Пьетро безмолвствовал. Семьи в Генуе были большими, питомцы вырастали разными. Были в них прирожденные мечтатели, бродяги, забияки - воины, книжники, пьяницы, преступники, безумцы, набожные святоши. Но заправляли, решали, владели всем и всей умные, жадные и властные, самые живучие и сильные, способные видеть новую добычу для всех и хватать ее, и удерживать, - для всех, но прежде для себя. И распространять, и приумножать всеми путями влияние, богатство и власть большой генуэзской семьи - родной кассатты. И давать его толику каждому: пьянице - на выпивку, ученому - на книгу, святоше - на свечку, морскому же бродяге и хищнику, коль сулит то семейству прибыток, - и на целый корабль. Такими вот разными родились и они, трое братьев Сенарега. Но главный над этой ветвью все - таки - он, синьор старший брат.
- Ты все сказал, Амброджо?
- Остальное доскажет жизнь. - Средний из братьев с притворным смирением сложил на животе пухлые пальцы.
- Уповаю на то. Брат и друг, - Пьетро скрестил на груди длинные руки, - кто поймет меня лучше, чем ты! Брат и друг мой, ты один ведаешь, как тяжко было мне добыть, построить, укрепить то, что нынче у нас есть, - Пьетро повел плечами, очертив скупым, но емким движением Леричи с окрестностью. - Какие унижения претерпел от доброй, большой нашей семьи, от старого и безжалостного ее тирана. - Пьетро подбавил скорби в голосе. - На какие преступления пошел, дабы обрести сие и сохранить, хотя, бог свидетель, я не преступник в душе. - Пьетро с чувством возвел кверху очи. - Ты знаешь еще, брат мой, от чего для этого отказался, - от радостей любви, счастливой семейной жизни в родном городе, от наслаждений, приносимых искусством, книгами и многим другим, что ценим мы, получившие воспитание и образование, знающие толк во всем, что есть хорошего в этой жизни.
Амброджо внимал старшему, согласно кивая.
- Ты знаешь также: не греша в душе той гордынею, коей ты в пылу попрекнул меня, я не брезговал никогда делами, удостоившимися ныне твоей похвалы. Имел даже в них удачу. Правду сказать, уделял менее времени прекрасной игре ума; мне ведь, скромному купцу и воину, приходится чаще бывать и на торгу, где звенят невольничьи цепи, и в сражении, где сыплют искрами мечи.
Амброджо прилежно слушал, вопросительно взирая на брата: тот еще явно не все сказал.
- Вот почему, - продолжал старший, - не откажусь никогда от главного, чему узнал цену за сорок пять лет нелегкой жизни и горестных размышлений. Я не откажусь от взятого мною здесь во владение, укрепленного камнем и волей генуэзца клочка земли.
- Он еще не твой, - заметил Амброджо и поправился: - Не наш. За этот край между собою спорят еще и татары, и Литва.
- Тем легче будет оставить его за нами, - сказал Пьетро. - Я понял, брат, давно: куда ни устремляется, гоняясь за счастьем, человек, как лукаво ни умствует смертный, от земли ему не деться никуда. Все деется на земле, из нее исходит, в нее возвращается. Земля суть твердь, и этим сказано все.
Пьетро остановился, ожидая возражений. Амброджо, однако, безмолвствовал, взирая на старшего с затаенным вызовом. "Ты на своем коне, и спорить с тобой - бесполезно, - говорил его взгляд. - Но посмотрим еще, кто окажется прав".
- Ты прав, Амброджо, - снисходительно склонил голову Пьетро, - деньги ныне - сила. Но постоянства в них нет, земля же всегда - на месте. Ты прав и в том, что на деньги купишь и землю; но только у тех, кто решился ее оставить. Я, Пьетро Сенарега, сего клочка не оставлю никогда. Ради этого готов прожить, что остается мне от земного срока, среди варваров, вдали от привычного мира. Готов сражаться, терпеть лишения, принять тяжкие труды. Не возжелает господь подать мне помощь здесь, я, значит, по воле его и сгину. Услышит же мои молитвы всемогущий бог - и сбудется все, что задумал его грешный раб. На земле ведь, брат, возникают города, на ней - землею владея - взрастают государства и династии. Ты прав, для этого потребны и деньги. Вот почему, возлюбленный брат мой, не отдаю я добытое, - Пьетро в свою очередь указал на потолок, - в жертву любезной ныне многим игре ума. И никогда не позволю сего!
