- Я не виноват, дорогой, - входя, сказал вновь прибывший, - впрочем, я не опоздал. - Он достал из кармана часы и продолжал: - Пять часов. Вообразите, я выиграл у Вальжюзона что-то около тридцати тысяч франков, и мне нужно было дать ему возможность отыграться, пока его проигрыш не снизился до десяти тысяч. Итак, ты дерешься?
- О Боже мой, да!
- Александр пришел и сказал мне об этом в ту минуту, когда я проиграл две сотни луидоров и потому плохо слушал. Разве ты не взял бы двадцать девять, открывая козырную карту и имея первый ход?
- Конечно, взял бы.
- Так вот, я открыл пятерку треф; этот болван Ларри, который тасовал карты, сдал тройку себе и сделал глупость, как все, что он делает, поскольку туза и короля он сдал другому. Я уже проиграл десять тысяч франков, когда мне пришла хорошая идея отыграться в экарте с Вальжюзоном, - таким образом, я ничего не потерял, но и не выиграл. Вы не играете, Фабьен?
- Нет.
- И хорошо делаете, не знаю ничего глупее, чем игра. Это дурная привычка - я хотел бы избавиться от нее. Нет ли для этого какого-либо лекарства, доктор, но приятного лекарства, морального лекарства в соединении с хорошим гигиеническим режимом? К слову сказать, мой дорогой, где этот негодяй д’Арвиль отыскал своего ужасного повара? Не иначе как у какого-нибудь конституционного министра. Вчера он подал нам обед, который никто не мог есть. Ты, верно, пронюхал об этом и хорошо сделал, что не пришел. Ах, да, где ты дерешься?
- В Булонском лесу, аллея Ла-Мюэт.
- О, классические традиции! Знаешь, дорогой, там уже больше не дерутся с тех пор, как ты уехал на Гваделупу; теперь дерутся в Клиньянкуре или в Венсене. Там есть очаровательные места, открытые Нестором. Знаешь, это Христофор Колумб наших дней. Он дрался там с Галуа - великолепная дуэль! Ты знаешь, какие они оба храбрецы. Они обменялись тремя ударами шпаги и разошлись, довольные друг другом, как боги: "Numero Deus impare gaudet". Ну, ты видишь, какова моя латынь? И как подумаешь, что этот болван Ларри, который обставил меня сегодня со своей трефовой тройкой на двести луи, некогда получил в ущерб мне премию за школьный перевод…
- Ты отыграешься сегодня вечером. Мне кажется, господа, что пора отправляться, - заметил Оливье, - не следует заставлять себя ждать.
- Как мы туда поедем?
- У меня есть что-то вроде ландо, и шпаги уже там, - сказал я, - карета вполне приличного вида, никто никогда не догадается, кто в ней находится.
- Хорошо, пойдем.
Мы вышли, уселись в карете и приказали кучеру отвезти нас в Булонский лес, в аллею Ла-Мюэт.
- Кстати, - сказал Альфред, когда мы тронулись в путь, - у меня, возможно, тоже будет дуэль.
- И по какому поводу?
- Из-за тебя.
- Из-за меня?
- Да, помнишь, как недавно у госпожи Меранж ты сказал, что не знаешь на Гваделупе никакого господина по имени де Фаверн?
- Да, конечно.
- Я услышал тебя, когда играл партию в вист; это влетело мне в одно ухо и не успело еще вылететь из другого, как позавчера вдруг предлагают в клуб кого бы вы думали?.. Некоего господина Анри де Фаверна, называющего себя виконтом, хотя он неизвестно кто, я убежден в этом. Тогда я сказал, что нельзя принять этого человека в клуб, что Фаверны не существуют, что ты знаешь Гваделупу, как свой карман, и никогда не слышал об этих людях. Ему отказали. Это досадно, так как он хороший игрок, вот и вся история. Кажется, он узнал, что я был против него, и полон злобы против меня. На здоровье! Когда ему надоест злиться на меня, он скажет мне об этом, я его жду. Кстати, а ты с кем дерешься?
