- Юнга, перевяжи… - Он застонал. - Грудь перевяжи…
- Где командир? - спросил я.
- В машине…
Что-то случилось, но что, я понять не мог.
- Двигатели вышли из строя, - прошептал Мураховский. - Командир и боцман пошли налаживать…
Не знаю как, но я сумел перевернуть Мураховского на спину, снял с главного старшины капковый бушлат, китель. При свете карманного фонарика перевязал рану на его груди. В рубке был НЗ - неприкосновенный запас. Из фляжки влил старшине в рот спирта. Мураховский поднял голову.
- Спасибо, юнга… Как командир, он тоже ранен?
- Не знаю…
У люка в моторный отсек я услыхал голос Пирогова.
- Погибли ребята. Все. И еще Булычев.
- А он-то как попал в машину? - Это голос Еремеева.
- Юру старший лейтенант послал на помощь, они там все раненые были.
Я не мог выговорить ни слова.
- Понимаете, ребята… - Степан Антонович положил мне руку на плечо. - Осколки пробили коллекторы, и отработанные газы пошли в отсек. Все стали задыхаться. Тогда-то Боря и попросил помощи, в отсек послали Булычева.
- А дальше? - тихо спросил Еремеев.
- Дальше… Уже после того как торпеда попала в транспорт, два двигателя совсем вышли из строя. Третий ребята запустили. И задохнулись… Все четверо. Себя не пожалели - корабль спасли и всех нас спасли…
Я плакал. Погибли боевые товарищи, мои хорошие друзья: юнга Анатолий Токмачев, ленинградец, такой веселый парень; Юра Булычев, которого мы между собой почему-то звали Егором. Погиб мой наставник старшина второй статьи Борис Кожевников, моторист Саша Пименов…
Всю жизнь будут они для меня примером… А тогда я плакал…
И вдруг двигатель заработал.
- Молодец, командир! Наладил!
- Он же из механиков…
Уже потом все мы, живые с "ТКА-66", узнали, что во мгле этой апрельской ночи наш катер искали товарищи. Искали до тех пор, пока не получили приказа вернуться на базу: приближался рассвет, и безоружным кораблям - торпеды, снаряды и патроны были израсходованы в бою - было опасно оставаться в море. Торпеды были израсходованы с толком: каждый из наших катеров пустил на дно большой гитлеровский транспорт.
Друзья полагали, что "ТКА-66" погиб. А катер под одним двигателем шел в Мемель. Вода затапливала отсеки, носовой кубрик, гуляла в радиорубке, в командирской каюте. Мы имели такой дифферент на нос, что самая слабая волна прокатывалась до ходовой рубки. Чтобы этот дифферент не увеличивался и катер не затонул, все мы, кто мог, откачивали воду из кубрика. Завели на пробоины пластыри и откачивали… Боцман стоял на руле. Рядом с ним командир старший лейтенант Михайловский давал боцману команды. Израненными, перевязанными руками командир не мог делать ничего.
Работал только один двигатель из трех. Все мотористы погибли, и с ними пулеметчик Булычев. Они лежали на палубе, между торпедными аппаратами. Старшина группы мотористов Мураховский почти все время был без сознания. И все-таки катер шел в Мемель, и мы знали, что дойдем. Мы знали и верили в то, что придем в Мемель и снова уйдем в море, чтобы бить фашистов. Бить без пощады, насмерть.
День восемнадцатого апреля поднимался над морем не по-весеннему хмурый, а мы продолжали идти в базу на одном двигателе, продолжали вычерпывать воду из носовых помещений.
Не знаю, как другие, а я двигался механически: наклонялся за ведром, вытаскивал его наверх… И спина вроде болеть перестала. Только под бушлатом, под суконкой, чувствовалось: тельник присох. Я не знал, царапина там или настоящая рана, но полагал: если жив и работаю, значит, ничего серьезного. С головой было хуже: как нагнусь - в глазах темнеет. Но ведь другим было не легче - Пирогову, Еремееву, боцману, самому командиру.
