- Здорово, земляче! - сказал он, осторожно что - то с себя снимая и отпуская на воздух, словно тополиный пух. - Прости, что не встречаю, видишь сам...
Мазо присмотрелся внимательно. Со смуглых щек незнакомца, с густых усов, с сильной шеи и мускулистой груди свисали темные, шевелящиеся грозди. Это были живые пчелы. Многие еще оставались на его плечах, когда хозяин подошел наконец к путникам поздороваться.
- Не бойся пчел, хлопец, - улыбнулся он юноше. - Пчелка - божья мушка.
- А пасечник - божий человек, - в тон ему подхватил степную поговорку Бердыш. - Ну как, Семен? Присмотрел мне место для зимовника, аль нет?
- Разве ты с женой? - Семен кивнул на Мазо. - Покамест холост - поживешь и в сечи.
- Будет дом - привезу и жену, невеста уже приглянулась. Так как с зимовником? Аль не хочешь меня в соседи?
- Эк тебе по весне не терпится, - с укоризной сказал Семен. - Есть доброе место, есть. Только прошу сперва до хаты.
Зимовник самого Семена открылся в потаенной пади немного далее, за завесой рощи. Обнесенная палисадником хата с призбой, тесный двор под пологом рано зацветших яблонь. За тыном виднелось небольшое поле. Рядом с домом - сарай и амбар.
Вошли в хату. Василь перекрестился на образа. Сели на лавку, застланную домоткаными коврами. Увидев в углу под божницей полку с полдюжиной книг, Мазо с удивлением перевел взгляд на пасечника - богача: книги были очень дороги, иные стоили имения. Предостерегающий взгляд Бердыша, однако, упредил готовый сорваться вопрос.
- Оксана! - позвал Семен. - Где ты, дочка?
И тут Мазо разом забыл о книгах. Неслышно ступая в мягких чувячках, в комнату вступило чудо.
Оксана была среднего роста; тонкая льняная рубашка с узкой вышивкой по вороту и короткая, выше голени, легкая юбка подчеркивали, как хорошо она сложена. Но самое чудо рождалось улыбкой Семеновой дочки - такой ясной, будто впустили в горницу весеннее солнце Поля. Мазо забыл обо всем на свете, глядя на это степное диво.
Василь и Семен переглянулись. "Ого, - поняли они друг друга, - невеста еще не приспела, но жених, видать, явился!"
- Гости у нас, Оксана! Неси, что есть, на стол! - с ласковой усмешкой выручил ее отец.
Трапеза в скромной хате, затерянной среди степных лесов, речушек и болот, была отменной. Оксана проворно и ловко подавала соломаху из ржаной муки, приправленную шкварками, пшенную тетерю - кашу с вкусными кусочками вареного кислого теста, вареники в масле, горячие сырники в сметане, гречневые галушки с чесноком. Появилась свинина, дичина, потом хрустящие и тающие во рту загребы - пшеничные коржи, загребаемые в печи горячей золой и угольями. В еде не было заморских пряностей, но их заменяли собранные юной хозяйкой заветные травы, от которых каждая снедь, не обретая остроты, благоухала не менее, чем от перца и имбиря, мускатного ореха и корицы.
Венчала трапезу отменная, на разный лад приготовленная рыба. Но освятили доподлинно застолье друзей меды - изделия самого хозяина, иные - цеженные, иные - нет, сохранившие пахучую цветочную пыльцу, настоянные на ягодах, травах, на нежной весенней коре известных одному Семену кустарников, густые и текучие, на горилке или на собственной крепости. Меды ударили вскоре в голову отроку и двум мужам, напомнив хозяину, что гостям после трудного пути требуется и покой.
Утром Мазо проснулся, показалось ему, от звука боевой трубы на донжоне Леричей. Наскоро одевшись, юноша выскочил во двор. Солнце проглядывало уже косо сквозь ветви сада.
- Здравствуй, - услышал он грудной девичий голос, от колодца ему махнула рукой Оксана. - Иди мыться, я солью...
И солнечная улыбка юной зимовчанки озарила его опять.
- Кто здесь трубил? - спросил Мазо, перебарывая смущение. - Я слышал звук трубы!
