Если происхождение кастовых разделений не всегда очевидно, то существование многочисленных братских сообществ кажется вполне закономерным: все они предназначены для помощи в трудные времена. Они образуют ту структуру социальной поддержки, которая у африканских народов развита больше, чем у всех остальных. Правда, в некоторых случаях этот институт принимает довольно причудливые формы. Например, в восточноэфиопском городе Джиджига, где по сей день бытуют тайные сообщества "цевы" (не путать с цевами-воинами из эфиопских хроник). Они состоят из набожных тетушек, поклоняющихся тому или иному святому. Раз в месяц члены цевы собираются, чтобы принести жертву святому, потребляя при этом умопомрачительное количество ячменного пива тэлля. Поэтому на улицах города нередко можно встретить вусмерть пьяную тетушку в церемониальном одеянии. Тетушку полагается взять под руку и довести до дому.
Что же касается бродячих артистов, художники слова азмари и лалибэлы на этом поприще далеко не одиноки. В одной из деревень мы видели целую труппу циркачей, использовавших перевернутую телегу и стремянку в качестве гимнастических снарядов, жонглировавших арматурой, мачете и бог знает чем еще, откалывавших самые удивительные антраша при самом минимальном оснащении. Их изобретательность по части реквизита поражала не меньше, чем сама акробатика. Тут присутствовала истинная поэзия.
***
Наконец полубезумный азмари допел, Мелси допил, и все погрузились обратно в автобус. "Мигом доедем", – подмигнул наш водитель, который теперь был еще жизнерадостнее обычного; на всякий случай он прихватил лишний графинчик теджа в дорогу.
Эта дорога вела в Судан (о том, что все дороги ведут в Рим, здесь лучше не упоминать). Уорку, у которого обнаружились какие-то "деловые контакты" в Хартуме, подбивал нас поехать с ним. Не имея ни средств, ни храбрости для такой авантюры, мы все-таки добрались до границы, проделав путь от истока Голубого Нила, оказавшегося на поверку не голубым, а грязно-коричневым. За этим водоразделом Эфиопское нагорье плавно переходит в пустыню, где стоят никем не навещаемые мероитские пирамиды, бушуют песчаные бури, задрапированные караванщики варят азиду и жарят кисру из перекисшего сорго, пьют бедуинский чай (в сущности чифирь), пережидая жару в войлочных шатрах, а ночью, ориентируясь по звездам, продолжают свой путь туда, где Нил разделяет страну на две части и по берегам, под сенью финиковых пальм, сгрудились дома из кирпича-сырца, обмазанные смесью сена, глины и кизяка, или традиционные сахельские жилища, похожие на ноздреватые песочные кулички (окна – это ноздри, то есть – не для света, а для дыхания).
Простирая ладонь в направлении Сеннара, Мелси рассказывал о диковинных обычаях нубийцев, которых он называл "nomans". Очевидно, он извлек этот неологизм из идиомы "no man’s land" (ничья земля), которую спутал с созвучной "nomads’ land" (земля кочевников). В данном контексте подошло бы и то и другое.
"У нас дома круглые, годжо бэт, тукуль бэт, а у них квадратные дома, – говорил он, отпустив руль и чертя в воздухе геометрические фигуры. – У нас кофе пьют с солью и сахаром, а у них – с имбирем и корицей. И жуют у нас кат, а у них – орех кола". Так продолжалось всю дорогу: каждые несколько минут, вспомнив еще одно различие между суданцами и эфиопами, Мелси поворачивался к нам, чтобы поделиться своими наблюдениями, похожими на формулировки из советской прессы (у нас – глава, а у них – главарь; у нас – ячейка, а у них – шайка). "У нас носят шамму, а у них – бубу. У нас амхарский язык, а у них – арабский". Хорошо бы еще следить за дорогой.
– А малярии здесь много? – спросил я, заметив, что дверные проемы придорожных хижин все до одного занавешены противомоскитными сетками. Я перестал принимать маларон еще в Аддис-Абебе, после того как Уорку заверил меня, что в горах Эфиопии плазмодии не выживают. Теперь, глядя на эти сетки, я подумал, что поступил опрометчиво: повторять свой ганский опыт мне вовсе не хотелось.
