примерно так же, как мой сердечный ритм, вмешивающий в свой размер березы да подлески…
Все просто. Бор служит стеной от эстетического безобразия, от вмешательства человека в окружающую. Живая жизнь, живые пропорции, минимум искусственного и сотворенного… Даже если после заросшего тиной родничка и лесного погоста, впрочем, уже освоенного ползучей сущностью отбившейся от рук природы и ставшего, становящегося частью ландшафта, ты сталкиваешься с лесопосадками, они, вставленные сюда точно челюсть, постепенно становятся неотъемлемой частью многоточия сборки, мощью своей и инаковостью выносят восприятие в какую-то другую, более естественную эпоху (каждый раз, когда я задумываюсь об аутентичности, я представляю себе будущие эпохи, для которых мы будем примером хенд-мейда). Например, эпоху бури и натиска, так примерно выраженную немецкими романтиками с их готическими развалинами в ровном снегу или с их снежным настом, внутри которого теплится какая-то иная, вовсе инопланетная жизнь.
(И не зря большая часть картин немецких романтиков, собранная в Дрездене, состоит из пейзажей, странно напоминающих уральские - с горными, но плоскими каменными ландшафтами, замерзшими водоемами, мертвыми соснами со стволами, чьи мускулы сведены последней судорогой.) Не хватает лишь монастырских развалин да вулканов, общая атмосфера развала и распада граничит с каким-то уже более ничем не остановимым декадансом, который, впрочем, останавливается заморозками (сейчас за окном минус 19), уже остановился.
Ура, Урал и здоровые психические реакции, когда религиозное чувство, не имеющее стен, испаряется вместе с паром изо рта, отапливает окружающее пространство, заполняя его собой. Бор - это ведь еще же и переживание пространства как пространства, ощущение особой общности, непонятно как и из чего возникающее. Точно границы леса - это границы специально созданного лабиринта, внутри которого…
В моей персональной картотеке сильных впечатлений нет ничего равного переживанию разных пространств, уходящих резко вверх и расширяющих стороны; такие сквозняки чаще всего возникают в храмах, специально для этого сооруженных.
Но еще сильнее это чувство действует, когда готический омут вдруг встает сам по себе - в виде соснового бора или проливного дождя, структурируется из снегопада или облачается в облака на каком-нибудь из горизонтов.
Берег Шершневского водохранилища
Яблоки на снегу
Берег Шершневского водохранилища (Шершней, Шершневского моря) - главный чердачинский пляж, начинающийся примерно от нашего гранитного карьера и растянутый на территорию всего городского бора, вплоть до плотины, из-за которой торчат спальные районы, которые принято считать новыми. Хотя они уже давным-давно не новые. Я помню эти места еще совсем дикими, необжитыми, таинственными; теперь Шершни со всех сторон обступает город и его щупальца.
Широкая дорога раздваивается; один ее конец уходит в лес, другой долго волочится по берегу. В одну из таких зим, когда на пляже совсем пусто, мой, ныне покойный, дедушка, учил тогда еще молодого отца управлять только что купленной белой "шестеркой".
Здесь хотят построить дорогу, которая грозит городу экологической катастрофой, но об этом я даже и думать не могу, не то что не хочу, а вот даже и не могу, запала не хватает, сил, как физических, так и интеллектуальных.