Девушка звонко рассмеялась. Перед ним на плетне сидел огромный петух.
- Вот он, наш трубач! И наши часы! - гордо заявила она.
"Степнячка, знакомая с часами! Что за тайну прячет у Днепра этот скромный дом?"
- Но где твой отец? Где Василь? - спросил Мазо.
- Отец показывает дядьке Василю место для его зимовника, - ответила девушка, подавая рушник.
- И часто ты так... Остаешься одна? Не боишься?
- Кто нас тут найдет? - Оксана пожала плечами. - А и найдет - кто пройдет? На тропах - волчьи ямы, западни. Да и я, если что, стрелу умею пустить.
Гордая дева Поля - так назвал бы ее Мазо в стихах, если бы их слагал. Сколько видел он таких, не столь, может, милых, но статных и большеглазых красавиц - славянок со следами нагаек на прекрасных телах, согбенных позором и неволей, продаваемых на рынках Леванта!
- Пойдем, - сказала юная хозяйка, - тебе пора завтракать. - В горнице, перехватив устремленный невольно к книгам взгляд Мазо, коротко пояснила: - Это батины. Он у меня - книгочей. Други его про то знают; как найдут где книгу несут ему.
- Где найдут? - не понял вначале Мазо.
- А где - нибудь в маетке, у пана, кого потрясут, - с великою простотой пояснила Оксана. - Аль на галее, кою схватят в море. Аль у какого посла или ксендза...
Поев, Мазо вернулся во двор, уселся на призбе. Оксана, обутая и прибранная, хлопотала по хозяйству, однако держалась на виду. Мазо не выдержал, подошел.
- Там у вас что? - спросил он, глядя в сторону высокого зеленого забора.
- Тамо сад, родючие дерева, - ответила красавица. - Груши, сливы, яблони. Дядько Василь обещает давно виноград привезти с моря, да все не везет. Уж, я бы его растила - холила!
Мазо представил себе смуглые руки Оксаны среди виноградных листьев и вздохнул.
- Я тебе привезу лозу, - неожиданно для себя вымолвил он.
- Ой, правда? - Оксана подняла на юного фрязина сияющие глаза. Мазо отступил к хате.
- Посиди со мной, - попросил он. - Откуда ты взялась тут, такая?..
- Какая? - спросила Оксана, садясь рядом, слепя его улыбкой.
- Такая... - юноша опять не нашел слов и злился сам на себя.
- Батя привез...
- Откуда?
Оксана задумалась, и рассказала Мазо, что знала о судьбе небольшой семьи степного пасечника.
Оксана смутно помнила иную реку, на которой родилась, - великую, поболее Днепра. Помнила и родимый город - многолюдный, в повисшем, казалось, в небе сияющем венце церковных глав. Будто плыли над миром облака златые, да так и остались у Вежи, над градом святым Ярославлем, на радость людям. Отец переписывал искусно книги, переплетал в дорогую кожу и, словно дивных птиц, выпускал в мир, тем и кормясь с семьей, с женой Оленой да малою Ксюшей.
Но случилась беда. Однажды Семен, по неведению или намеренно дерзнув, стал переписывать книгу, у клириков почитаемую крамольной. Работа еще не была окончена, когда в дом набежали ратники, схватили еще не сшитые листы и то, с чего писал Семен, потащили отца, пиная, на владычный двор. Две ночи сидел книжный мастер на дознании у владыки - митрополита, в третью - выломил в застенке камень, сбежал. С женой и дочерью, в чем были, побежал на Москву, оттуда - в Киев.
Однако и там, в литовско - польских владениях, не отставала от него хула. Слуги божии, ходившие из Ярославля чрез Киев в святые земли паломничеством, узнали и здесь Семена, донесли на беглого киевскому митрополиту. И пришлось вчерашнему книжному мастеру, к купцам пристав, еще далее подаваться, ближе к теплым краям. Дорогою на обоз напали татары; жену Семена сразила стрела, самого, как яро ни бился, скрутили ремнями. И продали бы отца и малую дочку в Каффе иль Гезлеве, не отбей вольные люди полон у ордынцев у самого Днепра.
Семен ушел со своими спасителями за пороги, в Степь.