Это сказал синьор старший брат. Младшему полагалось проявить повиновение. И терпеливо ждать часа, когда его можно будет отбросить. Тем более, что младший знал: в открытом бунте он будет бит. И прямо бит - каменными кулаками Пьетро, которые тот, правда, и в детстве очень редко пускал в ход. И бит на ином ристалище, где решалась его судьба. Где судьями будут владыки семьи и те таинственные, всесильные мужи, по чьей воле они здесь, все трое.
Амброджо, поднявшись на ноги, молча поклонился старшему брату и отправился в свою комнату.
Посидев еще у огня, мессер Пьетро тоже поднялся к себе. Повесил на стену длинный меч. Положил меж подушкою и стеною стилет. Помолился перед распятием, разделся, задул свечу; только крохотная лампада освещала теперь суровую комнату фрязина. Пьетро с наслаждением вытянулся.
Как бы там ни было, старшему в Леричах Сенареге грешно роптать на судьбу. Будущее было обеспечено - его трудами, торговлей, хитроумными операциями Амброджо. Есть во многих странах прочные, нужнейшие связи. Поддержка церкви. Золото в сундуке. Есть у Пьетро и эта женщина, какой он, меж сотен встреченных, еще не знавал, живой сгусток пламени. Женщина, которая к нему сейчас придет. Жениться на ней, конечно, Пьетро не может; но, коль будут дети, старший Сенарега, по обычаю времени, признает их законными детьми и наследниками. От этой женщины будут хорошие дети, красивые и сильные.
Все, видимо, прочно сегодня, можно подумать и о завтрашнем дне. На земле - коль взята крепко - вырастают столицы. Даст бог, выстроится город и здесь. Мысленным взором мессер Пьетро увидел, как ставится вокруг Леричей вторая зубчатая стена с башнями и подъемным мостом, как вырастают внутри новой крепости богатые дома, а снаружи - посады, устраивается гавань, дороги. Растет новая Каффа вместо старой, готовой пасть, - но лучшая, более долговечная, блистательная, с большим влиянием на судьбы мира. Столица вольного герцогства, свободного и от здешних властителей, и от генуэзских скряг. В коем укрепится новая могущественная династия - его семья и потомки. Создали же княжество в Монако его земляки, пираты Дория! На единой, бесплодной и голой скале! Построили же на берегах Великого острова, вокруг Каффы, малые замки иные генуэзские семейства, Гримальди и Гризольди, встали властью над ближними селами, творят в них, по праву сеньора, расправу и суд. И не слушают ни Солдайского капитанеуса[30], ни грозных окриков из самой Генуи. Все было теперь у Пьетро, к чему стремился нищим бродягой, шесть лет назад. Не имел он только драгоценной реликвии, которую везет ему святой отец, истинный основатель этого родового гнезда. Реликвии, которая освятит его очаг, принесет удачу и счастье.
В полусне Пьетро услышал легкие шаги. Глухо стукнула дверь, скрипнул задвигаемый засов. Теплая, легкая рука коснулась седеющих кудрей итальянца. Пришла Аньола.
- Какой ногою ступила она в комнату? - с беспокойством подумал Пьетро, приподнимаясь навстречу. - И помолилась ли, прежде чем войти?
11
Небеса предвещали чуму, оспу, засуху, саранчу, падеж скота, лютый голод. Меча кометы и дожди падающих звезд, небеса грозили землетрясениями, наводнениями, войнами, разором городов и стран. Близился, близился неминучий конец света, и недавнее крушение Царьграда было самым страшным знамением его.
А здесь цвели бескрайние травы, кружили в спокойном величии степные орлы. Поле нежилось в весенней дремоте. И снилось ему былое - всадники на вспененных конях, в звериных шкурах и клобуках с острым верхом, качание длинных копий над плечами ратников - русичей, тревожные кличи литовских боевых труб.
