У Триумфальной арки г-н де Фаверн подал некоторые признаки жизни, его рука задвигалась и, казалось, искала источник глубокой боли, потом она остановилась на груди.
С его губ с мукой сорвались два-три приглушенных вздоха, отчего из его двойной раны хлынула кровь. Наконец он приоткрыл глаза, посмотрел на своих секундантов, затем, остановив взгляд на мне, узнал меня и, сделав усилие, прошептал:
- А, это вы, доктор? Я вас умоляю, не покидайте меня, я очень плохо себя чувствую.
Затем, поскольку его последние силы ушли на то, чтобы произнести эту просьбу, он закрыл глаза, и легкая кровавая пена показалась у него на губах.
Вероятно, было затронуто легкое.
- Успокойтесь, - сказал я ему, - вы ранены тяжело, это правда, но рана не смертельна.
Он не ответил мне, не открыл глаза, но я почувствовал, что он слегка пожал мою руку, которой я щупал его пульс.
Пока карета ехала по грунтовой дороге, все было хорошо, но у площади Революции кучер вынужден был поехать по мостовой, и тогда резкие толчки кареты стали доставлять ему такие страдания, что я вынужден был спросить у его секундантов, не живет ли кто-нибудь из них поблизости, чтобы избавить больного от мучений дальнейшего пути до улицы Тэбу.
Но де Фаверн, несмотря на кажущееся бесчувствие, услышал мой вопрос и воскликнул:
- Нет, нет, домой!
Убежденный, что моральное раздражение может только усугубить физический недуг, я отказался от своего первого решения и велел кучеру следовать тем же путем.
Через десять минут, наполненных тревоги, когда я видел, как при каждом толчке болезненно дергается лицо раненого, мы прибыли на улицу Тэбу, № 11.
Господин де Фаверн жил на втором этаже.
Один из секундантов пошел предупредить слуг, чтобы они помогли нам перенести их хозяина: спустились два лакея в блестящих ливреях, обшитых галунами.
Я привык судить о людях не только по ним самим, но также по тем, кто их окружает, и не мог не заметить, что ни тот ни другой не проявили ни малейшего сочувствия к раненому.
Они явно были в услужении у г-на де Фаверна недавно, и эта служба не внушала им никакой симпатии к хозяину.
Мы пересекли целую анфиладу комнат, роскошно, как мне показалось, меблированных, хотя я не смог как следует рассмотреть их, и пришли в спальню; кровать была еще разобрана, как ее оставил хозяин.
У стены, со стороны изголовья, на расстоянии вытянутой руки лежали два пистолета и турецкий кинжал.
Раненого уложили в постель двое слуг и я, так как секунданты посчитали свое присутствие ненужным и уже уехали.
Увидев, что рана больше не кровоточит, я наложил на нее повязку.
Когда я закончил эту операцию, раненый сделал знак слугам удалиться, и мы остались вдвоем.
Несмотря на то что г-н де Фаверн меня мало интересовал и я даже непроизвольно чувствовал к нему некоторое отвращение, меня огорчало, что мне придется оставить этого человека в одиночестве.
Я огляделся вокруг себя, внимательно посмотрел на двери, ожидая, что кто-нибудь войдет, но ошибся.
Однако я не мог больше оставаться около него: меня ждали мои каждодневные дела. Часы показывали уже половину восьмого, а в восемь мне следовало быть в Шарите.
- У вас никого нет, кто бы мог ухаживать за вами? - спросил я.
- Никого, - ответил он глухим голосом.
- Нет ни отца, ни матери, ни родных?
- Никого.
- А любовницы?
Он, вздыхая, покачал головой, и мне показалось, что он прошептал имя "Луиза", но это было так невнятно, что я засомневался.
- Но не могу же я оставить вас так, - сказал я ему.
- Пришлите мне сиделку, - пробормотал раненый, - и скажите, что я хорошо заплачу.
Я поднялся, чтобы попрощаться.
- Вы уже уходите? - спросил он.
- Мне надо уйти, у меня больные; будь это богатые люди, возможно, я был бы вправе заставить их подождать, но это бедняки, а к ним необходимо приходить вовремя.
- Вы вернетесь днем, да?
- Да, если вы этого хотите.
- Конечно, доктор, и как можно скорее, пожалуйста.
- Буду как можно скорее.
- Вы мне обещаете?
- Обещаю.
- Идите же!
Я прошел два шага к двери, однако раненый сделал движение, словно стремясь удержать меня и собираясь заговорить.
- Чего вы желаете? - спросил я.
Он, не отвечая, уронил голову на подушку.
Я подошел к нему.
- Говорите, - продолжал я, - и, если в моих возможностях оказать вам услугу, я сделаю это.
Казалось, он решился:
- Вы мне сказали, что рана не смертельна?
- Да, я вам это сказал.
