* * *
В связи с появлением на театре военных действий нового врага в лице Фредерика Вильхельма Чарнецкий, Сапега и Любомирский срочно созвали совет. На него явился и Михал.
- Я и пан Любомирский пойдем на брандербуржцев, - заявил Чарнецкий, стоя над столом с развернутой картой, - а пан Сапега продолжит осаду лагеря Карла. Згодны, панове?
Все согласно кивнули головами. Лишь один Михал выступил вперед:
- Хм, - он смущенно тер подбородок, - коль уж я полковник его королевского величества, то разрешите и я выскажу свое мнение. У Карла почти десять тысяч солдат. У нас с Сапегой - восемь. Мы все рискуем, оставляя меньшее число воинов при Карле Густаве. Как раз было бы целесообразней выставить против Карла пана Любомирского и вас, пан Чарнецкий. Ну, а я с Сапегой пошел бы на немцев. У тех, кажется, не более пяти тысяч. Наш восьмитысячный корпус с ними справится.
Все вопросительно переглянулись, считая, что логика в словах молодого полковника есть, но Чарнецкий несколько нервно поглаживал пальцами свою огромную бороду. Он был явно против, чтобы его исправлял двадцатилетний юноша, пусть он и Радзивилл, пусть и полковник его королевского величества.
- Нет, - замахал коротко стриженной головой Чарнецкий, - как я сказал, так и сделаем. Это будет лучше. Мы не знаем точного количества войск у немцев.
Михал пожал плечами. Он не мог при всех и при Сапеге сказать честно, что осторожный Сапега не соперник решительному Карлу даже при равенстве сил, ну а при меньшинстве - поражение обеспечено. Шведский король смог бы разбить Великого гетмана и с тремя тысячами своих солдат. Но… приказ есть приказ.
Сомнения Михала очень скоро оправдались. Карл, дав отвлекающий бой, где литвины понесли поражение, стремительным маршем переправился через Сан и ушел в сторону Варшавы. Михал оказался прав, Чарнецкий - нет, а Сапега посрамлен вновь. В оправдание русскому воеводе пошло лишь то, что он встретил-таки войско Фредерика Вильхельма и нанес ему поражение. Затем Чарнецкий пошел в Пруссию, Любомирский отправился к Торуни, а Сапега с Михалом под развернутыми знаменами, под бой барабанов и литавр двинулись к польской столице по варшавскому тракту, окруженному густыми лесами. По дороге к ним примыкали все новые и новые хоругви и ополчения. Войско выросло до 12 000 человек одних лишь солдат, не считая гражданских добровольцев.
Подходил к концу первый месяц лета. Литвинско-польские войска сгрудились вокруг Варшавы. Михал впервые увидел столицу после 1648 года. Сейчас, однако, эта был вовсе не тот праздничный нарядный город. Варшава представляла из себя грозную твердь, ощетинившуюся черными зевами пушек всех калибров. Защищал Варшаву гарнизон в пять тысяч опытных немецких, чешских и союзных альянсу польских солдат с частью шведских. Командовал гарнизоном немецкий фельдмаршал Виттенберг.