Кони шагали неспешно, неся всадников домой с охоты. Птица и мелкий зверь болтались за седлами в тороках, косматые кабаньи туши - не поднимешь и впятером - тащились за тремя скакунами на длинных ремнях, в волокушах, проворно сплетенных из ветвей всеискусным Василем. Впереди ехали рыцарь Конрад и сотник Тудор; утро сдружило витязей, не раз помогавших друг другу в схватках со степными вепрями, взятыми который на рогатину, который - на нож. Василь и юный Мазо ехали последними. Кони мордами, как рыбы - воду, раздвигали перед собою высокую тырсу.
Для русичей то было Поле, для ляхов - Великий луг, для татар - просто Степь, богиня и мать, дающая защиту и пищу, дарящая щедро добычу - чужие стада да толпы ясыря.
Великое прибежище изгоев, благостью своей Поле кормило и привечало, злым же норовом - оберегало беглецов всех народов. Посылаемых в погоню государями людей - доспешных и панцирных, надменных в силе, - не принимало, губило. Налетая бураном и лютой зимней стужей, отмораживало им под бронею желудки и печень, отчего наступала в страшных муках скорая смерть. Летом заедало гнусом, замаривало лихоманкой. Насылало на таборы и стоянки саранчу и мышей. Душило зноем. Лишало войско коней, погибавших от бескормицы и безводья. Приканчивало людей голодом и жаждой. Напоследок прилетали вороны и коршуны Поля, прибегали волки - разделить, что осталось. Порой же последний суд вершила стрела или аркан татарина, или гультяя.
Только два года успело пролететь после падения Константинополя. И беседа в Поле, как и на многолюдных площадях Европы, шла о главном - о той угрозе, которую несли христианским странам поработители Византа.
- Вы знали великого Яноша, Теодоро, - продолжал свою мысль Конрад. - Завидую вам.
- Воевода рано умер, хоть и был в летах, - сказал молдавский витязь. - Христианству некого сейчас поставить на пути султана.
- А сын Хуньяди, молодой король Матьяш?
- Не воитель юный король. Не каждый сын - в отца.
- Святейший отец, по слухам, готовит крестовый поход.
- В христовом воинстве, - усмехнулся пан Тудор, - воюют друг с другом и вряд ли остановятся по зову папы. Возьмите следующего на пути осман государя - короля польского. Казимир борется и с московским Иоанном, и за венгерский престол - с домом покойного Яноша. Ко всему тому - и с вашим орденом, рыцарь, воюет польский король. Ваша милость видит в этом монархе могучего бойца против осман?
- Зовите меня братом, Теодоро, - сказал немец, вздохнув. - Ведь я - монах. - Мало похожий на инока красавец - воин недаром взгрустнул при упоминании о своем ордене.
Конрад фон Вельхаген, рыцарь Ливонского ордена, был сыном рыцаря и барона, павшего под Никополем. Отец, не грабивший купцов по дорогам, не склонный к иным подобным промыслам, обогащавшим благородное сословие по всей Германии, не оставил наследнику ничего, кроме славного имени и полуразрушенного замка. Рыцарь - сын вступил в Ливонское братство, чая встать в ряды бескорыстных, не запятнанных мирскою скверной христовых бойцов. Состоял при магистре, в орденской столице Мариенбурге. И ужаснулся вскоре, увидев, какой разврат и блуд царят за кирпичными стенами этой крепости - монастыря. Рыцарь попросился в один из действующих отрядов ливонских братьев; но братья тяжко ранили Конрада, когда он попытался помешать им надругаться скопищем над юной пленницей. Тогда фон Вельхаген, оправившись от смятения и раны, пал магистру в ноги, моля отправить его с горстью кнехтов[31] на самый дальний и опасный военный пост. Здесь, в Литве, среди болот и лесов, и взяли рыцаря, обессиленного лихорадкой, налетевшие на бревенчатую засеку татары. Кнехтов ордынцы перебили, а рыцаря увезли в Степь, где Конрад был продан Пьетро Сенареге за полторы сотни золотых.