– Малярии здесь мало, – успокоил Мелси. И, подумав, добавил: – Очень много туберкулеза.
Жители пограничного поселка, где мы встретились с Уорку (мы ехали из Гондэра, а он – из Аддис-Абебы), оказались на удивление приветливыми и обходительными. Чего никак нельзя сказать о пограничниках. Конечно, нам следовало заняться оформлением документов еще в столице, где, по слухам, визы в Судан выдают всем желающим (разумеется, за взятку), но решение о поездке было принято спонтанно, да и Уорку легкомысленно уверял нас, что сумеет договориться на границе – дескать, не впервой. Теперь мы отирались вкруг да около, пока он бегал из одной сторожки в другую, выбивая нам визы.
Граница между двумя странами – пересохший ручей "вади", переход – через шаткий мостик. Здесь кончается православие и начинается ислам: азан, Рамадан, боеголовки минаретов. Современный Судан живет по законам шариата, а когда-то, до прихода к власти Джафара Нимейри, Хартум был городом дискотек и свободных нравов. Таким его запечатлели Джадалла Джубара, Тайиб Салих и другие художники довоенной эпохи. "У нас денег мало, но мир, а у них – много, но воюют", – подытожил Мелси.
По обе стороны оврага стояли "nomans" с автоматами, с одной стороны – те, кто пьет кофе с солью, с другой – те, кто с корицей и имбирем. Невдалеке – с суданской стороны – возлежал дромадер, похожий издали на небольшой бархан, из которого растет маленькое деревце с щетинистым толстым стволом и верхушкой в виде хохолка из колючек.
– Дохлый номер, – сказал Уорку, хлопнув дверью очередной сторожки, – Прашанту визу могут выдать через три дня, а тебе не дадут ни через три, ни через десять. У тебя израильский штамп в паспорте. Извини, я не знал. Зря только время потратили.
– Ничего не зря: дорога из Гондэра была замечательной. А про израильский штамп я мог бы и сам сообразить. Я про него совсем забыл.
– Обычно с ними можно договориться. Мне-то, как гражданину Эфиопии, тоже нельзя переходить здесь границу. Но на это они смотрят сквозь пальцы. А с израильским штампом уперлись и все тут… Вообще все это бред, если разобраться. Знаешь, ведь древняя Эфиопия, та, которая в Библии упоминается, – это Судан. Царство Куш. В древние времена там все были иудеями. Я читал, что многие из иудеев в Египте на самом деле были кушитами.
– Да, я тоже об этом читал.
– Ну вот, а теперь в Судан не попасть с израильским штампом…
– А в Израиле слово "куши" используется в качестве ругательства. Примерно как "ниггер" в Америке. Так что все хороши.
– Ладно, – махнул рукой Уорку, – давайте я хотя бы угощу вас настоящей суданской едой. Я знаю тут одно неплохое местечко. Вы когда-нибудь пробовали молохею?
– Кажется, да, в Египте.
– А уэку? Это такой соус из сушеной окры с вяленым мясом.
– Звучит как-то неаппетитно…
– Когда ты в Ниме, поступай как нимляне! – скаламбурил Прашант, вспомнив этноним, изобретенный нашим водителем.
– Ты играешь словами совсем как хабеша, – улыбнулся Уорку.
***
После обеда каждый пошел, вернее, поехал своей дорогой: Уорку – к "нимлянам", а мы – на попутке обратно в Гондэр. Ухабистая дорога, которую здесь в шутку называют "африканским массажем"; дробные удары камешков о кузов. Иконка с Девой Марией, прыгающая под лобовым стеклом. Грузовик – на последнем издыхании. Во времена Дерга обладатели дорогих автомобилей судорожно меняли свои "мерседесы" на такие вот колымаги, чтобы скрыть принадлежность к буржуазному классу.
– Эфиоджаз любите? – спросил водитель, включая радио.
– Еще как!