- Можете в этом поручиться?
- Думаю, что да, но, тем не менее, если вы хотите сделать какие-нибудь распоряжения…
- Это значит, что я могу умереть в любую минуту?
И он побледнел еще больше, холодный пот выступил у него на лбу.
- Я вам сказал, что рана не смертельна, но в то же время я сказал, что она серьезна.
- Сударь, я могу доверять вашим словам, не так ли?
- Не нужно ничего спрашивать у тех, в ком вы сомневаетесь…
- Нет, нет, я в вас не сомневаюсь. Возьмите, - добавил он, подавая мне ключ, который он снял с цепочки, висевшей у него на шее, - откройте этим ключом ящик секретера.
Я выполнил его просьбу. Он приподнялся на локте: все, что оставалось у него от жизни, казалось, сосредоточилось в его глазах.
- Вы видите портфель? - спросил он.
- Вот он.
- В нем семейные документы, касающиеся только меня; доктор, дайте мне клятву, что, если я умру, вы бросите этот портфель в огонь.
- Я обещаю вам это.
- Не читая?..
- Он закрыт на ключ.
- О! Запор портфеля легко открыть…
Я бросил портфель.
Хотя фраза была оскорбительной, она у меня вызвала больше отвращения, чем негодования.
Больной понял, что он оскорбил меня.
- Извините, - сказал он мне, - тысячу извинений. Пребывание в колониях сделало меня недоверчивым. Там никогда не знаешь, с кем имеешь дело. Извините, возьмите портфель и обещайте мне сжечь его, если я умру.
- Я вторично обещаю вам это.
- Спасибо.
- Это все?
- Нет ли в том же ящике банковских билетов?
- Да, два по тысяче, три по пятьсот.
- Будьте так добры, дайте их мне, доктор.
Я взял пять банковских билетов и подал ему. Он скомкал их в руке и сунул под подушку.
- Спасибо, - сказал он, устав от сделанных усилий.
Затем он уронил голову на подушку:
- Ах, доктор, мне кажется, я умираю! Доктор, спасите меня, и эти пять банкнот будут ваши, в два раза больше, в три, если потребуется. Ах!..
Я подошел к нему: он снова потерял сознание.
Я позвонил лакею, пытаясь заставить раненого понюхать флакон с английской солью.
Через какое-то время я почувствовал биение его пульса: г-н де Фаверн приходил в себя.
- Ну что же, еще не сейчас, - прошептал он, затем приоткрыл глаза и, глядя на меня, сказал: - Спасибо, доктор, что вы не оставили меня.
- Однако, - начал я, - мне надо, наконец, уйти.
- Да, но возвращайтесь поскорее.
- Я вернусь в полдень.
- А до этого никакой опасности нет, как вы думаете?
- Думаю, что нет. Если бы шпага задела какой-нибудь главный орган, вы были бы уже мертвы.
- Вы пришлете мне сиделку?
- Тотчас же, но пока с вами может побыть ваш слуга.
- Конечно, - сказал лакей, - я могу остаться около господина.
- Нет, нет! - вскричал раненый. - Идите к своему товарищу, я хочу спать, а вы мне помешаете.
Лакей вышел.
- Неосторожно оставаться в одиночестве, - сказал я ему.
- Не более чем лежать беспомощным радом с этим плутом - он может меня убить и обворовать! Дыра уже проделана, - добавил он глухо, - достаточно ввести шпагу в рану и найти сердце, куда мой противник не попал.
Я содрогнулся от того, что такие мысли преследуют этого человека. Кто же он такой, если ему на ум приходят подобные опасения?
- Нет, - добавил он, - нет, напротив, заприте меня, возьмите ключ, отдайте его сиделке и посоветуйте ей не отходить от меня ни днем ни ночью. Это честная женщина, не так ли?
- Я отвечаю за нее.
- Ну хорошо! Идите, до свидания… до полудня.
- До полудня.
Я вышел и, следуя его указаниям, запер дверь на ключ.
- На два оборота, - крикнул он, - на два оборота!
Я повернул ключ еще раз.
- Спасибо, - сказал он ослабевшим голосом.
И я ушел.
- Ваш хозяин хочет спать, - сказал я лакеям, смеявшимся в прихожей. - И, опасаясь, что вы можете войти без вызова, он вручил мне этот ключ для сиделки, которая скоро придет.
Лакеи обменялись странными взглядами, но ничего не ответили.
VIII
БОЛЬНОЙ
Я вышел.
Пять минут спустя я уже был у превосходной сиделки, дал ей соответствующие указания, и она тут же отправилась к г-ну Анри де Фаверну.
А я вернулся к нему в полдень, как и обещал.
Он еще спал.
Я подумал было, что смогу продолжить обход своих больных и зайти позднее.
