Он стоял у входа в подворотню доходного дома ровно через дорогу от калитки особняка, пытался понять, куда мог деться старик, и курил. Вдруг у него под ногами шмякнулась и вдребезги разбилась спелая груша, брызги попали на брючину, он выругался и посмотрел на окна. Над подоконником в верхнем окне трёхэтажного дома мелькнул локоть и послышался детский смех. От шмякнувшейся груши шарахнулся в сторону проходивший мимо мужчина, он тоже задрал голову и прокричал нецензурное ругательство. Сорокин разозлился, у него было не так много брюк, чтобы менять их каждый день, он быстро поднялся наверх и стал колотить в дверь квартиры, из окна которой, по его расчётам, и было совершено хулиганство. В квартире часто забегали детские ноги, потом стало тихо, и дверь никто не открыл. Он постоял, постучал ещё раз, снова закурил и облокотился о перила лестницы. Сорокин понял, что, чтобы разобраться с маленькими хулиганами, видимо, придётся дожидаться вечера, когда придут родители, и решил плюнуть на это. Он машинально оглядел лестничную площадку и подумал, что находится в подъезде, парадная которого выходит прямо на особняк, а сам дом над особняком просто нависает, и сразу вспомнил, что Мироныч сказал, что кроме как на чердаках тем, кто мог наблюдать за особняком и от кого его, наверное, и надо охранять, больше спрятаться некуда. "А может, Мироныч там?" Это была неожиданная мысль, и он полез наверх. Он открыл крышку люка, наполовину высунулся и увидел, что чердак пуст и просматривается насквозь, только видимость перекрывают упирающиеся в крышу два широких, расположенных друг от друга метрах в десяти кирпичных дымохода и все слуховые окна открыты. Он прикинул, что одно окно, которое располагалось напротив ближнего к нему дымохода, находится как раз напротив особняка.
"Вот о чём он говорил!"
Пол чердака был плотно засыпан толстым слоем опилок с песком. Сорокин увидел, что на полу, на опилках валяются, как ломаный картон, сухие простыни и болтаются привязанные к стропилам обрезки бельевой верёвки. "Странно! – удивился он. – Обычно крадут простыни, а верёвки остаются!" От люка к ближнему дымоходу по диагонали вела натоптанная дорожка следов. Он пригляделся, потом, чтобы не оставлять своих, забрался на крышку и присел на корточках, – на опилках было много натоптано, но дорожка была свежая и глубокая. У края люка он увидел следы рук того, кто, поднимаясь на чердак, упирался в пол, и следы обычных ботинок; в одном месте, рядом с краем дорожки был мягкий, округлый след локтя или колена. Он шагнул, тут он мог уже не бояться наследить, потому что дорожка была натоптана порядочно.
Глядя на след, как ему сначала показалось, локтя, он вдруг вспомнил, что Мироныч обувал свои старые натруженные ноги в китайские матерчатые тапочки и в них ходил в любую погоду. Он стал внимательно всматриваться.
"Нет, это не локоть и не колено, для этого – маловат следок, это похоже как раз на тапочку!"
Сорокин не собирался ничего фиксировать или заливать гипсом, как это делают, когда собирают криминальные доказательства, он просто смотрел на дорожку и дальше около узкого торца дымохода увидел ясно отпечатавшийся ещё один след, как он определил, – тоже тапочки: человек, который оставил его, от дорожки шагнул влево. При других обстоятельствах Сорокин подумал бы, что здесь побывали китайские мальчишки, но китайские мальчишки в русских домах по чердакам не лазили, он присел – других таких следов больше не было. Сорокин встал и подошёл к дымоходу: вдоль его длинной стенки была вытоптана большая яма, в которой ничего разобрать было нельзя, кроме нескольких пар следов, расположенных каблуками к кирпичной кладке. Было похоже, что несколько человек стояли спиной к дымоходу. Он снова присел и на краю ямы увидел след, вмятый ягодицами сидевшего на опилках человека спиной к дымоходу. Не сходя с дорожки, он вернулся к люку и мазнул пальцем по железным петлям, на пальце остался чёрный след, он понюхал его, это было не конопляное или кунжутное масло, которым рачительный жилец мог смазать надоевший скрипом люк, след не издавал никакого запаха и был очень чёрный. Он понял, что в петли крышки был насыпан растолчённый графит.