С тех пор без малого пять лет ждал барон выкупа от извещенного им ордена, и надежда в рыцарском сердце Конрада фон Вельхагена начала уже угасать. Воин дал слово чести не ударяться в бега и не нарушил бы его, конечно, ни за что на свете. Но и без рыцарского слова, Конрад знал это, податься отсюда беглому было некуда, тем более - немцу, не привыкшему к Полю, не умеющему находить в нем путь. Рыцарь Конрад принял предложение Сенареги - служить у них начальником стражи за десять флоринов в год. И был готов исправно выплатить долг, хотя бы жить ему здесь пришлось все двадцать лет, ибо выкуп его, с обычной надбавкой, возрос до двух сотен золотом.
Тудор многое знал о Яноше Корвине, к концу жизни некоронованном правителе Венгрии. Хуньяди в свое время, как и Тудор, служил в отрядах итальянских кондотьеров. Он нанес османам первые в Европе тяжелые удары; своей стойкостью даже в поражениях Рыцарь востока, как прозвали великого воина, немало содействовал тому, что турок при его жизни все - таки удалось остановить. Конрад с жадностью слушал об еще не известных ему делах того, кто вел под Никополем войско, в котором сражался старший фон Вельхаген. Поражение огромной, с таким трудом собранной христианской армии было вызвано безрассудной храбростью молодого польского короля, бросившего закованных в латы всадников на укрепленный турецкий лагерь и погибшего первым в их рядах. Хуньяди тогда возглавил уцелевших воинов и вывел их из - под ударов победоносных османских полков.
- Великий Янош лучше всех понимал, как надо воевать на Востоке, - сказал Конрад. - Конница в латах давно отслужила здесь свой век.
Тудор с удивлением взглянул на рыцаря. Даже отправляясь полевать, фон Вельхаген не снял стального нагрудника и легкого, но крепкого шлема, не расстался с ненужным на охоте огромным мечом. Конрад перехватил его взор й усмехнулся.
- Это обычное снаряжение ордена, - пояснил он. - Я дал обет его не снимать. Ведя меня в неволю, татары, глумления ради, оставили мне эти латы, - добавил рыцарь. - Я не снимал их в плену, пока здешние сеньоры не выручили меня. Истинно выручили, - подтвердил брат Конрад, заметав насмешливый взгляд пана Тудора. - Вам ведь повезло, дикари отвезли вас в Леричи сразу. Видели бы вы, что творят они над пленниками, которых доводят до Крыма! Уж лучше смерть в пути!
Тудор все это знал. Молодых и сильных ясырей перед продажей ордынцы пятнали, налагая раскаленные клейма на щеки. Многих превращали также в скопцов. Старых же и слабых отдавали своим подросткам и детям, воспитуя в потомстве жестокость. Зверята выкалывали пленникам глаза, побивали их камнями, резали, пытали, забивали до смерти палками. Иных, привязав живой мишенью к дереву, расстреливали из луков - отрабатывали меткость.
К Конраду подъехал Василь. Он молча указал рыцарю: впереди над травами вилась стая воронов. Стая медленно перемещалась по равнине: черные птицы кого-то провожали.
Рыцарь поднял руку и отряд остановился. Охотники, мгновенно став воинами, положили на тетивы стрелы, бесшумно обнажили клинки. Татары или вольные люди? Друзья или враги? Этого в Поле никто не мог заранее знать.
Долгие минуты прошли в напряжении. Но вдруг раздался еле различимый шорох - на сей раз позади. Мгновенно обернувшись, охотники увидели голову татарина, высовывающуюся из тырсы, - совсем не там, откуда ждали врага.
- Не стрелять! - успел только крикнуть фон Вельхаген, узнавший мурзу Шайтана.
Постояв несколько мгновений, переводя рысьи зрачки с одного всадника на другого, будто пересчитывая ясырь, татарин исчез так же неожиданно, как появился. Трава даже не шелохнулась в том месте, где он пропал с глаз.
Конники продолжали путь: хозяин округи не станет нападать на своих данников.
- Одно спасение в татарщине, - невозмутимо продолжал Конрад прерванный разговор, - принять их веру.
- Во всех мусульманских странах это дает богатство и почет, - сказал Тудор. - Не то, что у нас, христиан, - добавил витязь, - где выкрестам приходится хуже, чем нехристям. Принявшим нашу веру среди нас от этого не легче.