- С ним.
- С кем?
- С твоим господином Анри де Фаверном.
- Как! Он злится на меня, а дерется с тобой?
- Да, он, по-видимому, узнал, что все сведения о нем поступают от меня, и, естественно, обратился ко мне.
- О, минутку! Минутку! - вскричал Альфред. - Я ему скажу…
- Ты ничего не скажешь. Этот господин мужлан, а с такими не разговаривают; впрочем, твое дело не имеет отношения к моему. Он меня оскорбил, и мне с ним драться. После будет твоя очередь.
- О да, ты хорошо с этим справляешься, если берешься за дело. Что же касается этого типа, прошу тебя, не убивай его совсем; я тебе его оставляю только при этом условии. Хочешь сигару?
- Спасибо.
- Ты даже не знаешь, от чего отказываешься! Это настоящие сигары испанского короля: Вернон привез их из Гаваны.
- Вы не курите, доктор?
- Нет.
- Напрасно.
И Альфред зажег сигару, устроился поуютнее в углу кареты и целиком погрузился в приятное занятие, наслаждаясь ароматным дымом.
V
АЛЛЕЯ ЛА-МЮЭТ
А в это время начал заниматься бледный, болезненный рассвет и из тумана стал вырисовываться Булонский лес.
Впереди нас двигалась коляска. Поскольку она свернула к воротам Майо, мы больше не сомневались, что она везла нашего противника, и приказали кучеру следовать за ней. Она направлялась к аллее Ла-Мюэт и остановилась, проехав ее на треть. Наша карета остановилась рядом с ней, и мы вышли.
Господа, приехавшие прежде нас, уже высадились.
Я взглянул на Оливье.
Он совсем преобразился, нервное волнение, владевшее им накануне, полностью исчезло, он был спокоен и холоден, улыбка высокомерного презрения кривила его рот, и только между его бровей можно было заметить легкую складку; ни одного слова не слетело с его губ.
Его противник представлял полную ему противоположность: он громко говорил, раскатисто смеялся, сильно жестикулировал, но при этом его гримасничающее лицо было бледным и искаженным; время от времени нервный спазм сжимал ему грудь и вызывал зевоту.
Мы подошли к двум его секундантам, которые предложили ему отойти в сторону.
Тогда, насвистывая, он отошел на несколько шагов и начал втыкать свою трость в землю с такой силой, что сломал ее.
Подготовиться к дуэли было просто. Господин де Фаверн назначил час дуэли, Оливье выбрал оружие, и всякое примирение было невозможно.
Вопрос заключался только в том, чтобы договориться, прекращать ли поединок после первой раны или он продлится так, как это будет угодно противникам.
По этому поводу высказался Оливье - это было его право, право оскорбленной стороны: ничто не должно было останавливать боя, кроме падения одного из противников.
Секунданты противника немного поспорили, но вынуждены были уступить; мы не знали ни одного ни другого - это были друзья г-на Анри де Фаверна. Мы считали их вполне подходящими для исполняемых обязанностей, если не принимать во внимание их резкости и унтер-офицерских манер.
Я предложил им осмотреть шпаги.
Пока они занимались этим, я вернулся к Оливье.
Он был занят тем, что разглядывал геральдическую ошибку, вкравшуюся в герб его противника, несомненно самодельный: виконт перепутал цвета.
Оливье увидел меня и отвел в сторону.
- Посмотрите, - сказал он мне, - вот два письма, одно для моей матери, а другое для…
Он не произнес имя, но показал его на письме, это было имя молодой особы, которую он любил и на которой собирался жениться.
- Все может случиться, - продолжил он. - Если мне не повезет, отошлете это письмо моей матери, что же касается другого, мой друг, отдайте его лично ей.
Я пообещал все исполнить.
Затем, видя, что, чем ближе момент схватки, тем спокойнее становилось его лицо, я сказал ему:
- Мой дорогой Оливье, я начинаю верить, что этот господин пожалеет о своем оскорблении и дорого заплатит за свою неосторожность.
