Сорокин помнил эту ночь, с которой у него началось знакомство, а потом и дружба с Константином Родзаевским.
"…Сталинизм, примирив коммунизм с религией, примирил коммунизм и с нацией. Становилось ясно, что патриотизм и национализм, бывшие орудиями прежних господствующих классов, стали мощной силой побеждающего пролетариата.
Но долгое время нас смущал еврейский вопрос. В Харбине еврейские капиталисты ставили рекорды спекуляции и эксплуататорского отношения к трудящемуся люду. Евреи всех подданств, как СССР, так и буржуазных стран, составляли одну еврейскую общину, работавшую в интересах своего класса и своей нации – международной и внутренней – по отношению ко всем другим народам еврейской нации. У нас не было расового подхода к евреям, но, изучив историю еврейства, мы пришли к выводу, что еврейская религия, внушающая каждому еврею мысль о божественном избранничестве, о том, что только евреи – люди, а все остальные лишь "человекообразные твари", – этот звериный талмудизм превращает каждого еврея в антисоциального врага каждой самобытной нации…"
"Да, да! То-то эти представители самобытной нации резали уши и пальцы пианисту Сёме Каспэ и отправляли их его отцу, мол, "дай, папа, денег, и мы вернем тебе сына". Где же я был в это время? – Сорокин задумался. – Уже не помню, но помню, что очень хотелось только не отрезать, а оборвать уши у этих "самобытных" хулиганов! Но Косте-то я это простил!"
"…Коммунизм в виде марксизма казался нам одним из орудий мирового еврейского капитала по захвату власти над миром, и, предубеждённые, мы выискивали в составе правящих органов СССР еврейские фамилии, доказывающие, что наша страна как бы оккупирована мировым еврейством. Только недавно мы пришли к выводу, что именно мировая социальная революция, лишая еврейских капиталистов наряду со всеми прочими средств и орудий производства, финансового капитала, одна может радикально и в общих интересах разрешить еврейский вопрос, как и многие другие невыносимые противоречия старого мира. Вместе с тем мы обнаружили, что еврейское влияние в СССР давно пошло на убыль…"
Сорокин бросил листок, не дочитав его. Он пошевелил непрочитанные и уложил их веером. По обрезу одного из нижних была видна жирная строчка: "Мрачное заблуждение!" Он вытащил его и прочитал: "Из любви к Родине действовать против Родины! Как блудные дети", и он дочитал остальные:
"Ложный принцип "освобождения Родины от еврейского коммунизма любой ценой" предопределил мою роковую ошибку – неправильную генеральную линию Российского фашистского союза во время германской войны.
Мы приветствовали германо-советский пакт, считая, что взаимное влияние Германии и СССР приведут к ослаблению еврейского влияния в России и в мире и к ослаблению Англии, исторического врага нашей страны. Однако мы приветствовали и поход Германии против СССР, считая, что освобождение Родины любой ценой лучше, чем продолжение ее "плена", как я думал, "под игом евреев".
Невзирая на сопротивление Верховного совета партии и подавляющего большинства российских фашистов, я навязал эту генеральную линию Российскому фашистскому союзу и упрямо отстаивал её до конца.
Поэтому прошу всех членов организации, построенной на диктаторских принципах, не винить за германофильскую политику, ибо за неё по справедливости должен отвечать один я, лично и единолично. Не для самооправдания, а для объяснения я считаю нужным заявить, что моя прогерманская пропаганда была основана на абсолютной дезинформации. Все источники нашего осведомления, включая японцев и беженцев из СССР, уверяли нас, что "русский народ только и ждёт внешнего толчка и что положение под игом евреев невыносимо". В то же время немецкие представители утверждали, что Гитлер не имеет никаких завоевательных планов в отношении России, что война скоро кончится учреждением Русского национального правительства и заключением почётного мира с Германией.
