Вася быстро соскакивает с постели и подходит к окну.
- Зачем он прислал?
- Дуду вот принесла, - отвечает Лушка. - Ну и дуда же! Поет, ровно живая.
Лушка сует Васе в окно аккуратно высверленную из липы дудочку со многими отверстиями.
- Это Тишка сам сделал? - удивляется Вася.
- Сам, сам, а то как же. Лопнуть мне на этом месте! - клянется Лушка.
Но эту же самую дудку Вася давно видел у Тишки, который купил ее на ярмарке в Пронске и извлекал из сундука только по большим праздникам. Значит, Тишка отдал ему самое дорогое, что у него есть!
Дудочка нравится Васе; он старается ее разглядеть при смутном свете звезд.
- А что Тишка сказал? - спрашивает Вася.
- Велел спросить, бросали тебе кровь или нет, - говорит Лушка.
Но даже в темноте Вася видит по лицу Лушки, что она врет. Это ей самой хочется узнать, бросали ли ему кровь.
И Васе становится жалко, что этого не сделали, потому что не каждому человеку бросают кровь и дают пить бальзам.
Вася вздыхает.
- Нет, - говорит он, - только ставили пиявки.
- Страсти господни! - шепчет Лушка. - А по деревне болтают, что немец из тебя ошибкой всю кровь выпустил.
- Ну да, - с обидой говорит Вася, - как же, дам я немцу из себя кровь выпускать! Вот глупая! А почему Тишка не пришел сам?
- Боится барыни, - отвечает Лушка. - Он у нас пужливый.
- Ладно, - говорит Вася. - Отнеси ему булку. Он мне тогда хлеба дал.
Вася шарит по столу, разыскивая тарелку со сладкими булочками, заготовленными нянькой на ночь. Но в темноте рука его задевает глиняный кувшин с молоком и опрокидывает его на пол.
Лушка исчезает, как мышь, а Вася подхватывает свою дудку и прячется в постель.
Ниловна в ужасе мечется по комнате. Со сна она не может разобрать, где дверь, где окно, где кровать.
Вася смеется:
- Нянька, это я хотел молока налиться и опрокинул кувшин.
- Да уж никак здоров, батюшка? - радостно говорит Ниловна и начинает креститься. - Слава тебе, господи!
Потом, кряхтя и охая, зажигает свечу и наводит порядок в комнате, опускает оконную штору и снова садится на свое место, у постели.
А Вася отворачивается к стене, нащупывает засунутую под подушку Тишкину дудку и сладко засыпает под мерное трюканье сверчка.
Глава седьмая
"ЭВВАУ! ЭВВАУ!"
Только что прошел короткий весенний дождь с грозой. На горизонте еще видна за дальним лесом уходящая лилово-сизая туча, которую свирепо бороздят уже бесшумные молнии. Еще в водосточной трубе журчит последняя струйка дождевой воды, а за окном уже звенят зяблики, и по мокрой траве осторожно шагают, боясь замочиться, молчаливые куры с опущенными хвостами.
Вася сидит на подоконнике, в халате, в мягких туфлях. На коленях у него лежит раскрытая книга. Это та самая французская книга, которую взяла из отцовского шкафа Жозефина Ивановна и дала ему недавно прочитать. Тогда он отложил ее в сторону. Но во время болезни она снова попалась ему на глаза. То было описание кругосветного путешествия капитана Джемса Кука.
И вот уже целых три дня, как Вася не выпускает книгу из рук. Он даже похудел немного от долгого чтения. Да и как было не читать!
Он плыл на корабле "Резолюшин" бурной Атлантикой, ласковыми тропиками, попадал в страшные ураганы Тихого океана, побывал среди жителей Ново-Гебридских островов, штормовал, лежал в дрейфе при полном штиле, заходил в бухту Петра и Павла на Камчатке.
- Ах! - воскликнул Вася, захлопнув книгу. - Кто же сей отважный капитан Джемс Кук? Ужель никто из россиян не мог бы сравняться с ним?.. Нянька, - говорит он вдруг, - а ты знаешь, сколь велика Россия?
