- Совет дать гораздо труднее, чем рецепт, сударь, и признаюсь вам, что я даю его крайне редко. Обычно просят совета только для того, чтобы утвердиться в уже принятом решении, или когда не уверены в том, что надо сделать, и следуют полученному совету, чтобы иметь право сказать впоследствии советчику: "Это вы виноваты".
- Во всем, что вы говорите, есть правда, доктор, но точно так же как я не думаю, что врач имеет право отказать в рецепте, так я не думаю, что человек имеет право отказать другому в совете.
- Вы правы, поэтому я не отказываюсь вам его дать, только сделайте одолжение, не следуйте ему.
Я сел около него, но тут, вместо того чтобы ответить мне, он уронил голову на руки и, подавленный, погрузился в свои мысли.
- Так что же? - сказал я ему после некоторого молчания.
- Если для меня что и ясно, - отвечал он, - так это то, что я погиб.
В его словах было столько уверенности, что я вздрогнул.
- Погибли? Вы? Почему? - спросил я.
- Конечно, она будет меня преследовать, расскажет всем, кто я такой, повсюду раззвонит мое настоящее имя.
- Кто это?
- Она, черт возьми.
- Она? Кто же она?
- Мари.
- Кто такая Мари?
- Ах, да, вы же не знаете; дурочка, маленькая распутница, которой я по доброте душевной оказал внимание и которой имел глупость сделать ребенка.
- Ну и что? Если это одна из тех женщин, от которой можно откупиться деньгами, вы достаточно богаты…
- Да, - прервал он меня, - но она, к несчастью, совсем не из тех женщин: это деревенская девушка, бедная девушка, святая девушка.
- Только что вы ее называли распутницей.
- Я не прав, дорогой доктор, я не прав, я говорил так от злости, скорее - да, да, это был страх.
- Эта женщина может каким-то роковым образом повлиять на вашу судьбу?
- Она может помешать моему браку с мадемуазель де Макарти.
- Каким образом?
- Назвав мое имя, раскрыв, кто я такой.
- Следовательно, вы не де Фаверн?
- Нет.
- Значит, вы не барон?
- Нет.
- Значит, вы родились не на Гваделупе?
- Нет. Все это было, видите ли, выдумкой.
- Тогда Оливье был прав?
- Да.
- Но тогда каким образом господин де Мальпа, губернатор Гваделупы, мог засвидетельствовать…
- Молчите, - сказал барон, крепко сжимая мне руку, - это моя тайна, которая и убьет меня.
Какое-то мгновение мы оба молчали.
- Ну, а эта женщина, эта Мари, - вы ее, следовательно, снова увидели?
- Сегодня, доктор, сегодня вечером. Она уехала из деревни, приехала в Париж, приложила немало усилий, чтобы отыскать меня, и вот сегодня вечером явилась ко мне со своим ребенком.
- А что же сделали вы?
- Я сказал, - начал г-н де Фаверн глухим голосом, - я сказал, что не знаю ее, и велел моим людям выставить эту женщину за дверь.
Я невольно отступил:
- Вы сделали это, отказались от своего ребенка, вы заставили лакеев выгнать его мать!..
- Что же мне оставалось делать?
- О! Это ужасно.
- Я знаю.
Мы оба вновь замолчали. Через минуту я встал и спросил его:
- Какое отношение имею я ко всему этому?
- Разве вы не видите, что меня мучают угрызения совести?
- Вижу, что вы струсили.
- Так вот, доктор… я хотел бы, чтобы вы увидели эту женщину.
- Я?
- Да, вы. Окажите мне эту услугу.
- А где я ее найду?
- После того как я ее выгнал, я отодвинул занавес на окне моей комнаты и увидел ее сидящей на каменной тумбе вместе с ребенком.
- И вы думаете, что она еще там?
- Да.
- Значит, вы ее видели еще раз?
- Нет, я вышел через заднюю дверь и прибежал к вам.
- А почему вы не вышли через главный вход и не приехали в карете?
- Я боялся, что она бросится под ноги лошадей.
Я вздрогнул.
- Чего вы хотите от меня? Чем я могу быть полезен?
- Доктор, окажите мне эту услугу, поговорите с ней, договоритесь, чтобы она вернулась в Трувиль с ребенком, я дам ей все, что она пожелает, десять тысяч, двадцать тысяч, пятьдесят тысяч франков.
- Но если она откажется?
- Если она откажется, если она откажется… ну что ж! Тогда… увидим.
Барон произнес эти последние слова таким ужасным тоном, что я испугался за эту женщину.
- Хорошо, сударь, я повидаюсь с ней.
- И добьетесь… чтобы она уехала?
