ГЛАВА XI
Злой старик
Нет горя, которого нельзя перенести. Так говорят старые люди. И я с помощью моего милого Орниччо перенес свое горе. Он ежеминутно ободрял и поддерживал меня.
- Может быть, синьор Томазо был прав, - говорил он, - и тебе действительно еще рано пускаться в такое плавание. Мы вернемся в Геную, чем несказанно обрадуем нашего доброго хозяина. Титто Бьянки честный человек и, конечно, возвратит синьору Томазо сундучок с платьем и деньги за твой проезд. А так как мы уже повидали свет, то теперь хозяин, возможно, пошлет нас куда-нибудь по своим делам. Орниччо так убедительно меня уговаривал и так удачно смешил, что я начал считать себя совсем уж не столь несчастным, как это мне казалось в первую страшную ночь в Палосе.
Последние дни июля стояла прекрасная погода, дул благоприятный ветер, но адмирал отложил отплытие флотилии на пятницу, 3 августа, ибо пятница, сказал он, это день, благоприятный для всех начинаний.
Поэтому мы с Орниччо решили дождаться отплытия, а затем договориться с кем-нибудь из прибывших из Генуи, чтобы нас взяли в обратный путь.
Капитан-венецианец взялся нас доставить в Италию, но отплывал он 25 июля, и, так как других кораблей не было, мы договорились отправиться с ним, не дожидаясь отплытия флотилии.
Как часто бывает в таких случаях, когда миновала надобность в матросах и лоцманах и экипаж эскадры был подобран, к адмиралу стали обращаться различные люди с предложением своих услуг.
Здесь побывали и дряхлые, разбитые болезнями старики, и пылкие юноши, и люди, вполне пригодные для путешествия. Для всех у адмирала был один ответ: "Божьей милостью у меня уже имеется команда, и больше людей мне не понадобится".
Поэтому, когда однажды к нам постучался сгорбленный старик, я, взглянув в его красные, слезящиеся глаза, сказал:
- Адмиралу не понадобятся ваши услуги, отец, идите с миром.
Старик грубо оттолкнул меня и открыл дверь. Мы с Орниччо до прихода старика сидели на пороге и чинили плащи, но тотчас же встали и вошли вслед за ним.
Увидев старика, адмирал велел ему остановиться у порога, а нас выслал из комнаты.
Спустя минуту он вышел на крыльцо и приказал нам оставить работу, перейти на другую сторону улицы и ждать его зова.
Для того чтобы наши плащи не унесло ветром, мы положили на одежду камни, сами перешли улицу и сели на ступеньках, следя за окнами адмирала.
Почти тотчас же мессир открыл окно и крикнул:
- Эй, мальчик, как тебя, Франческо Руппи, ступай сюда!
Я думал, что ослышался, так как никогда до этого господин не называл меня по имени.
Стремглав кинулся я на его зов. Когда я вошел в комнату, старик стоял на том же месте, а адмирал в волнении большими шагами ходил по комнате.
Щеки его были багрового цвета, а волосы, которые в Палосе он отрастил до самых плеч, летали за ним по комнате, точно пламя.
- Мне помнится, что ты умеешь чертить морские карты. - сказал мне адмирал. - Разверни карту, - обратился он к старику.
Тот тряхнул свиток, развернувшийся почти до полу.
- Сможешь ли ты перерисовать такую карту? - спросил адмирал, не скрывая своего восхищения.
Я бросил беглый взгляд на карту. Да, она была достойна восхищения адмирала. Вся она была вычерчена с тщательностью гравера, надписи были сделаны красивым крупным шрифтом, краски были такие нежные, что она походила на картину.
- Я могу ее перерисовать, мессир, - ответил я, - но такой труд отнимет много времени, так как здесь полно надписей.
- Надписи меня не интересуют, - возразил адмирал, - Европу перерисовывать не надо. Мне нужны все обозначения, начиная от острова Святого Брандана до Катая, и все эти водные течения, и всюду точные обозначения широт и долгот. Садись сейчас же за работу и сделай ее как можно тщательнее. Я заплачу тебе так, что ты останешься доволен.
- Мессир адмирал, - возразил я, - я не успею кончить работу, потому что мы сговорились с капитаном, который отплывает на рассвете.
Адмирал молча опять зашагал по комнате.
- Подходят вам мои условия, адмирал? - спросил старик хриплым голосом. - Если да, я оставляю карту и ухожу.
- Подожди!.. - крикнул адмирал. - Повтори, что ты сказал, мальчик.
