Боярин усадил сотника на лавку, крытую потертым ковром, налил в серебряные чары душистого вина. Далеко должен был простираться отсюда взор верного долгу княжьего капитана. От Испании до Волги и далее, к монгольским гнездовьям чингизидов, от богатого Великого Новгорода до сказочной Индии, до Сипанго и Китая должен был видеть все достойное его внимания белгородский комендант. Ныне достойное тревоги, грозящее бедой творилось рядом, и перст судьбы стучался уже в ворота старого Монте-Кастро.
Время было суровое. В мире не успел еще стихнуть грохот от падения византийского великана - Царьграда, а турки двигали уже дальше свои фанатичные полчища. Держались еще Далмация, Сербия и Босния, сражались еще стойкие албанцы. Но османы наступали на остатки Греции, на Морею, один за другим захватывали средиземноморские острова. Едва овладев Константинополем, Мухаммед Фатих[6] похвалялся спустя два года быть в Риме. Назначенный срок истекал как раз в 1455 году, а туркам до Рима было еще далеко. Но год назад, весной, шестьдесят османских кораблей под командой Тимура Ходжи подходили, грозно к Чета Албэ. В июле тот же Ходжа напал на Каффу, опустошив заодно берега крымского княжества Феодоро. Где сидели еще последние владетельные Палеологи и Комнены. Прошлой осенью ждали большого наступления на Белгород и Каффу. Крымские фряги просили помощи, слали письма в Венгрию и Польшу. Нагнетая и усиливая беспокойство, случился недород. Генуэзские послы Спинола и Маруффо с пустыми руками вернулись от султана, к которому ездили за миром. Но полчища турок так и не появились вблизи Молдовы, занятые в иных местах.
Теперь их ждали сюда опять. Был грозный знак: османы начали топить фряжские корабли, пытавшиеся пройти через Босфор и Дарданеллы. Неверные словно забавлялись: то генуэзский выберут мишенью своих пушек, то венецианский. К четырем огромным гакуницам[7] поставленным для того в босфорских крепостях, прибавили столько же. Османы решительно наводили в той части света свой порядок. Время от времени, правда, Венеция и Генуя, Аренская держава и папа, насупя грозно брови, начинали готовить флот. То один, то другой европейский король или герцог, возложив на рамена крест Христова воина, собирался в священный поход. Но крестоносные знамена скоро сворачивали, солдат направляли в другую сторону - против единоверного, но докучливого соседа. Европа воевала сама с собой, брат шел на брата. Где уж тут драться с далеким падишахом осман!
Вот о чем надлежало думать белгородскому коменданту. Как бы ни плохи были в этой части света дела, старый Белгород все еще оставался великим источником богатства, выходом в море. А Черное море по - прежнему было важно для Европы: на его берегах покупали самые дешевые и лучшие хлеб, просо, сало, кожи, мед. Отсюда везли красивейших в мире рабынь и рабов. По знаку старого воина они осушили кубки. Затем комендант опустился на лавицу рядом с сотником, придвинулся для беседы. Заговорили тихо: в замке тоже были чужие, каменные уши. Много потайных ходов продухов, слуховых рукавов и щелей было проделано в толще стен в смутные годы, когда за наследство его строителя яро грызлись Александровы сыны и внуки, когда зачинались и развязывались в цитадели Четатя-Албэ интриги и заговоры, стоившие жизни не одному претенденту на престол.
- Прознал? - спросил Боура седой Богданов капитан.
- Не все твоя милость, - ответил тот. - Ни имени, ни обличья. Ведаю лишь, куда ползет змея.
- Не в Каффу ли?
- Может, и в нее. Но главный путь ее - в Леричи к Сенарегам.
- Надо того латинянина перехватить. Да и фряжское то гнездо, с сидельцами его, давно разведать пора. Кого пошлем, пане Тудор?
- Кроме меня, пожалуй, и некого, твоя милость, пане пыркэлаб...
Пан Влад взглянул в недобро прищуренные глаза сотника.