Все ранены, но никто не сдается. И катер идет вперед. Медленно, но идет… Вот уже поздний вечер, а берега не видно, только черная вода за бортом, черная вода в носовом кубрике. Ей конца нет. Стоит лишь прекратить откачку, как вода заполнит кубрик, и тогда конец.
Я снова нагибаюсь за таким тяжелым ведром…
На рассвете девятнадцатого апреля впереди по курсу показался берег - на фоне серого неба серые дюны, которые тут и там перечеркивали черные тени деревьев. Чем ближе подходил катер к белым гребням наката, тем больше мы слабели, и нам казалось, что берег далек, что он отодвигается от нас… Все часы на катере были разбиты, и никто не знал, сколько долгих минут или часов прошло до того мгновения, когда форштевень зашуршал по песку и катер встал.
До суши еще было порядочно, мощные волны прибоя с грохотом проносились по бортам катера, накатывались на кромку земли. А там стояли наши солдаты с автоматами и что-то кричали нам…
Юлий Ворожилов,
юнга бронированного малого охотника
В ТРУДНЫХ ПОХОДАХ
На бронированный малый охотник под номером "519" я был назначен весной 1943 года, после обучения в роте юнг в Кронштадте. Мне шел тогда семнадцатый год, я с гордостью носил морскую форму и, как все наши ребята, рвался в бой.
Однако воевать пришлось не сразу. "БМО-519" только начинал строиться, и экипаж для него формировался на заводе в основном из числа выпускников школ Учебного отряда. После первого знакомства командир катера старший лейтенант М. А. Гринспон сказал:
- Придется участвовать в постройке своего корабля и одновременно овладевать его техникой, учиться.
Опять учиться? Помню, у меня тогда закралось сомнение: успеем ли мы спустить катер на воду до конца войны? Но вскоре пришлось устыдиться: работы в сборочном цехе не прекращались ни на минуту. Через неделю после приварки первого шпангоута корпус катера уже был почти готов. На десятый день возле стапеля появилась вся основная "начинка": два главных и вспомогательный двигатели, главный распределительный щит, радио- и гидроакустическая аппаратура. Затем оружие: 37-миллиметровый автомат, 45-миллиметровая пушка, два спаренных пулемета. Той же ночью все было установлено. На двадцатый день закончились последние монтажные работы, и вскоре по густо смазанным рельсам стапеля катер сошел в Неву.
На ходовых испытаниях была проверена вся техника и оружие. И вот настал день, когда экипаж перешел жить на корабль. Теперь созданный при нашем участии и выросший у нас на глазах "БМО-519" становился нашим домом до конца войны.
На переходах я обычно находился в машинном отделении. Это соответствовало моей должности электрика. Следил я за работой вспомогательного двигателя, за зарядкой аккумуляторов. Иногда мне доверяли вахту у одного из главных двигателей. По боевому расписанию я был подносчиком снарядов к 45-миллиметровой пушке: по тревоге выскакивал на верхнюю палубу и присоединялся к расчету сорокапятки в кормовой части катера.
…Миновали Кронштадт. Идем на запад. Поход предстоит длительный. Только я устроился поудобнее, как моторист Толя Казаков толкнул меня в плечо, показал пальцем наверх и потом на погоны. На корабельном языке жестов, где рев двигателей не перекричать, это означает: "На мостик, к командиру!"
Вышел на палубу, поднялся на ходовой мостик.
- Проверьте донное освещение компаса, - приказал командир.
- Есть.
Вот в чем дело. Не действует подсветка компаса, командир и рулевые лишены возможности наблюдать за курсом. Ругая себя за непредусмотрительность, соскочил по скобтрапу на палубу. В машинном отделении схватил фонарик, "контрольку" - и снова на мостик.
Чтобы не демаскировать корабль, накрылся с головой бушлатом и подсветил нехитрую внутреннюю проводку нактоуза. Внешне все в порядке. Кручу рукоятку потенциометра.
- Гена, - прошу сигнальщика Ампилогова, - посмотри на картушку. Есть подсвет?
- Нет, - отвечает Гена.