- Как же не знать, батюшка, - отвечает Ниловна, снуя с тряпкой из угла в угол. - Как в шестьдесят восьмом году твоя покойная маменька, царствие ей небесное, собралась на богомолье к Троице-Сергию, так ехали мы на своих пятеро суток. А кони были получше нынешних. Агафон Михайлыч тогда молодой был, непомерной силы человек, лошадь под брюхо плечами поднимал, а и тот с трудом четверик сдерживал.
- Ничего-то ты, нянька, не понимаешь... - говорит Вася, с сожалением качая головой. - Разве это Россия? Это только некая часть, вот такой крохотный кусочек. Я про всю Россию говорю.
- Где же мне, батюшка, знать, - отвечает нянька. - Старуха уж я.
- Мадемуазель Жозефина, - говорит он тогда по-французски гувернантке Жозефине Ивановне, на минуту заглянувшей в комнату, - а вы знаете, как огромна Российская империя?
- О, это очень большая страна, - быстро соглашается Жозефина Ивановна. - Франция - тоже очень большая страна. Когда я жила в Ионвиле со своими родными...
"Ну, теперь поехала! - думает Вася. - Лучше ее не трогать".
И чтобы отвлечь старушку от воспоминаний ее молодости, хорошо известных ему, Вася соскакивает с подоконника и заводит другой разговор.
- А знаете, Жозефина Ивановна, - говорит он, - книжка, которую вы мне дали, очень интересная. Я ее уже прочел.
- Уже прочли? - удивляется Жозефина. - Всю? Всю прочли?
- Всю! - говорит Вася и хлопает книгой по колену.
- Но, Базиль, - пугается Жозефина Ивановна, - там были заложенные страницы. Я забыла вам сказать, что этого читать нельзя.
- Это об островитянах-то? - спрашивает Вася.
- Да, да, Базиль. Они там у себя ходят совершенно... ну... совершенно без платья. Этого читать нельзя.
Вася громко смеется:
- Все, вес прочел! И, знаете, Жозефина Ивановна, это самое интересное, - дразнит он старушку.
- Вы очень плохо сделали, Базиль; вы очень много читали и очень мало кушали, - говорит Жозефина Ивановна и быстро выходит из комнаты.
- А может, батюшка, - обращается Ниловна к Васе, - может, и впрямь откушать чего изволишь? Может, киселька малинового с миндальным молочком? Может, ватрушечку со сливками? Вишь, Жозефина Ивановна обижается на тебя.
Вася отрицательно качает головой.
- Ни ани, ни нуа не хочу, - отвечает он. - У меня табу расиси.
- Чего, чего? - недоумевает Ниловна. - Это где же ты выучился такой тарабарщине? От цыган слышал, что ли?
- Не от цыган, а от жителей острова Тана, нянька. Я был в путешествии.
- Господи, батюшка, уж не повредился ли ребенок? - ворчит про себя Ниловна. - В каком же путешествии. Васенька, когда ты из горницы который день не выходишь?
- A вот!
И Вася потрясает в воздухе книгой.
- А ты не зачитывайся, батюшка, - советует Ниловна. - От этого повреждение ума может получиться. Ты бы и впрямь покушал чего.
- Я же тебе сказал уже!
- Да разве я по-тарабарски понимаю, батюшка! Я, чай, православная.
- Я тебе сказал, - поясняет Вася, - что ни есть, ни пить не хочу, что брюхо у меня полно. - И вдруг громко кричит в окно: - Эввау! Эввау!
Господь милосердный, да что с тобой? - пугается "нянька.
- Это я ему. Гляди, кто по дороге-то идет! Эввау! Ниловна выглядывает в окно.
- Ну кто? Тишка. Гуся несет. Наверно, гусь куда ни на есть заблудил, он его поймал и несет домой.
- Эввау, Тишка! - кричит Вася. - Арроман, иди сюда. Не гляди на эту старую бран! - Вася знаками показывает на няньку.
Но Тишка, пугливо озираясь по сторонам, ускоряет шаг и, не глядя в сторону Васи, исчезает из виду.
- Побежал к своей эмму, - говорит Вася. - Эввау - это кричат, если рады кого видеть; Арроман - это мужчина, а бран - женщина. Эмму - хижина. Тишка убежал в свою хижину, потому что трус.
- Не трус, а тетенька не велели ему сюда ходить. Он приказ тетеньки сполняет.