Но, оказывается, он просил сиделку передать мне, если я приду, подождать, пока он не проснется. Я уселся в гостиной, рискуя потерять полчаса, хотя время всегда так ценно для врача.
Я воспользовался ожиданием, чтобы осмотреться и, если мне это удастся, попытаться составить определенное мнение об этом человеке.
На первый взгляд все предметы, окружавшие его, были не лишены элегантности, и, лишь рассмотрев квартиру повнимательнее, я заметил, что она носила печать безвкусной роскоши: ковры ярких цветов и самые красивые, какие только могли поставить магазины Салландруза, не гармонировали ни с цветом обоев, ни с обивкой мебели.
Повсюду преобладало золото: лепной орнамент дверей и потолка был позолочен, на гардинах висела золотая бахрома, обои исчезали под множеством золоченых рам с гравюрами по 20 франков за каждую или с дрянными копиями картин старых мастеров, должно быть проданных невежде - покупателю как оригиналы.
В четырех углах гостиной возвышались этажерки; на них среди довольно ценных китайских безделушек красовались изделия слоновой кости из Дьепа и современные фарфоровые фигурки, настолько грубо сработанные, что невозможно было и предположить, что они попали туда в качестве статуэток саксонского фарфора.
Стенные часы и канделябры были в том же стиле, а стол, заваленный великолепно переплетенными книгами, дополнял ансамбль; все вместе создавало впечатление не в пользу хозяина дома.
Все было новым и казалось купленным не более трех-четырех месяцев тому назад.
Из этого осмотра мне не удалось вынести ничего нового: он утвердил меня во мнении, что я нахожусь в доме нувориша с плохим вкусом, собравшего вокруг себя лишь признаки изящного образа жизни. Тут вошла сиделка и сказала, что раненый только что проснулся.
Я прошел из гостиной в спальню.
Там все мое внимание поглотил больной.
С первого взгляда я заметил, что его состояние не ухудшилось, а напротив, появились благоприятные симптомы.
Я успокоил его, так как он по-прежнему волновался, и лихорадка поддерживала его страхи. Тяжело было видеть мужчину таким напуганным. Непонятно, как этот слабый человек совершил столь смелый шаг, оскорбив Оливье, известного своим умением держать шпагу в руках, а оскорбив, пришел на место дуэли.
Это было загадкой; объяснением мог быть тончайший расчет, или, наоборот, необузданная ярость. Я подумал, что в конце концов для меня все прояснится, ведь от врачей почти невозможно бывает утаить даже упорно скрываемую тайну.
Его состояние меня уже меньше беспокоило, и я смог приглядеться к нему. Как и его дом, все в нем было противоречиво.
Все, что человеческое умение могло сделать, чтобы придать аристократичность его облику, было сделано, но появилось лишь подобие элегантности: его светлые волосы были пострижены по моде, редкие бакенбарды аккуратно подбриты.
Но рука, протянутая мне, чтобы я пощупал пульс, была вульгарной: даже ухаживая за руками в последнее время, он не смог исправить их природную грубость, ногти были плохой формы, обгрызены, некрасивы. Около кровати стояли сапоги, которые он сбросил утром: они свидетельствовали, что ноги г-на де Фаверна, так же как и его руки, принадлежат человеку самого плебейского происхождения.
Как я уже упоминал, у раненого была лихорадка, но она не придала выразительности его глазам, которые, я заметил, никогда не смотрели прямо на человека или на предмет, зато его речь была возбужденной и чрезвычайно быстрой.
- А, вот и вы, мой дорогой доктор, - сказал он мне. - Ну что, вы видите, я еще не умер, а вы великий пророк; я вне опасности, так ведь, доктор? Проклятый удар шпагой! Он был очень точным. Ведь этот забияка, этот клеветник, этот презренный Оливье всю свою жизнь занимается фехтованием.
Я прервал его:
- Извините, я врач и друг господина д’Орнуа и поехал на место дуэли с ним, а не с вами. Мы знакомы с вами только с сегодняшнего утра, а его я знаю уже десять лет. Вы прекрасно понимаете, что, если будете продолжать задевать его, я попрошу вас обратиться к кому-нибудь из моих коллег.
- Как, доктор, - воскликнул раненый, - вы меня оставите в таком состоянии? Это будет ужасно, не говоря уж о том, что вы найдете не много пациентов, которые заплатят вам столько, сколько я.
- Сударь!
- О да, знаю, вы все делаете вид, что бескорыстны, а потом, когда наступает, как принято говорить, четверть часа Рабле, вы выставляете счет.
- Возможно, сударь, в этом можно упрекнуть некоторых моих коллег, но я вам докажу, что алчность, в чем вы упрекаете врачей, не входит в число главных моих недостатков, и мои визиты к вам продлятся не дольше, чем это необходимо.
- Ну вот вы и сердитесь, доктор!
- Нет, я отвечаю на ваши слова.