Кмитич был уже здесь. Его уговорили - главным образом Обухович - возглавить артиллерийскую батарею, и Кмитич свое дело выполнял четко. Обухович командовал всей осадой. Он также знал свое дело. Осада началась ночью в предпоследний день июня с артиллерийской дуэли. Потянулись дни активных обстрелов стен, дерзких вылазок защитников оккупированного города, разведывательных штурмов пробитых стен поляками и литвинами. Подтянулись Чарнецкий и Любомирский, появился с посполитым рушением и сам Ян Казимир. С собой король привел в общей сложности более двадцати пяти тысяч человек. Ни Кмитичу, ни Обуховичу, ни Михалу, ни, скорее всего, самому Яну Казимиру не нравилась пестрая армия, что стала обозами вокруг Варшавы. В самом деле, на призыв короля откликнулись не только шляхта и благородные люди. Было много и таких, которым война, похоже, была лишним поводом пограбить и пошалить. Этих похожих на разбойников личностей, часто разгуливающих в изрядном подпитии, офицеры с презрением называли быдлом, но Ян Казимир призывал уважать всех без исключения. Помимо дисциплинированных солдат и шляхтичей здесь была масса людей, к армии ранее не имевших никакого отношения: крестьяне, горожане, хуторяне. Они разношерстной толпой таскали с собой мутные бутыли самогонки, пили, дрались между собой и с солдатами, лезли без команд на стены, гибли десятками, сидели в специально организованной для них полковой тюрьме, грабили местные хутора и деревни, висели повешанными за беспорядки и грабеж на ближайших дубах…
Тем не менее, Кмитич не мог не оценить той самоотверженности, с какой поляки, среди которых было немало все того же "быдла", облепливали стены, яростно штурмуя город. На них сыпались сверху камни и бревна, их расстреливали ядрами, картечью и пулями, лили на головы расплавленную смолу и кипяток, но они все шли и шли, будто в запасе каждого из них была как минимум еще одна жизнь. Впрочем, Обуховича сей факт жутко злил.
- С такими темпами штурмов у нас людей не останется через неделю! - возмущался воевода, и Кмитич с улыбкой отмечал все того же старого ворчуна Обуховича, так хорошо знакомого ему по смоленскому сидению.
Как-то незаметно для Кмитича пролетела его любимая Купаловская ночь, когда литвины поют свое:
Ой, рана на Йвана,
Проці Йвана ночка мала,
Ой, рана на Йвана…
Все поглотила война. Кмитич забывал о праздниках, о традициях и приметах, которые раньше так соблюдал, так с удовольствием отмечал все праздничные дни и ночи… Нынче в голове оставалась лишь та информация, которая помогала выжить на этой войне, где не было места ни единому празднику.
Осада продолжалась. Хаотично, бестолково, не так, как хотел Обухович, но продолжалась. Крестьянам строго приказывали слушаться командиров, не лезть вперед, когда не надо, они слушали, старались подчиняться, но на следующий день вновь без приказа шли под пули и ложились мертвыми у стен. Очень скоро исчезли все малейшие признаки дисциплины. Казалось, каждый сражался сам по себе, как хотел, как мог. Уже пять тысяч человек из двадцати тысяч штурмующих Варшаву погибло, и гибли каждый день все новые и новые десятки и сотни людей. Но волны штурмующих захлестнули-таки город. Сражение перешло на саму стену, на улицы Варшавы. Люди стреляли друг в друга, дрались на саблях, ножах, на пиках, на кулаках. Бои шли за каждый угол, за каждый дом. Гарнизон Виттенберга оборонялся куда как более профессионально - еще пять тысяч поляков полегло на улицах и стенах родного города. Но час за часом сопротивление затухало. Поляки и литвины стали медленно, но верно одолевать своих врагов.
Виттенберг отступил в бернардинский монастырь, который теперь яростно отстреливался. Поляки подтащили пушки и принялись расстреливать здание. В ход пошли не только ядра, но и зажигательные гранаты. Еще чуть-чуть - и из-за дыма и пыли остатки гарнизона уже не могли обороняться и выбросили белый флаг, стали выходить с поднятыми руками, но на это мало кто обращал внимание. "Голытьба" с переделанными на пики косами набрасывалась на сдающихся, резня продолжилась уже в самом монастыре. Целый час гарнизон Виттенберга командующего Эрскина оборонялся от разбушевавшейся толпы. Даже польские офицеры не могли остановить людей, тщетно крича, что враг сдается, что выброшен белый флаг. В итоге, с трудом, но принять капитуляцию Виттенберга все же получилось. Варшава вновь была в руках Яна Казимира. Он торжествовал. Но остановить одуревших от крови и боя людей никак не удавалось еще долго.