"Грифель растолкли". Сорокин закурил, он был уверен, что след тапочки оставил Мироныч и что здесь что-то произошло.
"Простыни им были не нужны! Они срезали только верёвку!"
Больше на чердаке делать было нечего. Всё совпадало: желание Мироныча осмотреть ближние дома, отсутствие вокруг особняка подозрительных личностей, слуховое окно, которое выходило в нужную сторону, ну и, конечно, след. Сомневаться было не в чем.
"Убить не могли, не должны были, значит, где-то держат, значит, выясняют, что в этом особняке или кто в этом особняке! А кстати, кто там? Или – что?"
Этот вопрос застал Михаила Капитоновича врасплох, когда он получил от Асакусы задачу наблюдать, он даже не подумал о том, зачем это надо.
"Значит, там сидит некто или лежит нечто, что интересует не только японцев!" Тут он снова вспомнил слова атамана Лычёва о том, что Сталин уже пригнал на дальневосточные границы свои войска.
Он посмотрел на часы – было час и двадцать три минуты. Можно было спускаться, но что-то его держало. Он оглянулся, пытаясь найти что-то, на что можно было бы сесть, однако чердак был пуст, тогда он присел на подоконник слухового окна, но сразу встал, потому что его могло быть видно с улицы.
"Пойти проверить посты?" Но не шлось. Чердак вдруг напомнил ему детство. Его большая семья жила в Омске в собственном доме со службами, и на конюшне тоже был большой чердак, на который он забирался с младшим братом и дворовыми детьми; он пересказывал им сказки, которые рассказывала ему прабабушка. Его младший брат был совсем маленьким, когда она умерла, а он хорошо её помнил: в каком-то чуть ли не седьмом колене она была из рода сибирского хана Кучума.
Она знала много сказок, одну из них о том, как Ермак Тимофеевич "воевал Сибирское ханство", о сражении великанов на реке Иртыш, он помнил и сейчас. Прабабушка, когда доходила до битвы Ермака и хана Кучума, всегда понижала голос и шёпотом рассказывала: "…и пристал Ермак Тимофеевич на стругах своих к берегу Иртыша, и был он так велик ростом и силен, что головой был выше высокого крутого берега, и видел далеко вперёд, а шелом его был выше самого высокого кедра по всей сибирской тайге. А Кучум был тоже великан, под стать, и когда садился на исполинского коня, то видел всю Сибирь до самого Уральского камня на заход, и до Седого моря на зимник, и до сибирских гор за Байкал-морем… – В этом месте он, как и прабабушка, тоже понижал голос, и все маленькие дети, которые его слушали, боялись: -…И ухватился Ермак Тимофеевич левою рукою за лес и поднялся на крутой берег, а Кучум соскочил с коня и взмахнул саблею, но отскочил Ермак Тимофеевич, топнул ногою, и обвалился берег в Иртыш. И тогда вытащил Ермак Тимофеевич из-за пояса кистень и взмахнул им, но увернулся хан Кучум, и повалил Ермак Тимофеевич кистенём весь лес за спиною у хана. И так бились они и день, и ночь, и другой день, и другую ночь, и ещё два дня и две ночи, и не мог один одного одолеть…" Маленький Миша слушал прабабушку и видел широкий Иртыш без краю, и не видно было другого берега, и лес был, как море, без конца, и в комнате горела одинокая свеча, а в углу маленькая лампадка под образом Георгия Победоносца, и бились два великана в сияющих доспехах, и сверкали мечи и сабли, "…и сломалась о доспехи Ермака Тимофеевича булатная сабля Кучума, и полетела на заход, и воткнулась в землю, и обросла землею, и получилась Гора Магнитная. Но обрубил Кучум цепь кистеня Ермака Тимофеевича, и улетел кистень в тайгу сибирскую и упал, и образовалась яма великая, и получились болота непролазные… И взялись богатыри биться на кулаках и вбивали друг дружку в землю, сначала по колена, а потом по пояс…".