Начинаю волноваться. Неужели лампа? Ведь перед выходом лично проверил - светилась. Вибрация? Может, стряхнуло нить накаливания? "Контролькой" проверяю питание на патроне лампы - нет. Проверяю питание на потенциометре - есть. Вновь вращаю рукоятку потенциометра и прошу:
- Как, Гена?
- Нет.
В чем же дело? Нажимаю рукоятку по оси вращения, поворачиваю.
- Есть, - шепчет Гена.
Теперь все ясно: отошел ползун потенциометра.
Через минуту доложил командиру об устранении неисправности.
Мелочь вроде, а сколько волнений! С унылым видом спускаюсь в машинное отделение. Здесь духота, остро пахнет бензином и перегретым маслом. Надсадно гудят моторы. И непоправимая моя беда - качка. Пока был на мостике - терпимо. Но тут… Начинает появляться знакомое чувство тошноты. Ложусь на паёлы у линии вала, стараюсь задремать. Не получается. Только закрою глаза - лечу в какую-то пропасть. Открою - вижу все цвета радуги. И неприятная, необъяснимая слабость во всем организме.
"Моряк… - терзает назойливая мысль. - От рядовой качки киснешь. А если шторм?.. Спишут на берег! Вояка…"
Утром бросили якорь на рейде у острова Лавенсари. Совсем разбитый вышел на палубу подышать воздухом. Подумал: "Что же будет со мной дальше, если за одну ночь меня так измотало? Или привыкну? Главное, чтобы командир не узнал. Потом видно будет".
- Электрик, в машину! - голос старшины.
Спустился. Работы много, до середины дня хватит. Думал, забудусь, - не тут-то было. Обед пролежал на палубе, укрывшись капковым бушлатом.
Забегая вперед, скажу: мои надежды не оправдались и в дальнейшем побороть морскую болезнь не удалось. Она постоянно изматывала меня. Сослуживцы помогали, чем могли. И главное, не говорили командиру.
В начале зимы 1944 года все чаще в разговорах команды слышалось упоминание о Нарве. Мы несколько раз в плотные зимние сумерки ходили к берегам Нарвского залива. Вызывали огонь на себя, чтобы по вспышкам орудийных выстрелов запеленговать расположение вражеских батарей.
Катер шел вдоль берега, занятого противником, ожидая обстрела. А противник молчал. На противоположном галсе мы подходили еще ближе к берегу. Снова молчание. И только когда входили в пристрелянный фашистами квадрат, начиналась огненная карусель. Залп… Мы резко меняли курс. Взрывы белыми султанами поднимались там, где только что прошел наш корабль. Гремел второй залп - и катер снова на высокой скорости менял курс. Командир как-то умудрялся при этом пеленговать вспышки выстрелов, щелкал секундомером, делал пометки в записной книжке.
Вскоре мы узнали, что готовится десант под Нарву. Наш дивизион должен был обеспечить высадку первого броска.
Разумеется, о дне начала операции не знал никто. От сохранения тайны зависел ее успех.
В приготовлениях прошла неделя. Мы до мелочей знали свои обязанности с момента погрузки десантников на катер и до высадки. Еще и еще раз проверили свои заведования, подготовили личное оружие (предполагалось, что в случае серьезного повреждения катера команда сойдет на берег и вольется в десант).
Поздно вечером 13 февраля мы были подняты по тревоге. Катера подошли к пирсу и встали на заранее обусловленные места. Через несколько минут сюда стали приходить десантники. Они быстро и бесшумно разместились по кубрикам. После проверки личного состава десанта корабли один за другим отошли от пирса и, построившись в походный ордер, взяли курс к месту высадки…
На верхней палубе темень. Идем уже более двух часов. Ход около восемнадцати узлов. Все мысли - о предстоящем бое. Мне поручено ставить трап в момент подхода катера к берегу. По этому трапу десантники должны сойти на берег. Он не тяжелый, узкий, длиной около трех метров. Если один конец поставить на невысокий козырек форштевня, то можно без особых усилий перекинуть его на берег. Закрепил оттяжку трапа на кнехт; теперь все нормально. Подошел к своему орудию. Здесь слышался тихий, спокойный разговор.