Эфиоджаз – это "тезета"; это прекрасные Мулату Астатке, Хайлу Мергия и Эджигайеху Шибабау, которых я слушаю с юных лет. Мне нравится эта музыка и нравится эта универсальная приставка "эфио", заменяющая прилагательное "эфиопский" ("эфиоджаз", "эфиорадио", "эфиокухня"). Как будто всему, что есть вокруг, дают полное имя, ФИО, и любое нарицательное сразу становится собственным. Или наоборот, вместо имени, отчества и несуществующей фамилии в анкетной графе пишется просто и ясно: "джаз", то есть – в переводе с английского – "всякое".
Но здесь, в нескольких километрах от границы, автомобильный приемник ловил только суданские радиоволны. А по суданскому радио передают программы иного пошиба. Например, так называемый "вдовий час". Правда, сейчас эта практика уже отошла в прошлое, но еще несколько лет назад, по словам нашего друга Уорку, многие суданские мужья норовили удрать за кордон. До Европы они обычно не добирались, а оседали в других, более мирных африканских странах. О том, насколько часто это происходило, можно было судить по радиопередаче, в которой жены обращались к пропавшим мужьям, при чем, как правило, эти обращения звучали в форме ультиматума: если не вернешься через неделю, подам на развод. На самом деле это были пустые угрозы: развод женщине в суданском обществе получить нелегко. Бывали случаи, когда соломенные вдовы, уставшие надеяться на возвращение мужа, находили себе новых кавалеров, и семья женщины отрекалась от нее, как от распутницы. Тяжелее всего приходилось детям: оставшись без материальной поддержки, матери-одиночки часто сдавали их в коранические школы, где, как известно, условия содержания хуже, чем в любом детдоме.
– Извините, эфиоджаза тут нет, – развел руками водитель и выключил радио.
8. РАЗВИВАЯ ПЛАТОНА
Под дощатым полом спит вода подземного озера. Высокие створчатые двери и деревянные потолки украшены замысловатой резьбой, на стенах – едва различимые фрески. Когда-то они освещались блеском подвешенных к потолку алмазов, но за последнюю тысячу лет бóльшая часть алмазов, так сказать, улетучилась. Мы проходим в глубь вертепа и подходим к огороженной площадке, по периметру которой лежат скелеты пилигримов-бахитави, приходивших сюда умирать. На протяжении нескольких веков новоприбывшие попросту усаживались на кости своих предшественников и ждали смерти. В результате скелеты не разбросаны где попало, а сложены аккуратными горками.
Низкий свод святилища облеплен темными наростами (пещерный мох? сталактиты?); если как следует приглядеться, можно заметить, что некоторые из "наростов" шевелятся: это – стаи летучих мышей. Священник в каббе и белой чалме, как цирковой артист, несет перед собой целую дюжину зажженных факелов. За ним следует небольшая процессия, вооруженная старинными фолиантами в сафьяновых переплетах и церемониальными крестами с изощренными узорами, каких не сыщешь ни в одной другой стране. Человек в каббе раздает каждому из певчих по факелу. И вот они поют, суровые клирики в белых одеяниях и с факелами в руках, и их восьмиголосье обращено к стене, расписанной изображениями святых, иллюстрациями библейских притч, абрисами праведников анфас и чудищ в профиль.
Мы поворачиваем обратно, и тогда нас ослепляет алмазный блеск воды, стекающей со скалы над выходом из пещеры. Внезапный выход на свет сродни религиозному пробуждению, и мне начинает казаться, что все было затеяно исключительно ради этого катарсиса. Вспоминается хрестоматийная аллегория Платона: "…Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная – глянь-ка – невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол…"
– Совсем как у Платона, – говорю я.
– Совсем как в Индии, – предсказуемо отвечает Прашант.
Не знаю, не знаю. В Индии я не бывал. А здесь, в Эфиопии, вдруг понял, что пещера, которую описывает Платон, – это церковь. Не только знаменитая церковь Йимрехане Крыстос, возведенная внутри огромного грота в конце X века, но и любая из эфиопских церквей Средневековья с их пещерным освещением, с невысокой стеной (ширмой), отделяющей внешнюю часть храма от Святая святых. А если так, то и библейские "истории в картинках" на этой стене – те же платоновы тени, и толпа прихожан вглядывается в них в надежде распознать эйдетический образ Творца.