- Возможно, - заметил Конрад. - Потому, наверно, в христианство так мало, а в закон Мухаммеда так много и переходит людей.
- Может быть, - вставил Тудор, - еще и потому, что мусульмане не жгут еретиков и ведьм. Не травят ученых, как в Италии и иных местах.
- Может быть, - несколько холодно признал воин - монах. - Но и это не причина для того, чтобы стать ренегатом.
Оба умолкли. Тудор досадовал на себяз он неосторожно, может быть, затронул чувства неудачливого рыцаря - латинянина. И был ли смысл в споре о вере под небом великого Поля, среди бескрайней Степи, столь равнодушной к молитве каждого, кто вверяет ей себя?
Чем ближе к Леричам, тем чаще кони ступали на песок просторов, занятых прежде водной стихией. И вот - открылся лиман. Зеленое Поле и гладь бескрайних волн - все сливалось здесь в безмолвном гимне простору, опьянявшему путников своей ничем не стесняемой свободой, ласкавшему их вольным ветром. Но был ли то ветер, а не дыхание самой воли? Нигде вокруг - ни пешего, ни всадника, ни челна. Только туманный, малый еще за далью камень фряжского замка проступал в сиреневой дымке, там, где земля и небо, пески и волны сливались в зыбкую, трудно различимую черту.
Вдоль берега самой природой созданный шлях стал шире, ехать можно было и втроем, и вчетвером. Работник Василь и юный Мазо держались теперь почти рядом с двумя старшими витязями. Немец ехал молча, погруженный в свои думы. Василь и Мазо разговаривали вполголоса, но чуткий слух Тудора улавливал, о чем речь. Русич и молодой генуэзец говорили об охоте и рыбной ловле, о добыче для стрел и для сетей - дарах тех просторов, из которых, казалось, человеку можно было черпать полными горстями еще в течение многих веков. О своем тихо переговаривались и с полдюжикы воинов замкового гарнизона - бывалых бродячих солдат, доставленных в Леричи то случайным судном, то в партии татарского ясыря. Матерые, закаленные, искусные в бою и на охоте, способные на злое дело и на подвиг, они были силой, с которой, в задуманном Боу - ром деле, надлежало считаться всерьез. Каждый получал полуторную плату арбалетчика в Каффе - шестьдесят генуэзских фунтов в год. Но стоил, конечно, и двойной.
Вполглаза наблюдая за шестерыми наемниками - в замке их было двадцать пять, - Тудор поймал вдруг устремленный на него взгляд помощника Конрада, десятника пана Юзека Понятовского. Недоверие и вызов, злоба и зависть были в этом взгляде, ясно говорившем о том, что перед ним - несомненный враг. Тудор, глянув внимательно, смерил его широкие плечи, посаженную на сильной шее, иссеченную шрамами голову драчливого вепря, спесиво взъерошенные усы. С этим придется считаться, этот его невзлюбил.
В Леричи вернулись под вечер. Въезжая во двор, Тудор невольно поднял глаза. И встретил тот же ясный, поразивший накануне витязя девичий взор. Окно, освещенное заходящим солнцем, теперь не захлопнулось. И сотник почувствовал, как сердце в груди словно встало на миг на месте - и вновь устремилось вперед.
Тудор невольно рванул поводья, силясь сдержать незнакомое, без спроса охватившее его чувство. И вздыбившийся конь чуть не выбросил храброго всадника из широкого татарского седла.
12
Мессер Антонио, нареченный во многих местах также Мастером, трудился над новым изваянием. Орудием ему служила лопасть от сломанного талейного весла, материалом - морской песок. Модель многоискусного фрязина - стряпуха Аньола - лениво раскинулась на берегу. Вначале Мастер набросал на пологом откосе удлиненный холм; теперь, короткими взмахами лопатки, он снимал лишнее, придавая куче мокрого песка очертания женского тела. Время от времени мессер Антонио с прищуром, слегка исподлобья взглядывал на Аньолу, сверяя увиденное со сделанным, и продолжал свой труд.
- Кого бы, - думал Мастер, - высек я из этой донны, будь у меня глыба мрамора? Кариатиду, поддерживающую храм жизни? Или Гею - прародительницу богов? Или Геру, мать сущего, подругу самого Зевса?