Я выпустил "Обращение к неизвестному вождю", в котором призывал сильные элементы внутри СССР для спасения государства и сохранения миллионов русских жизней, осуждённых на гибель в войне, выдвинуть какого-нибудь Командарма "Икс", "Неизвестного вождя", способного свергнуть "еврейскую власть" и создать Новую Россию. Я не заметил тогда, что таким неизвестным вождем волею судьбы, своего гения и миллионов трудящихся масс становился вождь народов товарищ И.В. Сталин", – до конца дочитал Сорокин.
"Гос-с-поди, – он глядел на спящего Константина, – какая же ты мелочь с этим своим обращением! А я и не знал! Кто бы тебя там стал слушать? Там система сложилась, она спеклась, как дерьмо мамонта! Сколько Сталин уложил своих, чтобы система была такой… И кому ты там будешь нужен со своим фашизмом после того, что там натворили немцы…"
Сорокин откинулся на спинку стула и с сожалением вспомнил о бутылке. Он не пил уже почти семь лет. Однажды люди Номуры проникли к нему ночью и, вдребезги пьяного, спеленали и увезли. Он проснулся в палате, на чистой постели. В палате было только одно окно – в коридор, очень большое, во всю стену. Он увидел, как по коридору ходят люди в белом, все с монголоидными лицами. Сорокин за много лет жизни в Маньчжурии научился отличать китайца от монгола, монгола от корейца и даже корейца от японца. По коридору ходили японцы в белых халатах. Он сначала не понял, почему он здесь оказался, ощупал себя, нет, никаких переломов или травм он на себе не обнаружил, вдруг дверь открылась, и на носилках внесли человека и положили на соседнюю койку. "Веселее будет вдвоём!" – подумал Сорокин, потом глянул на лицо соседа и похолодел – на лице были такие открытые и откровенные язвы, что Сорокин понял, куда он попал. Он позвал врача, попросил соединить его с Номурой, тот сказал, что Сорокин или бросает пить, или остается в отряде номер 731 на недолгое навсегда.
Михаил Капитонович встал со стула, погасил везде свет и вышел.
"Он тоже хочет сказать, что войне конец?"
По дороге домой он глядел на тёмный, накрытый светомаскировкой город. Теперь он шёл не торопясь. Он подумал, что придет, возьмет деньги и подастся в заведение мадам Чуриковой в Фуцзядянь на Шестнадцатую. За много лет своего существования это оказалось самое приличное заведение, а кроме этого, Михаил Капитонович знал, чьё оно на самом деле, знал даже номера, специально оборудованные, чтобы можно было и послушать, и посмотреть, и сфотографировать. Это были номера для особых клиентов.
Михаил Капитонович шёл и, не слыша себя, напевал:
Молись, кунак, в стране чужой,
Молись, кунак, за край родной,
Молись о тех, кто сердцу мил,
Чтобы Господь их сохранил.
Пускай теперь мы лишены
Родной семьи, родной страны,
И знаем мы, настанет час,
И солнца луч блеснёт для нас.
Молись, кунак, чтобы Господь
Послал нам сил всё побороть,
Чтобы могли мы встретить вновь
В краю родном мир и любовь.
Подойдя к дому, он увидел, что около ограды палисадника его парадной стоит машина. Он вынул браунинг, снял с предохранителя и взвёл курок. Из машины вышел человек.
– Не надо, Михал Капитоныч, поставьте ваше оружие на предохранитель.
Это был атаман Лычёв.
– Что же вы так пугаете, Сергей Афанасьевич!
– Давно вы стали пугливым?
В темноте Сорокин видел, что Лычёв улыбается.
– А кто там в машине ещё?
– Это я!
– Дора Михайловна! А я собирался посетить ваше заведение. Вот шёл за деньгами…
– Поздно, Михаил Капитонович…
– Как – поздно? Самое время!..
– Дора Михайловна закрыла заведение, а девушек за свой счёт…
– За наш счёт, – поправила Лычёва Дора Михайловна.