- Мессир адмирал, - сказал я, сам удивляясь своей смелости, - хорошо, я не уеду в Геную. Я сяду сейчас же за работу и не отойду от нее, пока не закончу карты. Но мне не нужно платы. Мессир адмирал, - воскликнул я, складывая руки, как на молитве, - возьмите меня с собой в плавание!
Адмирал внимательно посмотрел на меня.
- Ты так сильно хочешь поехать? - спросил он.
- Решайте сейчас, адмирал, - сказал старик. - Мне надоело ждать. Капитан Пинсон сегодня даст мне такую же цену.
- Молчать! - крикнул адмирал. - Карта - моя. - Он продолжал ходить по комнате. - Я возьму тебя. - обратился он ко мне как бы в раздумье. - Мне самому уже трудно обходиться без Орниччо. И хотя их высочества приставили ко мне пажа - Педро из уважаемого кастильского рода Сальседа, да еще слугу - тоже Педро - де Торресоса, мне думается, что их я переведу в грумето, хотя навряд ли и там, на палубе, из них будет толк. А вдали от родины мне будет приятно иной раз поговорить с вами по-итальянски. Будет все так, как мы с тобой договорились, - повернулся он к старику. - Иди с миром. До отъезда я с тобой расплачусь.
Положив карту на пол, старик, прихрамывая, вышел из комнаты.
- Теперь слушай меня внимательно, - сказал адмирал. - Ты никому ни слова не должен говорить о карте. Я запру тебя здесь на замок, и тебе никто не будет мешать. Окончив работу, ты немедленно бросишь в огонь карту старика, а руки хорошенько вымоешь. Пол, где лежала карта, место, где стоял старик, дверь, которой он касался, также вымоешь горячей водой. Орниччо я пошлю в монастырь ла Рабида за отцом настоятелем, и ты можешь работать на свободе.
- Орниччо тоже не должен знать о карте, мессир? - спросил я.
- Никто из матросов и капитанов не должен знать, - ответил адмирал, - а Орниччо - мой слуга, и ему известны все мои дела. Вот в ящике пергамент, краски, тушь и перья - все принадлежности для черчения. Я сам на досуге часто занимался этим искусством.
Я тотчас же принялся за работу. Но, как только на двери загремели засовы и плащ адмирала промелькнул мимо окон, я тотчас же вскочил с места и принялся танцевать от радости.
- Миленькая карточка, - кричал я, прижимая ее к себе и целуя, - дорогая карточка, ты принесла мне такое счастье, что я тебя сделаю очень красивой!..
Адмирал не вернулся ночевать, и я проработал всю ночь напролет. Мне не хотелось сжигать карту, я бы предпочел оставить ее себе на память, но я не решился ослушаться адмирала. Я развел в очаге огонь и осторожно положил туда карту. Золотая с черным ободком полоска побежала по ней, но даже на пепле еще можно было разобрать очертания морей и материков. Но вот на моих глазах она побелела и распалась. Согрев воды, я вымыл пол, стол, дверь и умылся сам.
Орниччо только к вечеру вернулся из ла Рабиды. Это большой монастырь, настоятель которого дон Хуан де Маррочена интересуется предприятием адмирала. Орниччо побывал в библиотеке монастыря и с восторгом принялся мне рассказывать о книгах и картах, которые он там видел. Какова же была его радость, когда на его вопрос, для чего я понадобился адмиралу, я рассказал ему о перемене, которая произошла в нашей судьбе.
Узнав о том, как тщательно я обмывал стол, дверь и свои руки, друг мой весело расхохотался.
- Адмирал суеверен, как сицилианец. А тут еще эти монахи поддали ему жару, - сказал он. - Карта, вероятно, принадлежит какому-нибудь мавру, или еврею, или еретику, а господин боится соприкасаться с неверными.
Адмирал возвратился в отличном расположении духа.
- Я переговорил с синьором Алонсо Пинсоном, - сказал он. - Тебе будет выплачено жалованье вперед за четыре месяца, как взрослому палубному матросу, а поселитесь вы с Орниччо напротив, в комнате моего секретаря, синьора Марио де Кампаниллы. Ну, Орниччо, доволен ты, что твой Франческо Руппи едет с нами?
Пообедав, мы стали дожидаться синьора Марио де Кампаниллу, чтобы перетащить к нему наше добро.
Поднялся сильный ветер, вскоре перешедший в бурю с дождем. Так как со дня на день ждали отплытия, то всех крайне беспокоило состояние погоды.