- Это або, - замечает Вася. - А может, ему хочется ослушаться?
- Тогда, значит, на конюшню, - говорит Ниловна.
- Ну, и або.
- А это что за слово такое?
- Это значит - нехорошо.
- Ну, - говорит Ниловна, - по-твоему, может, и нехорошо, а по-моему - хорошо, потому установлено от бога: раб да слушается господина своего.
Пообедав последний раз в постели, Вася от нечего делать уснул.
И снился ему легкий, как облако, корабль с белыми парусами. И снился ему океан, по которому ходили неторопливые, мерно возникавшие и мерно же исчезавшие волны, и весь безбрежный простор его тихо колыхался, как на цепях.
Сон этот был так реален, что когда Вася просыпался, то и в полусне еще чувствовал это мерное и торжественное колыхание.
Глава восьмая
ДУБОВАЯ РОЩА
Отъезд в Москву был назначен на 15 июня.
В эти последние дни пребывания в Гульёнках Васе была предоставлена тетушкой полная свобода.
Потому ли это произошло, что она решила дать мальчугану проститься со всем тем, что окружало его с детства и было знакомо и дорого, или просто махнула на него рукой, но только с утра до вечера он мог пропадать, где ему вздумается.
И самое удивительное, что Тишка с молчаливого разрешения тетушки по-прежнему сопровождал его.
За это время Вася успел побывать всюду и прежде всего на пруду.
Опрокинутый дощаник, виновник столь бурных событий в жизни Васи, находился на прежнем месте. Но теперь по днищу его проворно бегала, что-то поклевывая, синяя трясогузка.
Сняв одежду, ребята проворно поплыли к дощанику. Трясогузка тотчас же с тревожным писком вспорхнула, а ребята, взобравшись на дощаник, начали танцевать на нем, выхлюпывая воду из-под его днища. И звонкие голоса их невозбранно будили тишину старого парка.
- Тебя не тошнит, когда ты качаешься на качелях? - спрашивает вдруг Вася у Тишки.
- Не, - отвечает Тишка, - хоть как хочешь качай.
- Ну, значит, ты морской болезнью не заболеешь. Это хорошо. Поплывем!
На этот раз уж навсегда оставив свой славный корабль "Телемах", Вася плывет назад к берегу. И тотчас же на днище покинутого дощаника снова садится вертлявая трясогузка и бегает по мокрым доскам, что-то разыскивая.
Через полчаса Вася с Тишкой уже слоняются по рабочему двору, обстроенному конюшнями, амбарами и жилыми избами. Посредине двора колодезь с долбленой колодой, наполненной свежей водой, а вокруг него огромная лужа, в которой нежится пестрая свинья с поросятами.
У стены конюшни, в тени, стоит четверик добрых, степенных коней, привязанных к кольцам.
На этих лошадях Вася не раз ребенком ездил с покойной матерью на ярмарку в Пронск.
И эта же четверка завтра повезет Васю в Москву.
Агафон с конюхом чистят лошадей и мажут им копыта дегтем. У одной лошади верхняя губа почему-то перетянута мочалкой. Лошадь стоит, не шевелясь, даже не машет хвостом, только напряженно двигает одним ухом.
- Агафон, - обращается Вася к кучеру, - зачем ты перевязал Орлику губу?
- А чтобы спокойней стоял, - отвечает тот. - Не дается чиститься, больно щекотливый.
- Это занятно, - говорит Вася. - Надо испробовать. Ты боишься щекотки? - спрашивает он Тишку.
- Не подходи, зашибу! Я страсть щекотливый, - говорит тот.
- А ну-ка, дай я подержу тебя за губу.
Тишка дает Васе подержать себя за губу и даже пощекотать, но его страх перед щекоткой от этого не проходит.
Несколько мужиков тут же возятся около огромного тарантаса с кожаным верхом, подтягивая ослабевшие гайки, укрепляя рассохшиеся ободья и смазывая колеса. От тарантаса сильно пахнет свежим дегтем и прелой кожей. При всяком сотрясении его мелодично позванивают колокольцы, подвязанные к дышлу.