– Не важно… – закончил за нее Лычёв, – отправила в Дайрен!
– Зачем? – Сорокин спросил и сразу всё понял. – А что это мы разговариваем на улице, поднимемся ко мне!
– Мы там уже были, и куда вы так торопились?.. – спросил Сергей Афанасьевич.
– И даже чайник не выключили, сгорите ведь! – добавила Дора Михайловна.
– Пойдёмте, господа, пойдёмте, вы же не зря ко мне пришли и даже дожидались. – Сорокин обернулся к Доре: – А если бы я не забыл деньги дома и поехал к вам, так и ждали бы здесь всю ночь?
– Ну, ночь не ночь… – неопределённо промычал Лычёв.
– Ладно, господа…
Оказалось, что он не только не выключил примус, но и не закрыл входную дверь, так спешил к Родзаевскому со своей новостью.
Синий эмалированный чайник был пуст, подкопчён снизу и ещё не остыл. Сорокин налил воды и, пока он это делал, думал: "Зачем пожаловали в такое время?"
Лычёв присел на край кровати, Дора – на край единственного стула. Сорокин стоял к ним спиной. "Сколько же ему лет, Лычёву? Шестьдесят пять – шестьдесят семь, а выглядит… и здоров, и сух, и строен… шашкой небось и сейчас может располовинить от плеча и до седла… а Дора, ничего в ней не осталось ни от казачки, ни от содержанки…" Он мельком оглянулся: в его комнате на краю стула сидела только-только начинающая стареть красавица: на полуоткрытых, в шёлковых чулках коленях она скромно держала руки в тонких перчатках, сквозь которые угадывались кольца и перстни; на коленях у неё лежала сумочка, дорогая, из кожи питона; блузка на груди была заколота геммой из слоновой кости, на гемме были искусно вырезаны две обнявшиеся обнажённые гречанки, туники которых лежали у ног.
– Ну вот! Через пять минут смогу напоить вас чаем! – сказал Сорокин и повернулся.
– Чай – это для господ, Михал Капитоныч, или интеллигенции! А мы – попроще, нам и водочка сойдёт! – отреагировал Лычёв.
Дора строго покосилась на него:
– Не держим-с, давно-с!
– Да! Ведомо нам сие! А про то – при себе имеем-с! – сказал Лычёв и вынул из заднего кармана брюк блестящую стальную плоскую фляжку. – Стакан найдётся?
– Это – да! Вот только с закуской плоховато, жара, всё моментально прокисает.
– Это ничего! Курить можно?
– Сколько хотите…
Лычёв приложился к горлышку, вынул накрахмаленный платок и приложил его к губам. Сорокин поставил на стол бесполезный уже стакан и с сожалением вспомнил о своей давно утерянной фляжке, подарке леди Энн.
– Ну что? Тогда к делу?..
Лычёв кивнул, прикуривая папиросу, Дора Михайловна тоже достала тонкую сигаретку и вставляла её в мундштук.
– Не про "Отчизну" же вы пришли говорить так поздно? Кстати, об "Отчизне", не обратили внимание на то, что далеко не все фамилии видных людей, тех, кто рядом с японцами, упоминаются в её передачах…
– Не обратил, – отмахнулся Лычёв, – сейчас не до этого…
– А до чего или до кого?
– Адельберг!
Сорокин удивился.
– Адельберг? – переспросил он. – Который?
– Старший!
– А что старший? Чем он вам не угодил? Насколько мне известно, у японцев он в чести…
Лычёв сквозь дым смотрел на Сорокина.
– Мне? Ничем! А тому, о чём мы будем говорить, вы были свидетелем!
Сорокин выключил вскипевший чайник и присел на край стола.
– Я? Я здесь при чём? И чему "тому"?
– Вспомните-ка, что сталось с тем золотом, которое вы сопровождали вместе с ним, в двадцатом?