***
В Гондэре нас должен был встретить Тамрат, бывший сокурсник Уорку. Мы условились встетиться в "буна бэт" в центре города; симпатяга-дальнобойщик высадил нас прямо у входа. На мой наивный вопрос, как мы узнаем Тамрата, Уорку прыснул. "Я думаю, он вас сам узнает, – сказал он, – если только вы не почернеете по дороге в Гондэр. Просто идите в кафе и ждите. Тамрат любит опаздывать, так что будьте готовы к тому, что вам придется подождать некоторое время".
Уорку не ошибся: в людной кофейне мы были единственными ференджами. Но еще до того, как опознали нас, я узнал человека, сидящего вполоборота к нам недалеко от входа. Это был Кассахун. Не такое уж странное совпадение: он, как и мы, путешествовал по "золотому кольцу" (Аксум – Гондэр – Лалибэла), стало быть, вероятность повторной встречи достаточно высока. Странным было только то, что на сей раз он был без детей, в компании каких-то дядек при пиджаках и галстуках. Увидев нас, Кассахун радостно замахал руками.
– О, а вот и черные гости, хоть они и белые, – сказал он по-английски, указывая на нас и обращаясь к товарищам в галстуках. Товарищи дружно захохотали.
– Добрый день, Кассахун, – кивнул Прашант, протискиваясь к свободному столику, – вообще-то я не белый, а индус.
– Да вы не обижайтесь, это шутка. У амхарцев, – он обвел рукой сидящих за столом, – есть такое выражение "черный гость". Это тот, кого не ждали. Черные гости, хоть и белые. Игра слов. Понимаете? Просто я не ожидал вас здесь увидеть…
– Мы вас тоже.
– …Но я рад, очень рад. Присоединяйтесь к нам, у нас все говорят по-английски. Знакомьтесь…
Кассахун подозвал официанта, и нам принесли две чашки кофе.
– В прошлый раз вы меня угощали, а в этот – я вас, – тараторил Кассахун. – Вы правильно сделали, что сюда пришли. Лучший кофе в Гондэре.
– Мы договорились встретиться здесь с одним человеком.
– Вот как. Ну, надеюсь, он не заставит вас долго ждать. В Гондэре любят опаздывать… А мы тут до вашего прихода говорили на философские темы и разошлись во мнениях. Вот интересно, что вы скажете. Представьте себе такое: у человека раздвоение личности, и одна из его личностей мешает жить другой. Вторая личность терпит, терпит и наконец, не выдержав, убивает ту, которая не дает ей жить. То есть убивает себя, понимаете? Как это расценивать? Как самоубийство или как что-то еще?
– А какое это имеет значение? – недоверчиво спросил Прашант. Он все еще дулся на Кассахуна за шутку про черных и белых гостей, которая почему-то показалась ему очень обидной.
– С точки зрения религии, огромное. Самоубийство – тяжкий грех. Позвольте спросить, вы вообще кто – христиане, мусульмане?
– С точки зрения религии, из такого человека надо изгонять бесов, – вмешался я. За столом снова захохотали.
– Ай да ференджи! Молодец, так и надо, – похвалил один из галстуков, – на провокации не поддаваться. Ха-ха. Ю а уэлкам! Как вам в Эфиопии?
– Очень нравится.
– Верно. Страна на подъеме. Лет через пять-десять здесь будет новая туристическая мекка. Что, Кассахун, небось тысячу раз пожалел, что уехал, особенно после того, как ваши пришли к власти?
– А я никуда и не уезжал, – пожал плечами Кассахун, – я просто в длительной командировке.
Открылась дверь, и на пороге появился тот, кого ждали. "Вы от Уорку? Я – Тамрат". Не черный гость, хоть и черный, с красными – от лопнувших сосудов – белками глаз. Интересно, откуда взялась эта идиома, "черный гость"? Амхарский писатель Хама Тума жалуется, что остальные африканцы называют эфиопов "красными". Мы такие же черные, как и вы, возражает им Хама Тума. Между тем у другого писателя, Афэуорка Гэбрэ Иесуса, неоднократно встречается фраза "черный, как дьявол". И правда, в средневековой эфиопской живописи дьявол изображается иссиня-черным, а святые, как правило, светлолики.