Как все семейные беглецы, ярославец не мог вступить ни в одну из вольных ватаг, лишь начавших тогда объединяться в славное войско и гнездившихся в малых сечах по разным притокам и островкам. В те ватаги, дабы нерушимым было мужское воинское братство, брали только холостых. Семен стал зимовчаком. Построился на зимовнике, стал растить просо, гречку и жито, ходить за пчелами; ловил, конечно же, рыбу, охотился. От малых налетов с татарской стороны, от шаек степных харцызов его оберегала вооруженная десница днепровского товариства, в котором Семен числился. В случае больших набегов - брал саблю, лук и скакал на своем Серке к месту общего сбора у днепровской сечи. К нему при нужде, когда в отлучке был сечевой писарь, шли товарищи за помощью грамотой - прочесть ли, составить ли письмо иному воеводе или городу. К нему с бережением несли любое писаное слово, для прочих непонятное, - грамотей в Поле был редкостью. Переписывать книги Семен, конечно, перестал, только читал.
- А самой тебе в таком месте, - спросил Мазо, - не боязно?
Оксана не ответила. Было боязно, конечно, когда оставалась одна. С отцом - нет. Да и чего бояться, судьбы? Судьба, коль захочет, выручит в лихой самый час, как тогда - от злых ордынцев. А не захочет - на кого и роптать? Судьбу во - Поле приемлют с достоинством, кто стоял за себя до конца. И Оксана, когда придется, постоит; не дитя, да и батя учил - управляться с ножом, с сагайдаком.
- Чего бояться - то? - промолвила девушка. И столько было в тех словах понятного каждому в Поле, что доброе сердце Мазо с болью сжалось.
А то ехали бы далее, - сказал юный итальянец. - Туда, где отец нашёл бы применение своему искусству.
- Не хочет батя, - Оксана тряхнула головой, встала. - И ты бы не захотел, хлебни такого. Книжное - то писание, дело отцово, монастырские люди повсюду прибрали к загребущим своим рукам, мирян объявляют к нему негожими, за мирянами - переписчиками следят, ковы тайные им чинят, заказчиков от них наветами отвращают. Не будет ходу бате моему с делом его нигде: попы не пустят. Да и полюбил он Поле и волю навек. И я люблю, ввек не расстанусь с волей и степью.
Мазо любовался теперь ею, совсем иною. С нахмуренным гордым челом, с глазами, сверкающими вызовом слепой судьбе.
- А то, - задорно, с затаенною лаской бросила вдруг зимовчанка, - шел бы и ты, фрязин, в степи жить, татарина злого воевать? Аль не постыло меж стен своих сидеть? Аль воле нашей не завидуешь?
- На море - тоже воля, - ответил Мазо. - Мы, генуэзцы, более мореходы. Да и что стал бы я делать здесь, у вас?
- Чем же Поле - не море! - раскинула руки Оксана. - От Дона до Каменца, чай, не ближе, чем от Каффы до Царя - города. Плавай Полем - морем нашим на лихом коне, сколь хочешь, добывай врагов арканом, и стрелой. Не понравится в ватаге - найдёшь иное дело. Захочешь - станешь лисичником, дорогие меха добывать будешь. Или гарбарем - выделывать те меха на шубы, на княжеские шапки. А то уходником - с товарищами на дальних уходах рыбу промышлять. А то и зимовчаком, как батя.
Оксана смутилась вдруг, нахмурилась. Еще подумает гость - в женихи его зовет.
- Дело у нас каждый по душе найдет, - закончила она строго. - Видишь сам, как много всего в степи. Только бери!
- Да все ли мое? - сказал Мазо, поднятый на ноги никогда еще не испытанным волнением. - Все ли, что захочу, в твоей степи, Оксана, может стать моим?
У девушки дрогнули губы. Глаза, сквозь навернувшиеся мгновенно слезы, просияли. Их руки встретились. Их губы встретились бы, наверно, тоже, не раздайся в этот миг за деревьями голоса возвращающихся старших.
- Саранчи, - говорил Семен, - саранчи с татарской - то стороны ныне не ждем, весна вышла не сухая. По всему видно, добрый будет год. Как, ребята, без нас не шибко скучали? - добродушно обратился он к Оксане и Мазо, не успевшим прийти в себя, тем более - смущение одолеть. - Ну, за стол в последний раз! Василий Иванович торопиться изволит.