- Не испортишь ли дела? - старый воин слегка усмехнулся, увидев, как вспыхнул в обиде сотник. - Ты, Боур, горяч; ты покойному другом был, уведут тебя от дела месть да гнев.
- Твоя правда, пане Влад, Константин был мне другом. Тем лучше сделаю все, что надо, с его недругом.
Капитан молча наполнил кубки. Влад знал Боура пылким юношей, всегда готовым очертя голову в драку полезть. Теперь, в свои двадцать семь лет, это был зрелый муж.
- Добро. По отце Константине скорблю не менее твоего. Сколько мудрости и мужества в нем одном! На пять языков писание перевел, от латынщины христиан отрывая. Над станком хитроумным трудился - книги на нем размножать собирался. В самое сердце тем Риму метил. Вот и достала его папская ласка.
- Моя вина, - вырвалось у Тудора. - Не сберег.
Рука капитана легла на могучее плечо витязя.
- Твое дело, витязь, не гадов ловить меж нор, а с достойным ворогом биться. Вот и думаю, исполнишь ли, на что подвигаешься. Знаю, знаю, - капитан кивнул с лаской, - мудрый Константин Романский не проводил бы ночи в беседах с глупцом. Не одной лишь силы набрался ты, кочуя по станам знатных воителей, привез домой и разум. Только сей враг особого коварства полон. И прислан к нам неспроста. Мыслю даже - не для погибели отца Константина прибыло к нам сие исчадие геенны. Цели его дальше, глубже, и тот удар нанес он, ибо не в силах, подобный аспиду, не кусать...
Тудор слушал, запоминая каждое слово коменданта.
Боярин начал с того времени, которое на Молдове называли золотым, с времени Александра Доброго. Смерть оборвала начинания мудрого господаря. И началась смута, вызванная борьбой его сыновей за престол. Каждого нового претендента поддерживали либо польские, либо венгерские короли, руками братоубийц боровшиеся за Молдавскую Землю. Край совсем было попал под власть Польши, когда ставленника Кракова Александренка согнал с престола четвертый сын Александра Доброго, Богдан.
Человек сильной воли, украшенный талантами и душевной добротой, князь Богдан решительно встал на пути магнатов Польши, чаявших через Молдову выйти ко второму морю - Черному, несших с собой ненавистный православным молдаванам латинский крыж. Богдан разбил ляхов - рыцарей под Красной, в густом лесу; ему помогли нашедшие в княжение его отца прибежище Молдавии гуситские вожди. Это они, бывшие воины табора, научили богдановых ратников побеждать закованных в панцири, тяжеловооруженных конников, у них перенял сам князь искусство воеводы. Богдан надеялся привлечь в свою вотчину художников и философов, ученых и зодчих - всех, кто подвергался гонениям церкви в католических странах. Он искал дружбы с Московией с Литвой, но порицал правителей этого княжества за унию с Польшей. Умный господарь понимал, что уния лишит Литву многих друзей, и среди них - Руси и Молдовы. Из земли веротерпимости и братства северное великое княжество неминуемо должно стать, благодаря унии, вотчиной латинства, ярмом для утеснения православных.
Правота Богдана Александровича в последующие годы подтвердилась событиями, но мудрый князь этого уже не увидел. Никто не знает, по чьему зову из неведомого скита вышел темный инок Арон, до монашества - княжич Петр, еще один Александров отпрыск. Набрав чету готовых на все разбойников, расстрига тайком подобрался к селу, где гулял на свадьбе князь Богдан, ворвался в усадьбу и ссек голову брату на глазах у юного сына господаря, своего племянника Штефана. Княжич успел спастись. Петр - Арон надолго занял обагренный кровью престол Молдовы. Сильный в коварстве и предательстве, бывший инок оказался, однако, слабым государем. Он присягал на верность как вассал то Венгрии, то Польше. При нем страна, впервые от начала своих начал, стала платить османам постыдную дань. Петра - Арона ненавидели всем народом, от владыки до опинки[8]. Однако словно чудом, при поддержке то одних чужеземцев, то других, он продолжал держаться на отчем столе.