"Ну, Михаил свет Капитоныч, по-моему, заврался ты или забыл совсем: это уже про Илью Муромца и Тугарина Змея, или кого там ещё, а не про Ермака и Кучума", – мысленно прошептал он и вдруг за спиной услышал шорох. Он оглянулся – из открытого люка по пояс торчал старший звена.
– Чего крадёшься, как змей, поднимайся, какие новости?
– Нету, Михаил Капитоныч, новостей, тихо всё!
– А никто не входил-выходил, – он кивнул в сторону особняка, – пока я тут?..
– Входил один косоглазый, да вон он…
Сорокин посмотрел в окно и увидел, что по саду особняка от дома к калитке идёт японец, тот, с которым он когда-то ехал в купе и с которым сегодня во второй раз встретился в миссии.
– Ну-ка, быстро вниз!
Когда он выскочил из подъезда, японец мелькнул за угол Большого проспекта. Сорокин догнал его метров на пятнадцать и спокойно довёл до миссии, минут пять постоял, зашёл к дежурному и попросил набрать Асакусу.
Дежурный подал трубку.
– Господин генерал, это Сорокин, могу подняться к вам на несколько минут?
– Сорокин? Вы кстати! Поднимайтесь!
Генерал сидел за столом. Когда Сорокин вошёл, он прервал разговор со своим собеседником, сидевшим напротив, и указал рукой на свободное кресло.
– Наверное, вас не надо друг другу представлять?..
Сорокин и Коити согласно кивнули ему и поклонились друг другу. Асакуса что-то по-японски договорил собеседнику и обратился к Сорокину:
– Сорокин, я вас забираю у Адельберга, будете подчиняться только мне и капитану Коити, он хорошо говорит по-русски, думаю, вы друг друга поймёте. Позже обговорите детали. Коити-сан, через пять минут я освобожу уважаемого Михаила Капитоновича.
Коити встал и поклонился Сорокину:
– Я в пятнадцатом кабинете буду вас ждать.
Генерал и Сорокин остались одни.
– Что нового? – спросил Асакуса.
– Никаких новостей, господин генерал: с сегодняшнего дня посты стоят круглосуточно, вокруг адреса тихо, никаких особых шевелений, – наврал Сорокин, он врал и был уверен, что делает правильно, потому что пока сам все не выяснит, то про пропавшего Мироныча и свои находки на чердаке не будет поднимать шума.
– А вы не догадываетесь, что или кто находится в особняке, в самом, внутри?
– Я даже не думал об этом, посты расставлены на подходах, эшелонированно, кроме вашего подчинённого, капитана… туда никто…
Асакуса махнул рукой и вышел из-за стола, Сорокин привстал, но генерал снова махнул рукой.
– Там находится… работает один… одна очень важная для нас персона, капитан Коити постоянно находится с ним. – Генерал говорил очень медленно, говорил и одновременно думал, но Сорокин уже знал, что генерал говорит не о том, о чём думает. – Вы знаете, что начали проявлять активность китайские коммунистические, но это не главное, их не так много, а главное – гоминьдановские подпольщики, поэтому ваша задача – усилить наблюдение и не допустить, чтобы он, эта персона, при осложнении обстановки попал к ним в руки…
Асакуса ещё не закончил, но Сорокин уже всё понял, внутри у него что-то разыгралось, и он с удивлённым видом спросил:
– Что вы имеете в виду, какое осложнение обстановки?
Асакуса посмотрел на него, отвернулся и какое-то время молча ходил по кабинету.
– Американцы сбросили на Японию не просто бомбу, а бомбу страшной разрушительной силы…
– Ньюклеа бом! – подтвердил Сорокин.