Рыдван этот, не раз за свою жизнь побывавший не только в Москве, но и в самом Санкт-Петербурге, завтра увезет Васю из родных Гульёнок. От этой мысли Васе делается и грустно и страшно, новизна предстоящих впечатлений волнует его детское сердце.
Он суется всюду, мешая мужикам работать.
- Вы бы, ваша милость, пошли в конюшню поглядеть лошадок, - говорит один из них.
Вася идет в конюшню. В полутьме длинного здания, освещенного лишь через узкие оконца под крышей, видно, как находящиеся в стойлах лошади без конца машут хвостами.
В конюшне слегка пахнет навозцем, лошадиным потом и сеном. Кудлатый козел Васька, покрытый грязно-белой свалявшейся шерстью, бродит по конюшне, подбирая овес под лошадиными кормушками.
В отдельном зарешеченном станке шуршит щедро настланной соломой маленькая чалая лошадка с раздвоенной от ожирения спиной. Это Васина Зорька. Раньше он на ней ездил верхом почти каждый день, но год назад выпал из седла, и тетушка запретила ему верховую езду.
- Зорька, тебе скучно? - окликает он лошадку и протягивает ей на ладони случайно найденный в кармане кусочек сахару.
- Свинья, а не лошадь, - говорит Тишка. - Наверно, без тебя будут ее в борону запрягать или продадут.
Вдруг откуда-то из глубины конюшни слышится раздирающий уши хриплый крик: "и-га, и-га!"
Это Васин ослик кричит в своей загородке. Надо на нем покататься на прощанье.
- Иди, Кузя, запряги осла, - говорит Агафон конюху. Кузьма уходит в конюшню и скоро вытаскивает оттуда на поводу маленького серого ослика, который решительно отказывается переступить порог, предоставляя конюху либо перервать повод уздечки, либо оторвать голову упрямцу.
Однако через некоторое время ослик все же оказывается запряженным в маленькую тележку.
Вася берет вожжи в руки, но ослик не желает итти. Вася пробует хлестать его кнутом. Осел сначала жмется задом, а потом начинает брыкаться.
- Ну-ка, дай сюда кнут, - говорит Кузьма и принимается за ослика, приговаривая: - Эй ты, каменный!
Осел медленно переступает, затем трусит мелкой рысью, потом пускается вскачь, поднимая жалобный крик. Вася выезжает за ворота.
Осел, не переставая кричать, трусит по деревенской улице на радость мальчишкам, которые вместе с Тишкой бегут за ним толпой по обеим сторонам тележки, подражая, ослиному крику.
На шум из-под ворот выскакивают собаки, сваливаются в одну яростно лающую стаю, они вертятся перед тележкой, заводя попутно драки между собой.
Телята, мирно щипавшие траву у изгородей, задрав хвосты, скачут в разные стороны. Гусыни бегут с гусятами, громко гогоча и махая в страхе белыми крыльями. Бабы с руганью выскакивают на улицу. Встречные лошади в испуге шарахаются прочь.
Шум, гам, детский хохот, душераздирающий крик ослика, собачий лай, гоготанье гусей - все это сливается в какой-то звуковой шар, который долго катится по деревенской улице.
- Прощайте, Гульёнки!
Вот и дубовая роща - красивейшее место из всех гульёнковских окрестностей. В глубине ее дубы стройны и прямы, как свечи, а на опушке - развесистые кряжистые великаны, мощные ветви которых широко распростерты над землей.
У корней их мягкая трава всех оттенков вперемежку с лиловыми колокольчиками, белой ромашкой, ярко-красными гвоздиками, лилово-красным кипреем, который так любят пчелы.
Здесь сухо, тепло и душисто. И кажется Васе, что здесь никогда не бывает туманов и холода.
Через всю рощу куда-то бесшумно пробирается тихая речушка Дубовка. Вода в ней так прозрачна, что видно, как ходит рыба, поблескивая чешуей, неуклюже ползают по дну жирные раки, куда-то деловито плывет на глубине водяная крыса, распустив длинный хвост и огребаясь когтистыми лапками.
Вася любил бродить здесь по высокой душистой траве, щекочущей лицо. Здесь великое множество бабочек различной величины и окраски, жучков, мушек. Вся эта крылатая братия, пригретая жарким июньским солнцем, сновала под его лучами, жужжала, гудела, копошилась в цветочных венчиках, перелетала с былинки на былинку, сверкая на солнце зеленым золотом своих надкрылий.