Михал с двумя пистолетами в карманах и саблей быстро шагал по главному бульвару Варшавы, Королевскому шляху. Вокруг дым, валяющиеся каски, ядра, мушкеты, убитые. Но несвижский князь не обращал на все это внимания - он спешил. Михал почти каждый день думал о том, как вновь возьмет в руки раму картины "Огненный всадник", что должна храниться здесь, в Варшаве, откуда ее так и не успел отправить по адресу в Несвиж пан Тарковский. Вот только не было уверенности у Михала, что его любимая игрушка - идеальный портрет Кмитича работы его друга Вилли - все еще здесь. Ведь захватчики запросто могли изъять ее и увезти в Пруссию, или в Брандербург, или в Швецию, либо в Чехию - и тогда пиши пропало. С этой мыслью Михал смириться не хотел. Не хотел даже думать об этом. Он спешил к дому пана Тарковского, где должна была, по идее, храниться его картина, настороженно прислушиваясь к выстрелам и крикам где-то неподалеку. Город сдался, но бои на его улицах продолжались.
- Эй, пан! Забил немца! Ха! - раздался хриплый пьяный крик прямо над ухом Михала. Князь вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял усатый мужик в распахнутом кожухе. В одной руке он сжимал топорик на длинной рукоятке, а в другой… за темные перепачканные кровью волосы держал чью-то отрезанную голову с длинными черными усами.
Михал побелел, не зная, что сказать. Тут же появился польский офицер с тремя пехотинцами в голубой форме польского королевского войска.
- Офицер, наведите порядок! - крикнул ему по-польски Михал. - Уберите этих пьяных! - и он указал на мужика, чувствуя, как что-то подступает к горлу при виде отрезанной головы. Офицер резко повернулся к пьяному, выхватил пистолет и разрядил прямо в грудь мужика. Тот выронил свой трофей, хрипло заорал и рухнул с выпученными не то от боли, не то от удивления глазами. Михал остолбенел.
- Холера ясна! Как надоело это быдло! Карать мародеров без суда на месте! - прокричал офицер, видимо, повторяя слова приказа. По остервенелому выражению лица офицера было видно, что подобные добровольцы-охотники уже давно вывели его из себя… Михал с побелевшим лицом смотрел, как человек с топориком лежит ничком в луже крови, а рядом валяется отрезанная голова, видимо, немецкого солдата. Князя тошнило. Он качнулся, отвернулся и быстро направился за ближайший угол, прижимая платок к губам. В дом к Тарковскому Михал в тот день так и не попал.
Глава 11
У ТАРКОВСКОГО
Михал постучал в деревянную дверь тростью и прислушался. Внутри кто-то засуетился, послышались шаги, шорох, но открывать дверь никто не торопился.
- Пан Ежи Тарковский! Это Михал Радзивилл! Я пришел за своей картиной! Может, все же откроете? Я вас слышу, пан Ежи!
Дверь скрипнула, приоткрылась. В лоб Михала уперся ствол охотничьего мушкета.
- День добрый, пане! - Михал расплылся в улыбке, что, наверное, выглядело комично, с направленным в лоб дулом.
Перед несвижским ординатом стоял невысокий сухонький человек лет шестидесяти-шестидесяти пяти с гладким тщательно выбритым розовым лицом и длинными седыми волосами. Во всем черном.
- Я могу видеть пана Тарковского? - спросил Михал старичка с мушкетом, аккуратно отстраняя тростью мушкетный ствол в сторону, чтобы случайно произведенный выстрел не выбил ему мозги. Из-за спины седовласого старичка испуганно выглядывали две женщины - пожилая и совсем молоденькая, с буйной золотистой шевелюрой.
- Вы пан Михал Казимир Радзивилл? - спросил старичок, не опуская мушкета.
- Так, пане, он самый, сын Александра Людовика, которого пан Тарковский должен хорошо знать.
Ствол мушкета резко скользнул вниз. Голубые глазки старичка блеснули приветливыми искорками.
- Вы уж простите, пан Михал! Варшава из милого старого мазовецкого города превратилась в ад. Бояться нужно не столько немцев или шведов, сколько своих! Проходите! Я и есть Ежи Тарковский.
Сухонький пан в черном сделал шаг назад, пропуская в дом Михала. несвижский князь шагнул за порог, снял шляпу - ее тут же подхватила молодая женщина, видимо, служанка Тарковского. Она же помогла снять с Михала его модный короткий черный плащ.