- Ты знаешь, сотник, в ком ныне наша надежда, - промолвил комендант.
- В нашем княжиче, - тихо ответил Тудор.
В стране уже было известно, что юный Штефан унаследовал талант отца - государя и воина. В годы скитаний Богдана - воеводы, по его просьбе, княжича воспитал в своем замке в горах славный Янош Хуньяди, семиградский палатин. Будущего Штефана - воеводу, вместе с сыном самого Яноша, будущим мадьярским королем Матьяшем Корвином, обучали латыни, итальянскому и греческому и прочим наукам знаменитые царьградские и фряжские даскалы[9]. Воинскому же делу, искусству ратника и воеводы учил их лучший наставник тех лет - сам полководец Янош. Именно он передал Штефану решимость никогда не покоряться турку. От отца Штефан воспринял ненависть к мертвящей силе латинской чуждой веры, к ее всеиссушающему лицемерию.
Народ на Молдове об этом знал давно. Лучшие умом и сердцем, сильные числом, сторонники Штефана ждали молодого Богдановича к себе в государи. Не было селения, города, крепости, не было в Земле Молдавской иноческой обители, где с надеждой не ждали бы возвращения того, кого во всей стране с любовью называли своим княжичем.
Об этом, однако, знали и в соседних державах. И в далеком Риме, куда тянулись нити латинских заговоров и интриг.
- Прознали верные люди, - продолжал Влад, - что пожаловал к нам особый слуга папы. Не мелкий добытчик чужих тайн, не ножевых ударов мастер. И не за малым делом слали его к нам: изведывать пути к тому, чтобы делу княжича нашего учинить препону. Наставили еще гостя нашего в Риме и Кракове поднять латинцев да фрягов Молдовы, да всех друзей их, в боярских маетках и в городах, среди чернецов и мирян, - поднять всех Александренку[10] в помощь. Да поздно хватились, посланные князем Петром убийцы опередили его. Да будет мир с душой преставившегося, много зла мог он еще содеять на свете сем!
Перекрестились опять, широко и истово - чтоб бог не зачел греха.
- Многого наши люди пока не вызнали, но и малое, что известно, запомнить тебе следует, пане сотник. Наказано тому ворогу в Риме готовить нам в князья человека, к латинству и ляхам склонного. Да в помощь ему бояр, любезных ляхам, собрать. Да неких беглецов, кого - не знаю еще, добром или силой из этих мест в руки Рима вернуть. Да многое иное, во вред господу и истинной вере нашей, содеять он должен у нас и в месте, тобою сегодня названном.
Жесткий перст капитана уверенно ткнулся в карту, в ту точку, где упиралась в море извилистая длинная черта с греческой надписью: "Борисфенос". Так, по примеру древних, называли генуэзские землезнатцы старый Днепр.
- Главное же - в этом замке, - продолжал Влад. - Скажу по правде, я уже давно думаю о нем. Для многих у нас, на Молдове, фряги все - на одно лицо. Тебе, пане Тудор, ведомо, что это не так, ты хорошо знаешь, какие они разные. В Генуе - одни, в Пере - другие, в нашей Четатя-Албэ - третьи, будь они все Челери или там Феррапонте. Нам надо знать - какие фряги угнездились на Днепре, для чего они там.
Боур внимательно слушал.
- Видишь сам, какое для этого замка выбрано место. - Боярин придвинул к сотнику карту. - Меж нами и Крымом. Меж нами и судовой дорогой на Киев и далее, на Русь. Замок тот покамест хоть крепок, да мал. Может, однако, вырасти, стать и того крепче. Вот и пора узнать, для чего строен, - пока мал, пока сковырнуть его в лиман - нехитрая штука.
Капитан пригубил кубок, задумчиво разглядывая Борисфеново устье, где появился тревоживший белгородские власти чужой камешек.