Господин два раза уходил и два раза возвращался, а дверь секретаря все еще была на замке.
Наконец через окно мы заметили синьора Марио, поднимающегося вверх по нашей улице, и тотчас же выскочили ему навстречу.
Мы остановили его и под проливным дождем передали распоряжение адмирала.
Синьор Марио нисколько не удивился и, пожалуй, даже был рад этому. Тут, стоя подле его двери, мы убедились, что секретарь адмирала, возможно, и ученый, но крайне странный человек.
Подойдя с нами к двери, он сунул руку в карман, желая найти ключ. Ему попался вместо ключа клочок бумаги; он тут же развернул его и стал читать вслух при свете уличного фонаря. Это были итальянские стихи. Ветер поднимал плащ над его головой и закрывал лицо волосами. Шляпу он, ради предосторожности, держал под мышкой. Мы с Орниччо, без плащей, терпеливо ждали, продрогшие и мокрые до костей.
Прочитав стихи, синьор Марио сунул руку в карман вторично, вдруг вскрикнул, как женщина, наступившая на мышь, и немедленно выдернул руку обратно. В руке его что-то извивалось.
- Ах, это ты, Бригитта! - вздохнул он с облегчением. - Бедняжка, я и забыл тебя покормить.
Это была длинная голубая ящерица, каких много в окрестностях Генуи.
В третий раз засунув руку в карман и не найдя ключа, он, хлопнув себя по лбу, сказал:
- А ведь дверь-то я и не запер, так как ключ потерял еще третьего дня.
Кроме секретарских обязанностей, адмирал полагал возложить на синьора де Кампаниллу еще труды по собиранию и определению растений и злаков в Индии и на островах, а также по наблюдению за обычаями тамошних животных, птиц и рыб.
Войдя в комнату секретаря, я убедился, что лучше нельзя было выбрать человека для этой цели. Столы, кресла и подоконники были завалены осколками разноцветных камней, засушенными живыми цветами и различными гадами, сохраняющимися в банках. На блюде посреди стола лежал, очевидно забытый хозяином, комок корней или засохших стеблей какого-то растения.
- Приведите все в порядок, - распорядился синьор Марио, - и устраивайтесь поудобнее.
Я немедленно схватил безобразный комок корней, желая выбросить его в окно, но синьор Марио ухватил меня за руку.
- Осторожнее, дружок, это иерихонская роза, привезенная из Святой Земли. Это самое чудесное растение из всех, какие мне только довелось видеть.
Полагая, что синьор Марио потешается над нами, мы с Орниччо переглянулись, а синьор Марио налил в блюдо воды. Каково же было наше удивление, когда, убрав комнату и подойдя к жалкому комочку корней, мы увидели, что на наших глазах растение выпустило длинные, ярко-зеленые побеги и распространилось по всему блюду.
- Вот как природа бережет растения этого сухого и нищего края! - сказал синьор Марио. - Оно как бы прекращает свою жизнь на время, для того чтобы ожить снова от одной капельки влаги.
Это был день, когда я впервые услышал слово "природа".
ГЛАВА XII,
в которой Франческо узнает о детских и юношеских годах адмирала Кристоваля Колона
Синьор Марио мог бы нам рассказать много интересного о зверях, птицах и рыбах, но, так как он знал адмирала со школьных лет, нам захотелось узнать подробнее о детстве и юности нашего господина.
Синьор Марио не называл адмирала иначе, как Голубь или даже Голубок.
- Коломбо очень распространенная фамилия в Лигурии, - сказал секретарь. - В квартале Шерстобитов в Генуе я знал шестерых Коломбо. С первых же лет жизни было понятно, что он не удовольствуется долей ремесленника. Этот босоногий мальчишка с Вико-Дритто-Понтичелли был всегда заносчив, как испанский гранд. И я не помню ни одного его намерения, которого бы он не привел в исполнение.
Вспоминая, что господин еще в Генуе говорил о своем древнем роде мореплавателей, мы поделились этим с синьором Марио, на что тот только махнул рукой.
- Это странный человек, - сказал он. - Я не думаю, чтобы Голубок был лгуном, но иногда он говорит как одержимый. Слова сыплются из него как горох. И нужно призвать десять ученых, чтобы отличить, где ложь и где правда. Адмирал - сын простого шерстобита, который не мог прокормить семью своим ремеслом и был вынужден содержать еще и игорный дом. Ах, Голубок, Голубок, - добавил добрый синьор Марио, вздыхая, - высоко ты залетел, где-то ты сядешь!