– Атомную! Вы, наверное, даже не знаете, что это такое…
– Да, американцы объяснили, что это что-то совершенно новое…
– Если у них есть ещё несколько таких бомб и они их применят…
– Это будет конец войне?
– Я думаю, что не совсем так, но будет трудно…
– Удержать острова?
– На острова мы их не пустим…
Сорокин смолчал.
– Однако мы тут останемся отрезанными от основных баз…
– Надо к чему-то готовиться, господин генерал?
– Поэтому я вам ставлю две задачи: поставьте самых надёжных людей вокруг особняка, одного посадите, для связи с капитаном Коити внутри…
– Я сам там сяду!
– Хорошо, и проверьте дорогу на Пинфань, чтобы она была чиста и свободна.
– До ворот 731-го?
– Да, дальше вас всё равно без моей команды не пустят! – В середине кабинета Асакуса остановился, постоял с поджатой нижней губой и неожиданно сказал: – Всё, пока можете идти.
Сорокин постучал в дверь пятнадцатого кабинета, он мог этого не делать, но, по старой привычке быть с японцами вежливым и осторожным, постучал. Дверь открыл капитан Коити.
– Проходите! Садитесь!
В кабинете было два стоявших рядом рабочих стола и по углам по обе стороны от окна два сейфа, между ними под подоконником – старое широкое кресло с подлокотниками. Сорокин сел. Коити сел за стол, открыл ящик и вытащил стеклянную фляжку в старом, отполированном толстом кожаном чехле.
– Узнаёте?..
Сорокин взял её, руки сразу вспомнили тепло кожи и округлые формы фляжки, он готов был сентиментально захлебнуться, но сдержался и только кивнул.
– …Ну вот! Нашла хозяина!
Сорокин снова кивнул.
– Генерал Асакуса вам всё объяснил?
– Да! У вас буду сидеть я сам, для верности.
– Пожалуйста, это вам решать, мне всё равно, а кроме того, – Кэндзи улыбнулся, – сможем продолжить разговор, помните, в купе?
Сорокин тоже улыбнулся, но промолчал.
Александр Петрович вышел с работы, поймал такси и поехал на Диагональную. Вчера вечером, 7 августа, ему позвонили на домашний телефон и стали быстро-быстро говорить по-китайски и просить к телефону портного. Это был условный звонок.
В маленьком ателье, приютившемся во дворе большого доходного дома, его ждала хозяйка, молодая китаянка, дочь Толстого Чжана. Она подала ему записку, предложила чай и сказала, что ему эту записку надо только прочитать. Александр Петрович присел, в записке было написано, что надо забрать столько-то слитков и завтра принести их в этот магазин, Антошка или Толстый Чжан их заберёт. Он вернул записку, китаянка сожгла её в пепельнице и, когда Александр Петрович уходил, сказала со смущённой улыбкой:
– Нидэ эрцзы хэнь хао, хэнь хаокань!
Александр Петрович благодарно улыбнулся ей и вышел.
Только на улице, когда он сел к рикше, до него дошёл смысл сказанного: "Твой сын очень хороший и очень красивый!" А при чём тут мой сын?"
– В Пинфань!
Шофёр с опаской посмотрел на Сорокина.
– Дорогу, что ли, забыл?
Шофёр повернул ключ и нажал на газ.
"Что нового?!" Сорокин вспомнил вопрос Асакусы, когда полчаса назад вошёл в его кабинет. "Нового! – Он покачал головой и стал смотреть на мелькавших на тротуарах людей и деревья. – Новостей хоть отбавляй, полный рот, взять хотя бы Мироныча! Так ведь не поймут, в смысле – не поймёт! Как ему скажешь о том, что с той стороны уже пришли! И что скажет он? Да ничего хорошего! Тогда и дорога в 731-й может оказаться в один конец! Не-ет! Найти Мироныча – необходимо! Этим я сразу выхожу на них. Раз они стоят у особняка, значит, им нужен тот, кто в особняке, – "важная персона". Дальше просто! Только – найти Мироныча!"
Машина проезжала по Старохарбинскому шоссе, как раз мимо Мацзягоу.