Василь, поняв, что с Мазо, подтолкнул юношу к двери. Собираемся - прощаемся, - бросил он скороговоркой. - Загостилися и так!
Оксана проводила уезжающих до края сада. Старшие шли впереди, и Мазо, вспыхнув, почувствовал, как маленькая, плотная рука на мгновение скользнула в его ладонь.
- Привезешь лозу-то? - шепнула Оксана, в последний раз одарив юношу улыбкой, с которой он никогда уже не расставался с тех пор.
20
Обратно Днепр сам нес кожаный челн наших путников, они только помогали течению веслами. Люди на всем пути не попадались. Только раз у брода встретилась валка[42] чумаков, одна из первых, направлявшихся после весенней распутицы в Крым. Впереди двигался лучший маж[43], запряженный самолучшими серыми волами; крутые рога этих красавцев были позолочены и украшены алыми лентами - на счастье, от злого духа. На возу, в красном жупане, с длинной пищалью поперек колен, восседал сам батько - чумацкий атаман, сивоусый пан - господарь, самый старый и опытный в ватаге. Возле него с мажа горделиво озирал степь огненно - рыжий великан - петух, у чумаков несший службу вместо часов, - почти такой же большой, как на зимовнике у Семена. Василь сошел у переправы на берег, отвесил низкий поклон пану - батьке, поговорил с чумаками.
В другой раз среди чистой степи показалась стая воронов: Мазо подумал было - вещуны сопровождают орла.
- То тарпаны, - равнодушно пояснил Василь.
Стая приближалась. И внезапно, наполовину высунувшись из высокой тырсы, на них с подозрительностью уставился свирепый дикий конь. Невеликий ростом, с длинной шерстью мышиного цвета и черной гривой жеребец рыл землю копытом, глаза его полыхали огнем,
Мазо знал, такие самцы - большеголовые, плотные и крепкие - легко уводили кобыл из усадеб, даже если люди были рядом. Если даже вожделенная добыча шла в упряжи, тарпаны - самцы в дикой ярости ломали возы, рвали сбрую и уводили - таки кобылу. Эти свирепые кони ходили по Полю тысячеголовыми табунами.
Приручить их было невозможно, в неволе они гибли.
В первые дни после возвращения Мазо ходил, словно у щиколоток, незримые, его на каждом шаге приподнимали над землей волшебные крылышки Гермеса.
Мазо то мурлыкал под нос веселые итальянские песенки, то внезапно принимался распевать во все горло. Василь не спрашивал, что с ним, понимал: красавицу, как Семенова дочка, не в каждом увидишь дворце. По утрам на охоте, выйдя из шалаша - навеса, парнишка сладостно, всем телом потягивался и вопил навстречу встающему солнцу каждый раз одно и то же слово.
"Аморе!" - опил счастливый Мазо в открытое поле.
"Аморе!" - подбрасывал он крик души к степному ветру, несущемуся в эту пору к верховьям Днепра.
Но вот уже с неделю стал скучать. В этот день он тоже, на диво молчаливый, лежал на корме челна, наблюдая за глупой рыбьей возней. Василь с усмешкой взглянул на Мазо; юноша, однако, ответил хмурым взором: на мякине его - де не провести!
- Когда поедем? - спросил он Василя.
- Лозу-то уже припас? - осведомился наймит.
Мазо кивнул и вновь уставился в прозрачную глубину лимана.
Хорошо жилось до сих пор ему, Мазо Сенарега.
Над жизнью задумываться не приходилось. Теперь от этого никуда не сбежишь, надо обдумывать житье. Все торопило с решением Мазо, требовало ответа, - люди, события, сама жизнь.