Сорокин сообразил за секунду.
– Ах вон оно что? Всё просто, его забрали чехи, и паровоз и вагоны. Только, по-моему, они даже не знали, что там золото. Я потом об этом узнал, им нужен был транспорт, а обнаруженное столь счастливо золото они сдали в свой Национальный комитет. Это всё, что мне известно!
– А на что Адельберги так хорошо жили всё это время, ведь с дороги его выгнали красные ещё в двадцатом пятом, а в Беженском комитете сколько платят?
– Насколько мне известно – нисколько!
– Вот то-то и оно! – Лычёв снова приложился к фляжке, Дора Михайловна скривила губы и спросила его:
– Сергей Афанасьевич, а ты рассказать-то успеешь?
– Всё, Дора, больше не буду, – ответил Лычёв и затолкал фляжку в карман. – Вам эта история, скорее всего, неизвестна, однако я знаю, что в двадцать четвёртом, летом, когда Адельберг был в партии на Малом Хингане, у него была любопытная встреча с китайскими контрабандистами, которые должны были доставить это золото мне, моё золото… После этого Адельберг уже не зарабатывал ни копейки, видимо, ему не нужно было, а его красавица жена даже бросила преподавать в танцклассе, жили скромно, но и не бедствовали.
– Может быть, и так, да только я-то что? Что от меня требуется?
– Очень просто, Михал Капитоныч, требуется только не спускать с него глаз. Если моё золото у него, значит, он пойдёт его доставать, не останется же он здесь, когда придут красные…
– Что, кто придёт?
– Смеётесь?! Нам с границы хорошо видно, сколько они пригнали эшелонов с войсками и вооружением! Или просто так, укреплять свои дальневосточные рубежи? У них и на западе забот много! Сколько надо после войны с Германией всего отремонтировать и заново построить? А здоровые мужики, да ещё с боевым опытом – здесь! Прохлаждаются на амурских рыбалках или лимонник в тайге заготовляют?
– Да-а! – задумчиво произнёс Сорокин. – Логика в этом есть! А мой какой интерес?
– Соблюдём ваш интерес, – сказала Дора Михайловна.
– Соблюдём, не извольте беспокоиться! – подтвердил Лычёв.
– А всё-таки откуда такие догадки? Относительно Адельберга!
– А очень просто! – сказал Лычёв, затянулся и стал искать глазами пепельницу. Сорокин взял её со стола и поставил перед ним. – Да! Благодарю! Так вот, это просто! Из всех контрабандистов выжило только несколько, они перестреляли друг друга, старшим у них был… по-китайски я его фамилию, конечно, не запомнил…
Дора Михайловна вытащила докуренную сигаретку из мундштука, аккуратно загасила её и покачала головой:
– А по-русски его звали Антошка. Его потом несколько раз видели в Харбине, в Дайрене, кое-где ещё… он какой-то агент, коммунистический или гоминьдановский…
– А какое отношение он имеет к Адельбергу?
– Я же говорю вам, Михаил Капитонович, Адельберг, по моим расчётам, и этот китаец Антошка между собой связаны.
– Если так, Сергей Афанасьевич, что же вы раньше не разобрались с Адельбергом?..
– Его давно и слишком плотно опекает Асакуса, а с японцами связываться – сами понимаете…
"А до японцев? – подумал Сорокин, но спрашивать не стал и ещё раз подумал: – Наверное, все, кроме меня, уже поняли, что войне – конец. Какой, однако, сегодня длинный день!"
7 августа, вторник
Асакуса посмотрел на часы, было ровно десять. "Точный, не опоздал!" Он кивнул, и вошедший Сорокин сел в кресло.
– Какие новости про радио?
– Какое радио вы имеете в виду, господин генерал?
Асакуса поднял глаза:
– Я не понял вашего вопроса!
– Я вчера слушал американское радио.
– Разве я это приказывал? Нашли что слушать!