– Стой! Жди! – сказал он шофёру.
Через минуту он уже был на "кукушке".
– Кто старший отдыхающей смены?
– Моя! – Из-за общего стола встал пожилой китаец.
– Твоя – это хорошо! Возьми лянга хоцзя и пройдитесь по лянга дйдянь!
– Какая дйдянь?
– Одна здесь, в Мацзягоу, другая в Фуцзядяни, на берегу Сунхуацзяна! Мин байла?
– Как еси мин байла! А кого исси?
– Никого не ищи, понюхай, где шибка охрана работай, и мне скажи! Нюхай открыто, не прячься! Понял?
– Мин байла!
– Смотри, головой отвечаешь!
– Хорошо, мин байла!
"Мин байла" – это хорошо, когда "мин байла"! Пусть пройдутся по точкам, где китайцы сидят, глядишь – чего нанюхают!" – подумал Михаил Капитонович про понятливого китайца.
Семнадцать километров дороги от Харбина до Пинфаня не вызвали у Сорокина вопросов, она была свободна. Он не стал подъезжать к самым воротам: высоченные, железные, на шарнирах, они были закрыты, и на вышках мелькали головы в каскетках и торчали широкие штыки. С громадной территории отряда откуда-то валил дым.
На обратном пути Сорокин заехал в особняк на Гиринскую, парой слов перекинулся с Коити, они договорились о том, что вечером он его сменит, и пошёл домой. Машину отпустил, надо было пройтись пешком и подумать.
Он пересек Соборную площадь и пошёл по длинному Маньчжурскому проспекту. Время было, и он решил им воспользоваться – переодеться и отдохнуть.
"Давно я здесь не ходил, просто так, чтобы без всяких задач и беготни!"
Он шёл не спеша, прогулочным шагом, и смотрел на людей.
"Вот себе, идут и ни о чём не думают!" Он шёл и неосмысленно любовался харбинцами, которые двигались ему навстречу; он кого-то обгонял, кто-то обгонял его. Впереди маячили несколько мальчишек, вчетвером они полушли-полубежали…
"Лет по десять – двенадцать, наверное?" – подумал он и опять вспомнил таким же себя, когда слушал прабабушку.
Один мальчишка хитро загнутой кочерёжкой катил перед собой велосипедное колесо без шины, остальные забегали вперёд, норовили ударить по колесу ногой и сбить его, но мальчишка увиливал от них, и они смеялись, а прохожие смотрели на них, уступали дорогу и улыбались. Вдруг мальчишки врезались в ряд идущих впереди них девушек, их было три и ещё две, девушки их не видели и не успели расступиться, и колесо проехало у них под ногами. Они испугались и подхватили подолы своих платьев. Мальчишкам было впору надавать подзатыльников, но девушки только рассмеялись, а одна уронила на тротуар мороженое. Она остановилась и, облизывая липкие пальцы, смотрела, как из-под молочной кляксы в сторону бордюрного камня текла белая густая струйка. На одного мальчишку она всё же замахнулась, топнула твёрдым каблучком, мальчишки брызнули в разные стороны, а виновник увернулся и состроил ей рожу.
– Брось их, Маня, я знаю, из какой они гимназии, им там уши надерут… – крикнула красавица блондинка; они все снова взялись под руки и пошли как ни в чём не бывало, они показались Михаилу Капитоновичу светлыми, весёлыми и праздничными…
"Вот щас догоню и сам надаю им подзатыльников!" – с улыбкой подумал Михаил Капитонович про мальчишек. Девушки прошли мимо, они смеялись и подшучивали друг над дружкой, как они испугались мальчишек. Мальчишки разбежались, их компания оказалась хрупкой и недолговечной, и только один уже далеко катил кочерёжкой колесо. Михаил Капитонович оглянулся на девушек. Наверное, они уже забыли о мальчишках, он смотрел им вслед, и ему захотелось закурить. Они были такие молодые и красивые, и такие русские. Долго смотреть вслед удаляющимся девушкам было неудобно, и он повернулся.