Младший среди господ Леричей часто вспоминал родной город: высокие узкие альберго - цепляющиеся за тучи дома самых богатых и многочисленных генуэзских кассат всех этих Адорно, Фиески, Фрегозо, Дориа, Каффара, Спинола, Вольта. Толчея на улицах вокруг лавок, качающиеся в гавани мачты сотен кораблей. Многоцветная сказка витражей в соборе, к которым, вознося восторг тысяч верующих душ, взлетал торжественный хор праздничных ораторий и месс. И самое страшное, самое жгучее из оставшегося в памяти: трескучее, взметающееся выше крыш пламя костра, на котором, умирая, корчился еще. живой человек Все это было в прошлом, незабываемое, но отошедшее. Но Мазо помнил, что он сын славной Генуи, гордился этим. Гордился многими земляками, прославленными молвою мира, и еще безвестными, лучшими в мире моряками и корабелами. Цари и короли всего мира недаром великими посулами и честью приманивали его земляков - строить и оснащать флоты, обучать матросов, и патронов, водить по морям суда и целые армады, очищать воды от пиратов. Он гордился этими возлюбленными моря, смелыми рыцарями, чьим ложем была палуба талей, а местом упокоения - синие морские пучины. Все они не брезговали торговлей; но все были все - таки, более воинами, пиратами, создателями портуланов, мостовщиками великих водных путей.
Но Мазо знал также, за что генуэзцев не любили во всем мире, и более всего - в Италии. Его земляки недаром слыли кровопийцами - скупцами, грабителями и бессовестными ростовщиками. Великий Данте называл генуэзцев чужаками среди прочих итальянских общин. Петрарка остерегал: не просите у этих помощи. И были правы. Мазо знал это, хотя в Геную и не ездил давно.
Было много разных путей по жизни и для истинного генуэзца, выбор старших братьев - тому пример. Каждый из братьев, не жалея красноречия и сил, расхваливал перед Мазо избранную им дорогу, перетягивая в свою веру, внушая презрение к людям этих мест, которых звали одних - даками, других - скифами, но всех - рабами. Братьями владела уверенность в том, что обитающие в этих местах люди - дикари. Старшим братьям были смешны их речь и платье, обычаи и нравы, а вера представлялась несомненной схизмой и ересью. Для них, как тысячу лет назад - для сынов гордого Рима, здешние люди были варварами, и звали они их так же, как некогда патриции - квириты: валахов - даками, россиян - скифами, турок - сарацинами.
Мазо многое уже понял, не в пример старшим. Он знал уже, что странное для фрязина платье здешнего человека для него самого привычно и иным не мыслится; что европейские их одежда и речь для здешнего так же странны и смешны, и не смеется он над ними лишь из врожденного благородства. А уж силы, душевной силы этим людям было не занимать. Хватило бы ее Мазо, чтобы навсегда остаться среди них, в Поле жить, злого татарина воевать? Чем степи хуже моря? Чем воля да сеча в Поле хуже сидения в Леричах, среди глухих стен?
Кто сказал, - очнулся вдруг юный фрязин, - эти слова? И вспомнил: Оксана. Она заронила их в душу на зимовнике своего отца!
- Не слышишь! - дошел до юноши нетерпеливый голос Бердыша, - Тяни сеть - снимаемся! - Загородясь ладонью от солнца, Василь высматривал что - то вдали, со стороны моря.
Мазо сноровисто выполнил приказ работника, за стенами замка немедля становившегося для него атаманом и воеводой, выбрал еще не наполнившийся невод, не спрашивая, что стряслось. Бердыш, наверно, приметил чужой корабль или харцызские челноки. Но москвитин, противу ожидания, направил лодку в ту самую сторону, куда глядел.
- Ставь кочетки[44]! Греби! - поторопил он замешкавшегося юнца.
Налегая на весла, рыбаки молча пересекли Великий лиман. Вскоре впереди проступила золотистая, отрезавшая его от моря полоса бесконечной косы, на которой все яснее проступало темное пятно. Василь и Мазо подвели ближе челн, выскочили на песок. И увидели тело человека, крепко вцепившегося в длинное галейное весло. Бедняга был недвижим и, казалось, без дыхания. Но Бердыш, едва наклонясь над незнакомцем, увидел, что человек жив.
Разжав руки, упрямо державшие весло спасения, рыбаки осторожно перенесли чужака в свою лодку. Черты незнакомца, на вид не старше тридцати лет, были тонкими, но платье - простым и грубым, впору любому гребцу. Незнакомца с бережением положили на банку; Василь нагнулся уже, чтобы достать заветный бурдюк когда раздался громкий возглас его юного товарища:
- Гляди! Царский знак!