- Да, - подхватил доктор, - особенно если ваше хладнокровие не напускное.
На губах Оливье появилась улыбка.
- Доктор, - ответил он, - при обычном состоянии здоровья каким бывает пульс человека, если его ничто не возбуждает?
- Ну, шестьдесят четыре или шестьдесят пять ударов в минуту, - ответил доктор.
- Пощупайте мой пульс, доктор, - сказал Оливье, протягивая Фабьену руку.
Фабьен вытащил часы, прижал палец к артерии на запястье и через минуту сказал:
- Шестьдесят шесть ударов - удивительное самообладание. Если ваш противник не святой Георгий, он будет мертв.
- Дорогой Оливье, - спросил Альфред, обернувшись к нему, - ты готов?
- Я? - спросил Оливье. - Я жду.
- Ну что ж, тогда, господа, - сказал Альфред, - ничто не мешает вам покончить с этим делом.
- Да, да, - закричал г-н де Фаверн, - да, быстрей, быстрей, черт побери!
Оливье посмотрел на него с едва заметной презрительной улыбкой, потом, видя, что тот сбросил сюртук и жилет, сделал то же.
И тут обозначилось еще одно различие между этими двумя людьми.
Оливье был одет с очаровательным изяществом, он полностью привел себя в порядок для поединка: на нем была сорочка тончайшего батиста, свежая и тщательно плиссированная, сам он был чисто выбрит, его волосы вились, словно только что из-под щипцов камердинера.
Шевелюра же г-на де Фаверна, напротив, говорила о его беспокойной ночи.
Очевидно, он даже не причесался со вчерашнего дня, его волосы были взлохмачены, во время этой неспокойной ночи борода его отросла, а жаконетовая сорочка явно была та же, в которой он спал.
- Решительно, этот человек мужлан, - прошептал мне Оливье.
Я вручил ему одну из шпаг, в то время как другую дали его противнику.
Оливье взял свою за клинок, едва взглянув на нее: можно было подумать, что это трость.
Господин де Фаверн, напротив, взял свою за эфес, два-три раза взмахнул клинком в воздухе, потом обмотал руку шейным платком, чтобы тверже держать шпагу.
Оливье снял перчатки, но счел ненужной предосторожность, принятую его противником. Только тогда я заметил белизну и женственность его руки.
- Итак, господа! - воскликнул г-н де Фаверн. - Итак?
- Итак, я жду, - ответил Оливье.
- Начинайте, господа! - скомандовал Альфред.
Противники, находившиеся в десяти шагах друг от друга, сошлись. Я заметил: чем ближе к противнику подходил Оливье, тем мягче и улыбчивее становилось его лицо.
Лицо его противника, напротив, приобретало черты свирепости, чего я от него не ожидал, глаза его налились кровью, а цвет лица стал пепельным.
Я начал разделять мнение Оливье: этот человек был трусом.
В то мгновение, когда шпаги скрестились, его губы приоткрылись и стали видны судорожно сжатые зубы.
Оба приготовились к бою и встали в позицию друг против друга, но если поза Оливье была простой, легкой, элегантной, то поза его противника, хотя и соответствовала всем правилам искусства фехтования, казалась напряженной и угловатой.
Было видно, что этот человек научился владеть оружием только в определенном возрасте, тогда как другой, будучи истинным дворянином, играл рапирами с раннего детства.
Господин де Фаверн атаковал: его первые удары были быстрыми, частыми и точными, но после этих первых ударов он вдруг остановился, удивленный сопротивлением своего противника. Действительно, Оливье парировал его выпады так же легко, как он это делал на состязаниях в фехтовальном зале.
Господин де Фаверн побледнел еще больше, если это было возможно, а Оливье стал еще улыбчивее.
Тогда г-н де Фаверн сменил положение, присел немного, расставил ноги, как это делают итальянские мастера и повторил те же выпады, но сопровождая их выкриками, практикуемыми для устрашения противника полковыми учителями фехтования.