Михал огляделся. Типичные небогатые апартаменты Старого города, где ютятся лавочники да ремесленники, с грубо оштукатуренными серыми стенами. Небогатая скудная мебель… Михал сглотнул - неужели Тарковского ограбили?! Где же его знаменитые коллекции картин, ювелирных изделий и прочих безделушек со всего света?
- Ну и время нынче, пан Радзивилл, ну и время! - причитал пан Тарковский, уводя Михала куда-то по темному узкому коридору. - Идите за мной, пан.
Вдруг Тарковский ткнул суховатой рукой стену, и она повернулась, как дверь. Михал последовал за хозяином в потайной ход, освещенный лампами, стоящими на полках. Весь коридор, по которому, как по лабиринту, пробирались Тарковский и Радзивилл, был заставлен полками, ломившимися от статуэток, больших и малых картин, сосудов и ваз, каких-то закупоренных бутылок темно-зеленого стекла, банок, свертков бумаг, кукол, богато инкрустированных пистолетов, странных мечей с длинными рукоятями, шкатулок, толстых книг и прочего, чего даже невозможно было запомнить.
"Ничего себе!" - думал Михал, сворачивая следом за Тарковским уже за третий поворот. Он словно попал в иной мир, мир детских сказок и снов. Пахло какими-то чудными ароматами, иногда нос Михала улавливал знакомый по мастерской Вилли запах краски, холстов… Порой он чуял что-то похожее на французские изысканные духи… Вот череп, вырезанный из хрусталя, а вот чудная модель испанской каравеллы, на которой плавал Христофор Колумб.
- У вас тут как в раю! - не выдержал восхищенный Михал. - Я бы жил здесь!
- О, пан Радзивилл! Не вы одни жили бы здесь! Здесь собраны чудеса со всего света!
Тарковский остановился напротив одной из полок, снял огромную книгу, раскрыл. В книге были записи от руки, видимо, самого пана Тарковского. Он открыл последнюю страницу и стал водить по ней пальцем, что-то отыскивая.
- Рембрандт, "Польский всадник", - произнес наконец Тарковский.
- Ну, не Рембрандт, а Вильям Дрозд. И не "польский", а… "огненный" или "литвинский", - поправил Михал Тарковского.
- В самом деле? - Тарковский вопросительно покосился на Михала. - Я не знаю никакого Вильяма Дрозда. А вот картина Рембрандта у меня имеется. Поверьте мне, молодой человек, я отлично знаю, как накладывает мазки этот гений кисти.
- Дрозд пока неизвестен, - ответил Михал, - он ученик Рембрандта, и нет ничего удивительного в том, что мазки у них с Рембрандтом схожи. Так картина у вас, пан Тарковский?
- Так, пан Радзивилл, у меня. Если мы говорим об одной картине. Уж очень разнятся наши с вами мнения по ней.
Михал занервничал. А вдруг, в самом деле, что-то напутали? Вдруг не та картина?
- Покажите мне ее побыстрей, пан Тарковский!
Они вновь свернули в какой-то закоулок и подошли к полке, где стояли обернутые материей картины. Тарковский развернул одну из них, и от сердца Михала отлегло - она! несвижский князь чуть ли не бросился навстречу полотну, схватил обеими руками за деревянную незамысловатую рамку, которую сам купил в Болонье перед отправкой картины домой. И вот на него вновь смотрел Кмитич, своими слегка улыбающимися глазами, молодой и безусый. Сейчас Михал чувствовал себя по-настоящему счастливым. Здравствуй, Варшава! С освобождением тебя! Здравствуй, Кмитич, огненный всадник!
- Вы хотите ее забрать, пан Радзивилл? - Михала вернул в реальность голос Тарковского, которому не хотелось расставаться с картиной. Да, он понимал, что картина не его, Тарковский даже обратил внимание, что и конь прописан не очень пропорционально, но всадник… Всадник, обернувшийся в седле, манил и притягивал, он был написан идеально. Тарковский жалел, что эта вещь не его, но воспрепятствовать передаче картины хозяину он, конечно же, не мог.