Так как во всех словах секретаря сквозила горячая любовь к господину, мы охотно прощали ему насмешки над важностью адмирала, над его красноречием, которое синьор Марио называл краснобайством, и над его безграничным честолюбием.
О других сторонах характера адмирала я не берусь судить, что же касается красноречия мессира, то и я и Орниччо уже немного привыкли к его высокопарному слогу, который часто отвращал от адмирала сердца простых людей. Однако это же красноречие снискало ему расположение дворян, герцогов и даже самой королевы.
Мы не дали синьору Марио заснуть, и он терпеливо рассказывал нам о детских и юношеских годах своего друга.
- Правда ли, что господин наш учен, как Птолемей? - спрашивали мы.
И добрый синьор Марио, подумав немного, давал нам точный и исчерпывающий ответ:
- Голубок несомненно умный и ученый человек. Он жадно набрасывается на книги и охотно разговаривает с людьми, от которых может почерпнуть новые знания. Но сравнивать его с Птолемеем, конечно, нельзя. Стройные и логичные знания Птолемея совсем непохожи на ту кашу различных сведений, ученых записей и невежественных басен, коими набита голова Голубка. Шерстобиты в Генуе устроили несколько школ для своих детей, и Голубок получил там свою долю образования. Но его любовь к властвованию много мешала ему в этом, и часто я или кто-нибудь иной из школьников выполняли за него классную работу. В школе он научился, правда, каллиграфически писать и искусно чертить карты, но знаний оттуда он вынес не так уж много. Гораздо большему он, конечно, научился на практике, плавая с купцами в качестве приказчика.
- Правда ли, что господин в первый раз пустился в море, будучи четырнадцати лет от роду, что тогда уже он был начальником корабля?
- Нет, я его встречал после школы студентом в Павии, где мы должны были продолжить свое образование и где он учился очень короткое время. Когда Голубок начал морскую службу, ему было что-то около двадцати четырех или двадцати пяти лет. Был он тогда простым матросом, хотя по своим знаниям, может быть, и был достоин стать капитаном судна.
- Правда ли, что господин наш, подобно греческому философу Демосфену, набирал в рот камешки, чтобы научиться яснее и выразительнее говорить?
- Не знаю, уж на что яснее нужно было говорить! Этот четырнадцатилетний мальчишка и тогда уже мог переспорить почтенных ученых. Надо, правда, сознаться, что в спорах Голубок нередко ссылался на обстоятельства, которых не было, и на людей, которых он не знал. Но лица, спорившие с ним, замечали это только по окончании спора. В разгар же полемики он всех очаровывал своими изящными сравнениями и блестящими оборотами.
Вот таким образом, задавая вопросы и получая ответы, мы последовательно восстановили все годы жизни нашего господина, узнали о его скитаниях и бедствиях, которые он перетерпел, предлагая проект своего плавания Генуе, Португалии, Англии и Франции. Брат господина - Бартоломе Колон - до сих пор находится в Париже, так как сестра короля, Анна Боже, заинтересовалась предприятием господина и пообещала Бартоломе представить его своему венценосному брату.
Почти всюду, излагая свой план путешествия, господин терпел гонения, насмешки темных людей и высокомерие вельмож.
- Это, вероятно, монахи ополчились на него, - высказал предположение мой друг. - И после этого он еще возится с этими черными воронами!
Я с испугом посмотрел на синьора Марио, но тот только добродушно похлопал Орниччо по плечу:
- Ты ошибаешься, дружок. Если где запахнет золотом или выгодой, духовные лица не менее, чем купцы или господа дворяне, склонны приложить свою руку к такому предприятию!
И так как Орниччо в недоумении повернулся к нему, синьор Марио добавил:
- Среди монахов всегда бывали такие, что восставали против здравого смысла, к ним я причисляю врагов Голубка. Но вспомни монахов ла Рабиды или духовника королевы - благородных ходатаев за его начинание. Правда, они вложили и свои деньги в снаряжение нашей флотилии, - помолчав, сказал секретарь, тонко улыбаясь.
Я подумал о том, что, имея дело с такими высокопоставленными людьми, как герцог Медина-Сидония или Медина-Сели, которые покровительствовали адмиралу, господин вынужден был хитрить и скрывать свое низкое происхождение.
Но одна мысль, что адмирал когда-то босоногим мальчишкой слонялся по улицам Генуи, наполняла меня еще более горячей и нежной любовью к нему, когда, утомленный ночной беседой, я засыпал уже почти на самом рассвете.