- Я не могу поручиться за это; все, что я могу вам обещать, так это поговорить с ней на языке разума; от нее будет зависеть, увидит ли она разницу между собой и вами.
- Разницу?
- Да.
- Вы забываете, я же вам признался, что я не барон, я крестьянин, простой крестьянин, который своим умом… поднялся выше своего положения, только, умоляю вас, не говорите об этом никому. Вы понимаете, если господин де Макарти узнает, что я крестьянин, он не отдаст за меня свою дочь.
- Вы придаете такое большое значение этому браку?
- Я уже вам говорил, что это единственная возможность положить конец рискованным спекуляциям, которыми я вынужден заниматься.
- Я поговорю с этой девушкой.
- Сегодня вечером?
- Сегодня вечером. Где я ее найду?
- Там, где я ее видел.
- На каменной тумбе?
- Да.
- Вы полагаете, она все еще там?
- Уверен.
- Пойдемте.
Он живо поднялся и направился к двери; я пошел вслед за ним.
Мы вышли.
Я жил всего в пятистах шагах от него. Подойдя к пересечению улиц Тэбу и Эльдер, он остановился и показал пальцем на что-то бесформенное, с трудом различимое в темноте.
- Там, там, - сказал он.
- Что там?
- Она.
- Эта девушка?
- Да, я вернусь по улице Эльдер. Дом, как вы знаете, имеет два входа. Идите к ней.
- Иду.
- Подождите. Последняя услуга, прошу вас. Мне кажется, я схожу с ума; у меня головокружение: все кружится передо мной… Вашу руку, доктор, проводите меня до задней двери.
- Охотно.
Я взял его за руку - он действительно качался как пьяный - и довел до двери.
- Спасибо, доктор, спасибо, я вам очень признателен, клянусь, если бы вы были человеком, который требует соответствующей оплаты за свои услуги, я заплатил бы вам столько, сколько вы потребовали бы. Ну вот, мы пришли; вы ведь дадите мне завтра ответ, не так ли? Я обязательно приду к вам, но не днем: боюсь встретить ее.
- Я сам приду к вам.
- Прощайте, доктор.
Он позвонил; ему открыли.
- Минутку, - сказал я, задержав его, - имя этой женщины?
- Мари Гранже.
- Хорошо… До свидания.
Он вошел в дом, я же прошел снова по улице Эльдер, чтобы вернуться на улицу Тэбу.
Дойдя до пересечения двух улиц, где я видел эту женщину, я услышал шум и заметил довольно большую группу людей, суетившихся в темноте.
Я подбежал.
Проходивший мимо полицейский патруль заметил несчастную, а так как она не захотела ответить на вопрос, что ей нужно здесь в два часа ночи, ее повели в караульное помещение.
Бедная женщина шла в окружении национальных гвардейцев с плачущим ребенком на руках; сама она не проронила ни одной слезинки, ни одной жалобы.
Я быстро подошел к начальнику патруля.
- Извините, сударь, но я знаю эту женщину, - сказал я ему.
Она живо подняла голову и посмотрела на меня.
- Это не он, - сказала она и опустила голову.
- Вы знаете эту женщину, сударь? - спросил меня капрал.
- Да… ее зовут Мари Гранже, она из деревни Трувиль.
- Да, меня зовут именно так, и я из этой деревни. Кто вы такой, сударь? Небо праведное, кто вы?
- Я доктор Фабьен, я от него.
- От Габриеля?
- Да.
- Тогда, господа, позвольте мне уйти, умоляю вас, позвольте мне пойти с ним…
- Вы действительно доктор Фабьен? - спросил меня начальник патруля.
- Вот моя карточка, сударь.
- И вы отвечаете за эту женщину?
- Я отвечаю за нее.
- Тогда, сударь, вы можете ее увести.
- Спасибо.
Я подал руку бедной девушке, но она показала жестом на ребенка, которого ей надо было нести.
- Я пойду вслед за вами, сударь, - сказала она. - Куда мы идем?
- Ко мне.
Десять минут спустя она была в моем кабинете, на том же месте, где полчаса тому назад сидел так называемый барон де Фаверн. Ребенок спал в глубоком кресле в соседней комнате.
Мы оба долго молчали; наконец, она начала первой.
- Итак, сударь, вы хотите, чтобы я вам все рассказала? - спросила она.
- Все, что посчитаете необходимым, сударыня. Заметьте, я вас не допрашиваю, а жду, чтобы вы сами заговорили, вот и все.
- Увы! Все, что я могу вам рассказать, очень грустно, сударь, и к тому же это для вас совсем неинтересно.
- Мой долг лечить любую болезнь - и физическую и нравственную, - поэтому не бойтесь довериться мне, если вы считаете, что я могу облегчить ваши страдания.