В вершинах дубов мелодично перекликались желтые иволги, а над самой травой, касаясь ее крылом, носились с веселым щебетаньем ласточки.
Вася любил эту прекрасную дубраву больше всего на свете. Он мог часами лежать здесь в густой траве, наблюдая за полетом облюбовавших это место ястребов, которые парили в воздухе на распростертых крыльях. Кажется, и сами птицы находили удовольствие в этом высоком спокойном полете, - некоторые из них постепенно поднимались кругами до проплывавших по небу облаков и скрывались в их серебре.
Теперь к этой радости прибавилась и грусть расставания.
Вася прощался с дубовой рощей, с небом, с облаками, с птицами, с тихой, прозрачной Дубовкой, в которой Тишка давно уже мерз, разыскивая раков.
И Вася даже не был огорчен тем обстоятельством, что ослик, предоставленный самому себе, ушел с тележкой в усадьбу.
"Не все ли теперь равно, - думал Вася: - ехать или итти пешком?" Ведь больше никогда всего этого он не увидит.
Казалось странным, что еще вчера он готов был так легко покинуть все это, столь знакомое и милое сердцу. И в то же время он понимал, что это нужно, что иначе и быть не может, что он должен это сделать.
Впервые, пока еще смутно, Вася почувствовал, что, кроме птиц в небе, кроме дубовой рощи, облаков, травы и тихой речки Дубовки, - кроме всей этой радости, каждого в жизни ждут труды и обязанности.
Глава девятая
ДОРОГИЕ МОГИЛЫ
- Васенька, вставай! Вставай, Васенька! - твердит в самое ухо нянька Ниловна и тихонько трясет его за плечо.
Вася просыпается и садится на постели. В раскрытое окно льется бодрящая свежесть раннего утра.
Солнечные лучи еще не заглядывают в комнату, но голубизна неба уже сверкает в широком квадрате окна.
- Вставай, Васенька, пора собираться в дорогу, - твердит нянька. - Вставай! Тишка тебя давно уже дожидает. И сюртук ему тетенька велели возвратить.
Это окончательно заставило Васю проснуться. Значит, тетушка исполнила его просьбу. Но все же сомнение еще шевелится в его душе. А вдруг да обманывают?
- Пусть Тишка войдет сюда, - говорит он.
Тишка" очевидно дожидавшийся этого момента за дверью появляется даже без зова няньки. На нем и впрямь его сюртучок с двумя рядами светлых пуговок на груди. Лицо расплывается в улыбке.
- Ага, Тишка! Тихон Спиридоныч! - восклицает Вася, на сей раз величая его даже по батюшке. - Я тебе говорил! Опять ты казачок?
И, вскакивая с постели, он начинает быстро одеваться, вырывая из рук няньки приготовленные для дороги высокие сапожки с отворотами из лакированной кожи.
- Тарантас уже у подъезда, - сообщает Тишка.
- С лошадьми? - спрашивает Вася.
- Не, только для укладки подали.
- Бежим!
И хотя нянька напоминает о том, что сначала надо умыться, потом помолиться богу, потом пожелать тетеньке доброго утра, потом позавтракать, и даже пытается поймать Васю за руку, но он вырывается и выскакивает на крыльцо.
Действительно, здесь уже стоит вчерашний тарантас, набитый доверху свежим сеном, и толпятся дворовые во главе с кучером Агафоном. В тарантасе, поверх сена, стелют огромную дорожную перину, накрывают ее одеялами, в головы кладут подушки в суровых наволоках.
Вася взбирается наверх.
Чудесно! Так можно ехать хоть на край света!
В задок тарантаса грузят множество чемоданов, корзин-корзиночек, коробков, узлов. Все это укрывается холщевым пологом и накрепко перевязывается толстыми веревками.
- Агафон, - просит Вася, валяясь на перине, - потряси тарантас. Я хочу посмотреть, как он будет качаться в дороге.
Но тут появляется нянька. Она вытаскивает Васю из тарантаса и уводит умываться.
Молитву он бормочет кое-как, пропуская для скорости слова, и вот уже стоит с чинным видом в столовой перед тетушкой.