- Так, пан, хочу забрать! - Михал осекся, он сообразил, что говорит сущую чепуху. Куда забрать? В обоз? Солдатам на развлечение?
- Может, хотите отправить ее в Несвиж?
- В Несвиж? - Михал вытер платком взмокший от волнения лоб. - В Несвиж… Нет, пан, в Несвиж сейчас нельзя. В Белую? Тоже опасно. Я даже не знаю, кто там сейчас. Вся Литва под оккупантами.
- Так, может, лучше мне оставить ее пока у себя? У меня безопасней. У меня ничего не пропадет.
Михал растерянно уставился на Тарковского. Что делать? Он же так долго мечтал найти и забрать картину, и вот… Забирать и вправду некуда.
- Вы правы, пан Твардовский. Думаю, будет лучше, если картина побудет у вас, так безопасней, - решил в конце концов Михал. В самом деле, Варшава вновь в руках польского короля - здесь самое безопасное место. Так казалось самому Михалу. Но…
Хотя победа и была одержана, Степан Чарнецкий не чувствовал полной безопасности. Столица захвачена, но армия Карла Густава отнюдь не повержена и находится где-то рядом. В Пруссии сосредоточились союзные войска шведского короля, в непосредственной близости от Варшавы, и они могут появиться у стен города в любую минуту. Чарнецкий принялся уговаривать Яна Казимира развить успех и выступить маршем на Пруссию, чтобы нанести альянсу окончательный удар. Но польский король колебался. Видя огромные потери при взятии Варшавы, он не мог сказать точно, сколько же у него осталось боеспособных воинов регулярной армии. Чтобы разобраться в этом, король велел быстро распустить всех гражданских добровольцев, которые все еще оставались головной болью. Это решение повлекло и другое, стихийное - стала разъезжаться и шляхта, думая, что на этом все закончилось. Охранять столицу осталось лишь 30 000 человек, почти половину из которых составляли крымские татары, литвины Сапеги да несколько хоругвий из Червоной Руси - Галиции.
В это время на севере от границ Литвы разворачивалась новая Ливонская война. Московские войска перешли границу со Шведским королевством, внедрившись в Инфлянты. Сам Алексей Михайлович 15 июля вышел с главными силами из Полоцка. Также к июлю воевода Змеев окончательно завершил строительство флотилии для переброски войск в Прибалтику. Готовые речные струги имели длину от восьми до семнадцати саженей и могли свободно вмещать до полусотни ратных людей с полным боевым запасом. Прочие суда предназначались для доставки продовольствия, эвакуации раненых и больных нижних чинов и перевозки полковой и осадной артиллерии.
По поводу прибалтийских земель царь приказал своим воеводам следующее: "Которые уезды в Ливонии добровольно в подданство не учинятся, те места ратным людям без остатку разорять". Воеводы заверили своего государя, что "ратные люди, слыша такой указ, не оставят живущему нигде места".
Войска Потемкина быстро вторглись в район городов Кексгольма и Нотебурга и обложили их. Но защитники городов заперлись за крепкими стенами и не желали сдаваться. Все приступы на эти два города были успешно отбиты. Однако в первые дни августа пала столица литвинско-польского Задвинского княжества Двинск, или Дюнабург. Изрядно потрепанный недавно отбитыми осадами царских воевод Салтыкова и Ордина-Нащокина, Двинск не выдержал нового испытания. Правда, отчаянно сопротивлялись защитники Верхнего замка Двинска. Московиты никак не могли захватить его, потеряли много людей, расстреляли тьму-тьмущую ядер и гранат и, в конце концов, ворвались в замок и безжалостно перебили всех оборонцев. Царь велел переименовать Двинск в Борисо-Глебск. Осаде подверглись эстляндские Дерпт и Нейгаузен. Московиты взяли город эстов Кокнесе, переименовав и его в Царевич-Дмитрий. Сам же царь с полками пошел на главную цель своего ливонского похода - Ригу.