- О! Облегчить их может только он, - сказала несчастная женщина.
- Что ж, так как он мне поручил повидаться с вами, надежда остается.
- Тогда слушайте, но не забывайте при этом, что я лишь бедная крестьянка.
- Поскольку вы говорите это, я вам верю, однако, судя по вашей речи, можно предположить, что вы более высокого социального положения.
- Я дочь сельского учителя, родилась в деревне, и это объяснит вам все. Я получила кое-какое образование, умею читать и писать немного лучше, чем другие крестьяне, и не более того.
- Значит, вы из той же деревни, что и Габриель?
- Да, только я на четыре или пять лет моложе его. Как ни давно это уже было, но я вижу, как он сидит вместе с двадцатью другими мальчиками из деревни - их собирал мой отец за длинным столом, изрезанным перочинными ножами, с именами и рисунками тех, кого мой отец учил писать, читать и считать. Габриель был сын порядочного человека - фермера, чье доброе имя было общеизвестно.
- Его отец еще жив?
- Да, сударь.
- Но он перестал видеться с сыном?
- Он не знает, где он, и думает, что сын уехал на Гваделупу. Но подождите, всему свое время. Извините меня за длинноты, но мне нужно рассказать вам все подробно, чтобы вы могли судить о нас обоих.
Габриель, хотя казался крупным для своего возраста, был слабым и болезненным, поэтому его всегда били, даже дети моложе его. Я помню также, что он боялся выходить из школы вместе с остальными, когда школьники шли домой, и почти всегда мой отец заставал его на лестнице, куда он убегал прятаться из страха быть побитым и где дети не осмеливались его искать.
Мой отец спрашивал у него, что он там делает, и бедный Габриель отвечал ему со слезами: он боится, что его побьют.
Мой отец тотчас же посылал за мной, и я отправлялась в качестве охраны с бедным беглецом. Под моим покровительством Габриель возвращался домой целым и невредимым, так как при дочери учителя никто не осмеливался его тронуть.
В результате он сильно привязался ко мне и мы были постоянно вместе, только с его стороны это был эгоизм, а с моей - жалость.
Габриель с трудом научился читать и считать, но был очень способным к чистописанию; у него был не только прекрасный почерк, но еще и способность подделывать почерки всех своих товарищей так, что подделку не мог отличить даже тот, кого копировали.
Дети смеялись, их забавлял такой редкий талант, но мой отец грустно покачивал головой и часто говорил:
"Поверь мне, Габриель, не надо делать такого… это плохо кончится".
"Ба! Что может случиться, господин Гранже? - говорил Габриель. - Я буду учителем чистописания, вместо того чтобы ходить за плугом".
"Это не профессия - быть учителем чистописания в деревне", - отвечал мой отец.
"Ну и что! Поеду в Париж", - отвечал Габриель.
Что же касается меня, то я не видела ничего плохого в том, что он копировал почерки других. Этот талант у Габриеля все больше и больше совершенствовался, и меня это очень забавляло.
Так как Габриель не ограничивался подделкой почерков, он копировал все.
Ему попала в руки гравюра, и с удивительным терпением он скопировал ее, линию за линией, с такой точностью, что если бы не разница в размере листа и в цвете чернил, то трудно было бы сказать, рассматривая оригинал и копию, где работало перо, а где - гравировальный резец. Бедный отец, увидевший в этой гравюре то, чем она была на самом деле, то есть шедевр, поручил деревенскому стекольщику вставить ее в рамку и всем показывал.
Мэр со своим помощником пришли посмотреть на нее, и мэр сказал помощнику: "Фортуна этого молодого человека находится на кончиках его пальцев".
Габриель услышал эти слова.
Мой отец научил его всему что мог; Габриель возвратился на ферму.
Так как он был старший сын в семье, а было еще двое детей и Тома Ламбер не был богат, мальчику надо было начинать трудиться.
Но ходить за плугом было для него невыносимо.
В противоположность крестьянам, Габриелю нравилось и ложиться спать и вставать поздно; самым большим счастьем было для него работать до полуночи и рисовать пером всевозможные буквы, рисунки, делать копии, поэтому зима была его любимым временем года, а вечерние часы - настоящим праздником.
С другой стороны, отвращение Габриеля к сельским работам приводило в отчаяние его отца. Тома Ламбер был не настолько богат, чтобы кормить лишний бесполезный рот. Он думал, что Габриель избавит его от необходимости нанимать работника. Но, к своему большому огорчению, он увидел, что ошибался.
XII
ОТЪЕЗД В ПАРИЖ
Однажды, к счастью или к несчастью, мэр, предсказавший, что фортуна Габриеля находится на кончиках его пальцев, приехал к папаше Тома и предложил взять Габриеля к себе в мэрию в качестве секретаря из расчета пятисот франков в год, не считая питания.