– Не скажите, господин генерал, американское радио передало очень любопыт… – он осекся, – серьёзную информацию…
– Какую? – В голосе Асакусы было раздражение.
– Они официально объявили о том, что произвели какую-то очень… необычную бомбардировку какой-то военной базы на острове Хонсю…
– Какую?
– Я не расслышал, закипел чайник, а слышно было не очень хорошо…
– Я спрашиваю, какую – необычную?..
– Какую-то атомную…
– Какую?
– Атомную… или атомную. По-английски это будет "ньюклеа… бом"…
Асакуса распрямился.
– Американское радио передало, что была сброшена бомба в двадцать раз мощнее самой мощной бомбы, английской…
– Когда это было?..
– На момент, когда я включил радио, они сказали, что шестнадцать часов назад!
– А во сколько включили…
– Около двенадцати ночи… практически в двенадцать…
– А что они ещё передали?
– Передали, что такую же бомбу создавали немцы, но не успели…
Сорокин увидел, что Асакусе стали неинтересны лежащие у него на столе документы и он – Сорокин.
– Ладно! – сказал Асакуса. – С этим разберёмся! Вам задача насчет радио "Отчизна" остаётся, и выставьте скрытые посты на Гиринской, вы знаете, о чём я говорю…
– Да, знаю! Я могу идти?
Асакуса кивнул. Когда Сорокин вышел, он сдвинул бумаги на край: "Значит, они успели! Они успели, а мы нет!" В прошлом году он ездил в Токио на совещание руководителей военной разведки, тогда же ему был присвоен генеральский чин. Он был приглашён на секретное совещание, где перед высшим составом выступал профессор физики Токийского университета Саганэ Риокити, он рассказал о ведущейся разработке невиданного ещё оружия, которое способно…
"Значит, они успели, а не мы!" Эта мысль зацепилась крепко. Асакуса встал, подошёл к сейфу и нашёл там переведенный текст Потсдамской конференции с ультиматумом союзников, который был передан по радио и адресован японскому руководству. Он знал, что 28 июля, в субботу, на следующий день после получения, премьер Судзуки отклонил этот ультиматум.
"Они успели! Осталось узнать – где! Сорокин сказал, что на Хонсю!"
Анна проводила мужа, затворила дверь и через окно на веранде посмотрела вслед: "Какой он у меня всё-таки, уже шестьдесят, а не скажешь, если бы не эта палка!" Она вернулась в гостиную и крикнула:
– Кузьма Ильич, вы к чаю выйдете?
– Да, любезная Анна Ксаверьевна! Только вы меня не ждите, пейте, а я через пару минут!
Адельберг вышел из дома и направился в миссию. Несколько недель назад, с начала июля, каждый рабочий день у Александра Петровича начинался с визита к генералу Асакусе.
С конца апреля в Харбине стало тревожно: когда в мае СССР принял капитуляцию вермахта, среди большинства русских, ожидавших этой победы, раздался радостный выдох, но у многих это быстро прошло – те, кто прошёл революцию и Гражданскую войну, не знали, чего им ждать. Германцев победили русские, но это были уже не те русские, не просто русские, это были советские русские, которыми командовал Сталин, соратник Ленина, победителя в Гражданской войне. Тогда Маньчжурия и оказалась их "второй Родиной".
Адельберг уже миновал площадь, справа был дом инженера Джибелло-Сокко, он стоял в самом центре города, в нескольких десятках метров от собора, на пути в Чуринский магазин; мимо него нельзя было пройти, и они с Анной часто останавливались и любовались его высокими, устремлёнными вверх гранёными формами. Джибелло-Сокко возвышался, как альпийская скала, и в этом не было загадки, потому что его хозяин-итальянец – известный в Маньчжурии строитель горных железнодорожных мостов – был ещё и архитектор-волшебник, который сам себе и нарисовал, и выстроил этот дом!