Однако это изменение в атаке не оказало никакого влияния на Оливье: не сдвинувшись ни на шаг, не уступив ни пяди, не ускоряя своих движений, он продолжал бой. Его шпага скрещивалась со шпагой противника или отражала ее удары так, будто он мог предвидеть заранее все выпады г-на де Фаверна.
Как он и говорил, у него действительно было невероятное хладнокровие.
На лице г-на де Фаверна от бессилия и усталости выступил пот; мускулы на шее и руках натянулись, как веревки. Рука его явно устала, и было видно, что если бы шпага не удерживалась на запястье шейным платком, то при первой же более активной атаке противника она выпала бы из его руки.
Оливье, в противовес ему, продолжал играть своей шпагой.
Мы молча следили за поединком, исход которого нетрудно было предугадать заранее. Как и сказал Оливье, г-н де Фаверн был обречен.
Наконец через какое-то время на губах Оливье появилась его характерная улыбка, он, в свою очередь, сделал один-два ложных выпада, затем в его глазах сверкнула молния, он сделал выпад вперед и простым ударом, но таким точным и быстрым, что мы даже не смогли его уловить, пронзил тело противника насквозь.
Затем, даже не приняв никаких мер предосторожности, обычных в этом случае (то есть не отступив назад, не приготовившись к неожиданному удару), он опустил свою окровавленную шпагу в ожидании дальнейшего.
Господин де Фаверн вскрикнул, зажал рану левой рукой, помахал правой, чтобы освободиться от шпаги: привязанная к запястью, она, как булава, тянула его вниз. Затем из бледно-мертвенного его лицо стало землистым, он покачнулся и упал, потеряв сознание.
Оливье, не сводя с него глаз, повернулся к Фабьену.
- Теперь, доктор, - сказал он своим обычным голосом, в котором нельзя было уловить ни малейшего волнения, - теперь, полагаю, остальное касается только вас.
Фабьен уже был возле раненого.
Шпага не только пронзила его тело, но и продырявила развевавшуюся сзади сорочку, настолько глубоким было ранение; клинок шпаги оказался залит кровью более чем на восемнадцать дюймов.
- Держите, дорогой мой, свою шпагу, поразительно, как она подошла к моей руке, - сказал Оливье, обращаясь ко мне. - У кого вы ее купили?
- У Девима.
- Будьте добры заказать мне пару таких же.
- Оставьте себе эти, вы ими так хорошо владеете, что грех у вас их забирать.
- Спасибо, мне доставит удовольствие иметь их.
Затем, повернувшись в сторону раненого, он сказал:
- Кажется, я его убил; это было бы неприятно. Не знаю почему, но думаю, что этот несчастный не должен умереть от руки честного человека.
Потом, поскольку больше нам здесь нечего было делать, а г-н де Фаверн попал в руки Фабьена, то есть одного из самых искусных докторов Парижа, мы сели в нашу карету, в то время как раненого отнесли в его экипаж.
Два часа спустя я получил великолепную турецкую трубку, которую Оливье прислал мне в обмен на мои шпаги.
Вечером я лично пошел узнать о самочувствии г-на де Фаверна, на следующий день послал своего слугу, на третий день отправил визитную карточку. В этот день я и узнал, что благодаря заботам Фабьена он был вне опасности, и перестал заниматься им.
Два месяца спустя я в свою очередь получил от него визитную карточку.
Затем я уехал путешествовать и увидел его только на каторге.
Оливье не ошибся насчет будущего этого человека.
VI
РУКОПИСЬ
Нетрудно догадаться, насколько мне было интересно узнать о событиях, приведших на галеры этого человека, которого я встречал в свете.
Тогда, естественно, я подумал о Фабьене: он лечил его страшную рану, нанесенную шпагой Оливье, и должен был знать об этом человеке интересные подробности.
Поэтому по возвращении в Париж мой первый визит был к нему, и я не ошибся. Фабьен, имевший привычку записывать день за днем все, что он делал, подошел к секретеру, среди множества тетрадей нашел одну и вручил ее мне.