- Наводи по огневой точке, которая ближе к берегу, - наставлял командир орудия Василий Дроздов наводчика Ясинского. - Это самая опасная точка для десантников. С дальними они разберутся сами, когда зацепятся за берег. Огонь откроем, когда начнет противник. Первые двадцать - трассирующие. Бить до полного подавления огневой точки. Потом перенос на соседнюю, тоже ближайшую… Ну, что у тебя, юнга?
- Нормально, - ответил, стараясь придать голосу твердость.
Перед боем всегда какая-то напряженность. Уже все готово, проверено и перепроверено. Остается ждать. И вот это ожидание и есть самое тягостное. Когда корреспондент флотской газеты спросил меня, что я чувствовал перед боем, я, не задумываясь, ответил: "Чтобы скорее началось…"
Было еще совсем темно, когда с идущего впереди катера замигали глазки "ратьера": "Приготовиться!" По кубрикам прозвучал сигнал аврала. Я прошел на нос катера и, закинув автомат за спину, лег у козырька. Рядом трап. "Поставлю, - успокаивал я себя. - В случае чего десантники помогут…" Я слышал, как они, стараясь не шуметь, подходили один за другим и ложились на палубу рядом со мной.
Заряжающий носового орудия Сережа Кузнецов начал промеры глубины. "Чисто… Чисто… Чисто…" - докладывал он через каждые 30-40 секунд.
Напряжение нарастало. Я всматривался в темень, силясь увидеть очертания берега, но напрасно: ничего не было видно. А берег был недалеко.
"Чисто… Чисто…" - невозмутимо докладывал Кузнецов. И наконец: "Есть!.. Два метра… Полтора… Метр…"
Вот он - берег.
Пора!
Передвинул трап через козырек. Теперь только толкнуть его, и он вывалится за борт. Оттяжкой его удержит на катере, а дальний конец ляжет на грунт.
Кузнецов перешел к орудию, взял обойму.
- Орудия и пулеметы… Товсь!
На какое-то мгновение я вспомнил отца. Почти два с половиной года назад, в студеную октябрьскую ночь, вот так же шел с отрядом моряков в Нижний парк Петергофа полковник А. Т. Ворожилов. Он был командиром десанта и погиб в том бою. А я, узнав об этом, твердо решил всю свою жизнь посвятить военной службе и стал юнгой. Кажется, с тех пор прошла целая вечность: блокада, бомбежки и артобстрелы, походы и бои… И мы уже гоним врага на запад. Но с каким трудом и потерями дается каждый шаг…
Когда днище катера коснулось грунта, я вытолкнул трап вперед. Дальним концом он уперся в берег.
- Пошел! - прозвучал негромкий голос.
Десантники дружно - кто по трапу, а кто и просто рывком через борт - устремились вперед.
И в ту же секунду лопнула напряженная тишина. Ударил орудийный выстрел, над участком высадки повис осветительный снаряд. Стало светло, берег будто ожил. Засверкали огоньки пулеметных точек, засвистели пули, надсадно завыли мины.
Орудия и пулеметы наших кораблей открыли массированный ответный огонь по укреплениям и огневым позициям фашистов.
Наша сорокапятка била по пулеметному гнезду. После первых выстрелов огонь пулемета прекратился. "Есть!" - обрадовались мы. Но стоило перенести стрельбу на новую цель, как подавленная точка вновь заговорила. Пришлось снова бить по ней.
На берегу раздалось "ура", и стало ясно, что десантники порубили "колючку" и продвигаются в глубь обороны противника.
Бой продолжался. Но все меньше и меньше цокали пули, реже рвались снаряды вокруг кораблей, огонь противника явно слабел. Бой на берегу удалялся от нас. И вот наступил момент, когда катер осторожно, не прекращая огня, стал отходить от берега. Мы свою задачу выполнили и возвращались на базу…
Конец зимы прошел в напряженных, трудных плаваниях. В насквозь промороженных кубриках стальных катеров матросы по утрам с трудом отрывали одеяла и бушлаты от обледенелых переборок. Во время переходов в такую погоду, когда через низкий борт свободно перехлестывали гребни волн, катер покрывался коркой льда. Едва образовавшаяся наледь быстро нарастала, и приходилось непрерывно ее скалывать всей командой. Бывало, катер возвращался в базу, осев под тяжестью льда почти до иллюминаторов.