- Белгородские фряги, - продолжал он, - не опасны, кафинские от нас - далеки. Сии же устроились под боком, плыть до них - день с небольшим. Надо хорошо разведать, сотник, кто они, хозяева Леричей, что таят на уме и в сердце. И еще, осмотрясь, уразуметь, чего и сами они еще, может, не ведают: кто будет в замке том хозяином истинным - Литва с Польшей ли, Генуя ли, Орда? Не тянет ли руку к нам и Крыму, к Днепру - реке через замок тот самый Рим? Не для того ли плывет туда, проведать своих, сей аспид в рясе, о коем речь?
Тудор - слушал, запоминал.
- Наказываю, сотник, крепко: не мести, не кары ради отпускаю тебя, лучшую саблю нашу, с неспокойного рубежа на тот лиман. Гнев и ненависть, как ни святы они, сумей утаить, сдержать. Не дай воли сердцу, повинуйся одному разуму. Узнаешь доподлинно, что леричские сидельцы - такие же торговые люди, как наши, что о торге только помышляют, - возвращайся мирно домой. Узришь в них опасность - дай мне о том немедля знать. Для того и отправляешься ты, пане Тудор, завтра в путь. Уразумел?
- Нет, твоя милость, - ответил Боур, подняв на капитана упрямый взгляд.
- Ты о тате, убийце, - вспомнил боярин. - Отдаю его тебе головой. Хоть вешай, хоть жги. Только сделай прежде главное, для чего послан. Да не сгуби, верша суд свой, и себя. Ты нужен земле своей, сотник, нужен Белгороду и славному делу нашему. Об этом прежде всего и помни, что ни случилось бы в пути.
Условившись обо всем, что должен был еще предпринять сотник в Четатя - Албэ, Влад отпустил молодого воина, обняв и перекрестив.
4
По морю плывет быстрая галея. Если прислушаться, можно издалека уловить раздающийся в ее чреве глухой, мерный стук: это бьется черное сердце морской хищницы. Ближе к корме, пониже палубы на железном треножнике стоит большой черный барабан с круглым дном, наподобие котла, у славян называемый литавром. По нему туго обмотанным тканью концом тяжелого жезла бьет дюжий, выряженный в, красное мавр. С каждым ударом черного била опускаются ряды весел по обе стороны длинного судна. Иногда зловещий бой резко учащается: деревянное чудище, приметив добычу, хищно устремляется вперед. Гремят выстрелы, трещат борта подвергшегося нападению галеаса или караки, раздаются предсмертные вопли. Но вот галея пиратов отходит от горящего купца: бой черного бубна становится реже, чудовище насытилось.
Сегодня галея настроена мирно и не спешит. Это немалый корабль: от носа до кормы - почти тридцать саженей, от борта до борта у средней мачты - пять. Косые паруса зарифлены. На судне - четыре больших и пять малых пушек, тридцать пять скамей для гребцов. На каждой - шесть человек. По длинному - от кормы до носа - узкому мостику между скамьями прогуливается с длинным бичом здоровенный корабельный пристав - баши. Заметит баши непорядок либо нерадение, - и длинное жало бича со свистом бьет по голой спине, присоленной брызгами волн. Но люди в красных шерстяных шапках, согнувшиеся над веслами, - не рабы. Это вольные люди, нанявшиеся на галею, кто на полгода, кто - на год. Грянет приказ к бою - и гребцы, если надо, помогут команде в рукопашной схватке. От добычи людям на веслах доля, хоть и малая, тоже идет.
На носу, держась за канат, стоит капитан судна - патрон. Высокий, стройный, молодой; на черных кудрях - такая же красная набекрень шапка, что и на гребцах, только с коротким, пестрым пером. Патрон молодой, да бывалый; учился делу у лучших мореходов и корабелов на свете - португальцев, служил на их судах. Попался, однако, на краже тайного, пуще глаза оберегаемого портулана африканских берегов. За такое полагалась казнь; наш молодец сумел, однако, обманув стражу, с того португальского наоса[11] уплыть. Потом ходил по морям с пиратами, награбленное сберегал, вкладывал в различные выгодные дела. И теперь сам патрон, и ведет свою "Балимеццу" к гавани, где родился сам и вырос, где делал первые шаги в отцовском, давно оставленном ремесле.