- Держите, дорогой мой, - сказал он, - вы найдете в ней все, что желаете знать, я доверяю ее вам, но не потеряйте, пожалуйста, эта тетрадь является частью будущего большого труда о нравственных болезнях, какие мне довелось лечить.
- О черт возьми! Дорогой мой, это же сокровище для меня, - сказал я.
- Так вот, милый друг, - продолжал он, - будьте спокойны. Если я умру от какой-нибудь аневризмы, время от времени шепчущей моему сердцу, что я должен быть готов превратиться в прах, из которого и вышел, эти тетради предназначены вам, и мой душеприказчик передаст их.
- Благодарю вас за намерение, но надеюсь никогда не получить обещанного вами подарка: вы едва на три или четыре года старше меня.
- Прежде всего, вы мне льстите, я, если не ошибаюсь, старше вас на двенадцать или тринадцать лет, но разве возраст в этих обстоятельствах играет роль? Я знаю семидесятилетнего старика, который моложе меня.
- Полноте, доктор, вы - и вдруг такие мысли!
- Именно потому, что я доктор, они у меня и возникают. Подождите, хотите увидеть мою болезнь?.. Вот она.
Он подвел меня к великолепно сделанному рисунку, изображающему анатомию сердца.
- Я заказал этот рисунок по своим данным и для личного пользования, - продолжал он, - чтобы реально судить, если так можно сказать, о моем положении. Вы видите, это аневризма. Однажды эта ткань порвется. Когда? Я не знаю, может быть, завтра, может быть, через двадцать лет, но что она порвется, это точно, и тогда за три секунды все будет кончено. И в одно прекрасное утро, за завтраком, вы услышите: "Послушайте-ка, этот бедный Фабьен, знаете?.." - "Да. И что же?" - "Он внезапно умер". - "Ба, и как?" - "О Боже мой, щупая пульс у больного. Видели, как он покраснел, затем побледнел, потом упал, даже не вскрикнув, его подняли - он был мертв". - "Надо же! Как странно!" Два дня поговорят в свете, неделю - в Медицинской школе, две недели - в Институте, и на этом все, прощай, Фабьен!
- Вы сошли с ума, дорогой мой!
- Именно так, как имею честь вам рассказать. Но, прошу прощения, я должен уйти, меня ждет больница, вот ваша тетрадь, возьмите из нее все, что вам нужно, и делайте с этим что хотите. Прощайте.
Я пожал Фабьену руку в знак благодарности и распрощался с ним, одновременно радостный и удрученный: удрученный от только что выслушанного предсказания доктора и довольный тем, что в его тетради были сведения, которые мне предстояло почерпнуть оттуда.
Вернувшись к себе, я приказал никого не принимать, надел халат, устроился в большом кресле, вытянул ноги на каминной подставке и открыл драгоценные записки.
Я переписал буквально все, ничего не изменив в рукописи Фабьена.
VII
Октябрь, 18…
Сегодня в час ночи я был предупрежден, что между г-ном Анри де Фаверном и г-ном Оливье д’Орнуа состоится дуэль, и последний попросил меня сопровождать их на место встречи.
Я пришел к нему ровно в пять.
В шесть часов мы были в аллее Ла-Мюэт, где должна была произойти встреча.
В шесть с четвертью г-н Анри де Фаверн упал, раненный ударом шпаги.
Я тотчас же бросился к нему, тогда как Оливье со своими секундантами сел в карету и отправился в Париж; раненый был без памяти.
Было очевидно, что рана если и не смертельная, то, во всяком случае, очень серьезная: железное треугольное острие вошло в правый бок и вышло на несколько дюймов с левой стороны.
Я немедленно сделал ему кровопускание.
Кучеру я посоветовал ехать по авеню Нёйи и Елисейским полям: этот путь был самым коротким, а главное - карета могла все время двигаться по грунтовой дороге, что меньше утомляло раненого.