- Не надо обращать внимание на то, что я говорю. Знаете, мы, дворяне, позволяем иногда себе вольности в речи, извините же меня.
Я поклонился, а он протянул мне руку.
- Я уже пощупал у вас пульс, - сказал я ему, - он довольно хороший, насколько это возможно.
- Ну вот, вы злитесь на меня за то, что я дурно говорил о господине Оливье; он ваш друг, я не прав, но просто я сердит на него, и вовсе не из-за удара шпагой, который он нанес мне.
- И который вы сами искали, - ответил я, - а он вам в этом не отказал, согласитесь.
- Да, я его оскорбил, потому что хотел драться с ним, а когда хотят драться с человеком, его надо оскорбить. Извините, доктор, сделайте одолжение, позвоните, пожалуйста.
Я потянул шнурок звонка; вошел один из лакеев.
- Приходили от господина де Макарти справиться о моем здоровье?
- Нет, господин барон, - ответил лакей.
- Это странно, - прошептал больной, явно раздосадованный отсутствием внимания к нему.
Наступило молчание; я потянулся за тростью.
- Так вы знаете, что мне сделал ваш друг Оливье?
- Нет. Я слышал о нескольких словах, сказанных по вашему поводу в клубе, не это ли?
- Он мне сделал… скорее, он хотел помешать моему великолепному браку с восемнадцатилетней девушкой, прекрасной, как богиня, и к тому же с рентой в пятьдесят тысяч ливров, вот и все.
- Но каким образом он мог помешать этому браку?
- Своей клеветой, доктор, сказав, что он не знает никого под моим именем в Гваделупе, тогда как мой отец, граф де Фаверн, владеет там участком земли в два льё, у него великолепное поместье с тремя сотнями негров. Но я написал господину де Мальпа, губернатору, и через два месяца эти документы будут здесь. Вот тогда увидим, кто лгал.
- Возможно, Оливье ошибся, сударь, но не солгал наверняка.
- А пока, видите ли, по этой причине тот, кто должен был стать моим тестем, даже не прислал кого-нибудь, чтобы справиться о состоянии моего здоровья.
- Возможно, он не знает, что вы дрались на дуэли?
- Он знает, я сказал ему об этом вчера.
- Вы ему это сказали?
- Конечно. Когда он мне сообщил о сплетнях, распространяемых господином Оливье, я ему сказал: "Ах, так! Ну что ж, сегодня же вечером я найду способ поссориться с этим франтом Оливье, и тогда увидят, боюсь ли я".
Я начал понимать эту мимолетную смелость моего больного. То было помещение денег под сто процентов: дуэль могла ему принести хорошенькую жену и ренту в пятьдесят тысяч ливров, и он дрался.
Я встал.
- Когда я увижу вас, доктор?
- Завтра я зайду снять повязку.
- Надеюсь, если при вас будут говорить о дуэли, вы скажете, что я вел себя достойно.
- Я скажу то, что видел, сударь.
- Этот презренный Оливье, - прошептал раненый, - я отдал бы сто тысяч франков, чтобы сразу убить его.
- Если вы так богаты, чтобы заплатить сто тысяч франков за смерть человека, - сказал я, - вам следует меньше сожалеть о несостоявшемся браке, который добавил бы лишь пятьдесят тысяч ливров ренты к вашему состоянию.
- Да, но этот брак меня поставил бы… этот брак мне позволил бы прекратить рискованные спекуляции; молодой человек, притом родившийся с аристократическими вкусами, никогда не бывает достаточно богат. А потом, я играю на бирже; правда, мне везет, в прошлом месяце я выиграл более тридцати тысяч франков.
- С чем вас и поздравляю, сударь. До завтра.
- Подождите-ка… мне кажется, позвонили!
- Да.
- Сюда идут.
- Да.
Вошел слуга.
Впервые я увидел, как глаза барона неподвижно остановились на человеке.
- Ну и?.. - спросил он, не дав времени произнести ни слова слуге.
- Господин барон, - сказал слуга, - господин граф де Макарти справляется о вашем здоровье.
- Лично?
- Нет, он прислал своего камердинера.
- А, - произнес больной, - и что вы ответили?
- Что господин барон был тяжело ранен, но доктор отвечает за его жизнь.
- Это правда, доктор, что вы отвечаете за меня?
- Ну да, тысяча раз да, - ответил я, - если только вы не совершите еще какой-нибудь неосторожности.
- О, на этот счет будьте спокойны. Скажите мне, доктор, если господин граф де Макарти прислал осведомиться о моем здоровье, это доказывает, что он не верит злословию господина Оливье, не правда ли?
- Несомненно.
- Хорошо, тогда лечите меня поскорее, и вы будете на моей свадьбе.
- Я сделаю все от меня зависящее, чтобы достичь этой цели.
Откланявшись, я вышел.