Вспоминается моя первая вахта впередсмотрящим. Два часа нужно было пролежать на срезе форштевня, наблюдая за поверхностью моря по курсу катера. Задача - обнаружить, если она окажется на пути, плавающую мину и как можно быстрее доложить об этом командиру.
Пропустишь - гибель кораблю и смерть всему экипажу. Закрывать глаза нельзя ни на секунду.
В тот раз я потерял счет времени. Но выдержал испытание на прочность - от злости на море, на погоду и, конечно же, от чувства ответственности.
Еще не успев привязаться к кнехту, я уже был окачен холодной водой с ног до головы. Но это было лишь начало. Вода еще не обожгла, не ужалила колючими иглами тело, разогретое теплом машинного отделения. Вскоре она все-таки нашла лазейки в прочной одежде. От морской соли стали слезиться глаза. В конце вахты я уже ничего не слышал, ни о чем не думал и ничего не видел, кроме участка пляшущих передо мной волн. "Увидеть мину как можно дальше от катера, - только одна эта мысль жила во мне. - Как можно дальше…"
К счастью, мина нам тогда не повстречалась. Окончилось время вахты, и застучал топорик, вырубая изо льда мой примерзший накрепко бушлат. Пришла смена! На душе стало радостно - выдержал! В ледяном панцире смерзшегося капкового бушлата и ватных сосульках-брюках двигаться самостоятельно было невозможно. Обычно в таких случаях матросов обвязывали бросательным концом и подтягивали к люку машинного отделения. Так и меня "повезли". На ходу мельком посмотрел на командира. Он стоял в люке рубки - неизменное место командира в походе и в бою. Из разреза опущенного подшлемника глядели строгие, внимательные глаза. Два часа он смотрел вместе со мною по курсу, видел меня и знал, каково мне там, на носу, под ударами волн. Очень хорошо знал, так как сам был тоже мокр - соленая водяная россыпь доставала его и в рубке.
"Я-то сейчас отогреюсь, а ему еще стоять да стоять", - подумалось мне.
Командир ответил на мой взгляд молчаливым кивком головы.
- Живой? - шутливо спросили друзья в машинном отделении, приваливая меня к мотору. - Ничего, сейчас будем оттаивать.
Думал, после такой купели будет высокая температура. Но не заболел. Никто не заболел и из других членом команды, стоявших эту "мокрую" вахту.
За время службы на "БМО-519" мне пришлось участвовать во многих жарких схватках с врагом. Но особенно запомнился один бой с фашистскими самолетами. Произошел он 4 августа 1944 года. Тогда катера нашего дивизиона стояли рассредоточившись в небольшой и тихой бухте Гакково.
Наш корабль ошвартовался к бочке примерно посередине бухты. Командира вызвали в штаб дивизиона. На берегу по делам службы находились боцман, комендоры, один рулевой, акустик. За старшего оставался рулевой К. Ладик.
День был теплый, безветренный. Солнце щедро светило, над водой парили чайки. Казалось, война идет где-то далеко, а здесь только мир и покой.
Однако тишина оказалась обманчивой. Ровно в полдень со стороны моря донесся ровный, нарастающий гул моторов, в небе над горизонтом появились черные точки. На мачте берегового наблюдательного поста взвились два флага "твердо". По коду это означало: "Самолеты противника!"
Мгновенно заработали моторы катеров. Раздались первые выстрелы, навстречу быстро приближающимся вражеским самолетам полетели очереди трассирующих пуль и снарядов. Наш рулевой Ладик также объявил боевую тревогу и рванул обе рукоятки машинного телеграфа на сектор "Вперед, самый полный!". Мотористы Владимир Исаков и Анатолий Казаков включили муфты сцепления, и катер уверенно начал набирать скорость. Времени отдавать швартовый конец не было, и катер, сорвав бочку с якоря, потащил ее за собой.