Возникнув впереди, еще на заре, темные горы Крыма приближались; в чаше залива смутно проступили белые уступы знакомого города. Молодой патрон, вцепившись в канат, горделиво усмехнулся. Не нищим возвращался моряк в отчий дом. Сладко было чувствовать себя сильным, удачливым, хищным, не ведающим запретов. Да, он разбойник, пират. Но он же, когда надо, и честный гость, сведущий в торговле, мореход, искусно одолевающий противные течения и бури. Он пират; но разве не был поначалу тем же святейший папа Иоанн XXIII, низложенный, правда, собором в Констанце, но вкусивший от власти над миром, тем не менее, сполна! Разве не пират помазанник божий Рене Анжуйский, ученый и бродяга, авантюрист и землезнатец, разбойник и составитель точнейших морских карт! Арагонцы отняли у славного Рене Неаполитанское королевство, но разве и ныне храбрый герцог - не император морей, разве не принимает его с почетом, как равного, французский король Людовик, которому анжуец служит своим победоносным флотом!
В близящийся между тем берег с галеи всматривался еще один путешественник; патрон время от времени с почтением оборачивался к фигуре в монашеской рясе, одиноко возвышавшейся на палубе, около кормовой надстройки. Патрон испытывал перед святым мужем благоговение и трепет: это он, стоящий ныне у кормы, вернул его на путь спасения, на истинно благий путь. Именно он, отец Руффино, первым сказал юноше, когда тот исповедовали в Генуе, в церкви святого Варфоломея, не чая прощения содеянным преступлениям, навеки памятные слова. "И злодеяния твои будут благом, - молвил святой отец, указуя на Благостный Лик, чудотворный образ Спасителя[12], - и преступления твои станут святы, ежели совершатся во господню славу!".
Полгода спустя они встретились снова в Риме; отец Руффино привел его к человеку, ведавшему самыми тайными доходами престола святого Петра. С тех пор он, еще недавно простой моряк Джироламо, стал важным человеком, патроном галеи. Не оставляя разбоя, доход с которого частью шел с тех пор святому престолу, он стал теперь исполнителем секретнейших личных поручений святейшего отца. Это давало не только верный барыш; за это патрону была обеспечена самая полная безнаказанность в этой жизни и в последующей, от земных властей и небесных. Веселая жизнь, богатство и почет на земле, вечное блаженство в райских кущах - вот что сулила Джироламо верная служба апостолическому престолу, а через него - самому господу; он остался пиратом, но был теперь пиратом святой курии.
Мессер Джироламо не без опаски снова бросил взгляд на одинокую фигуру монаха. Пират чуял в монахе злую силу, подобную его собственной. Монах был умен и храбр, и драться умел тоже - ножом, мечом. Однако отец Руффино - моряк ясно видел это - и самые страшные свои дела творил не ради корысти. Джироламо чуял: ненависть монаха, страсть и вера доминиканца - сильнее его собственных. Были мгновения - пират помнил это, - когда от монаха, казалось, исходила нечеловеческая сила. И Джироламо не смог бы сказать, откуда эта сила, повелевавшая в тот миг всеми вокруг: от неведомого дьявола, засевшего в бедном иноке, или то был отсвет могущества всесильного братства, чьим посланцем был отец Руффино.
Галея быстро приближалась к берегам Великого острова[13], к стенам и башням города, где Джироламо увидел свет. Опытный глаз пирата обшаривал скалы, кручи, выглядывавшие из зелени садов крыши селений, полоски песка и гальки под обрывами, у кромки прибоя. Райский угол Европы, врата азиатских стран! Сюда сгоняют татары невольников из Руси и Польши, из Черкесии, Литвы, чуть ли не из Германии и Мадьярщины. Отсюда султанам Востока привозят женщин, которые рожают им любимейших сыновей. Сам Мухаммед, повелитель осман, говорят, поэтому так светел кожей и волосом: мать падишаха была полонянкой из Московии.