Габриель принял предложение как удачу, но папаша Тома покачал головой и сказал:
"Куда это приведет тебя, парень?"
Тем не менее предложение мэра было принято, и Габриель окончательно сменил плуг на перо.
Мы остались добрыми друзьями. Габриель, казалось, даже любил меня. Что же касается меня, то я любила его от всего сердца.
По вечерам, как это принято в деревнях, мы прогуливались то по берегу моря, то по берегу реки Тук.
Никого это не беспокоило: мы оба были бедны и вполне подходили друг другу.
Однако Габриелю, казалось, что-то разъедало душу: это было желание уехать в Париж. Он был уверен, что в Париже его ждет удача.
Париж был для нас постоянной темой разговоров. Этот магический город должен был открыть нам обоим дверь к богатству и счастью.
Я подогревала его возбуждение и повторяла со своей стороны:
"О да, Париж, Париж!"
В мечтах о будущем наши судьбы всегда были настолько связаны друг с другом, что я заранее считала себя женой Габриеля, хотя никто из нас ни словом не обмолвился о свадьбе, никогда, я подчеркиваю это, не было дано никакого обещания.
Время шло.
Габриель, окунувшись в свое любимое занятие, писал весь день, вел все книги записей мэрии тщательно и с большим вкусом.
Мэр был в восторге от своего секретаря.
Приближалась предвыборная кампания; один из кандидатов, вступивших в борьбу за депутатское место, совершая турне, прибыл в Трувиль; Габриель был чудом Трувиля, и депутату показали книги записей мэрии, а вечером представили Габриеля.
Кандидат в депутаты составил циркулярное письмо-манифест, но ближайшая типография была только в Гавре, нужно было отправить манифест в город, что означало бы три или четыре дня задержки.
А распространить манифест необходимо было срочно: кандидат встретил более сильную оппозицию, чем он предполагал.
Габриель предложил сделать за ночь и следующий день пятьдесят экземпляров. Депутат пообещал ему сто экю, если он сделает эти пятьдесят экземпляров за сутки. Габриель обещал и вместо пятидесяти манифестов сделал семьдесят.
Кандидат в депутаты, преисполненный радости, дал ему пятьсот франков вместо трехсот и обещал порекомендовать богатому банкиру в Париже, который по такой рекомендации, может быть, возьмет его секретарем.
Габриель прибежал ко мне вечером, пьяный от радости.
"Мари, - сказал он мне, - Мари, мы спасены, через месяц я поеду в Париж. У меня будет хорошее место, тогда я тебе напишу и ты приедешь ко мне".
Я тогда даже не подумала спросить у него, в качестве ли жены зовет он меня приехать, настолько была далека от мысли, что Габриель может обмануть.
Я попросила его объяснить эти слова: они были для меня загадкой. Он рассказал мне про возможность устроиться на службу к банкиру и показал листок печатной бумаги.
"Что это такое?" - спросила я у него.
"Банкнота в пятьсот франков", - сказал он.
"Как! - вскричала я. - Этот клочок бумаги стоит пятьсот франков?"
"Да, - сказал Габриель. - И если у нас будет только двадцать таких, как этот, мы будем богаты".
"Это составит десять тысяч франков", - сказала я.
А Габриель не отрывал глаз от листка бумаги.
"О чем ты думаешь, Габриель?" - спросила я его.
"Я думаю, - сказал он, - что подобную банкноту скопировать не труднее, чем гравюру".
"Да… но, - сказала я, - это, должно быть, преступление?"
"Посмотри", - сказал Габриель.
И он показал мне две строчки, написанные внизу банкноты:
"Подделка банковского билета
карается по закону смертной казнью".
"Ах, не будь этого, - воскликнул он, - мы вскоре имели бы десять, двадцать, пятьдесят таких банкнот!"
"Габриель, - промолвила я, вся дрожа, - что ты говоришь?"
"Ничего, Мари, я шучу".
И он положил банкноту в карман.
Неделю спустя прошли выборы.
Несмотря на циркулярное письмо, кандидат не был выбран. После этого поражения Габриель пошел к нему, чтобы напомнить о его обещании, но тот уже уехал.
Габриель в отчаянии вернулся домой. По всей вероятности, несостоявшийся депутат забыл о том, что обещал бедному секретарю мэрии.
Вдруг мне показалось, что у Габриеля родилась какая-то идея; улыбнувшись, он остановился на ней, а потом сказал мне:
"К счастью, я сохранил оригинал этого дурацкого циркуляра".
Он показал оригинал, составленный и подписанный рукой кандидата.
"И что ты сделаешь с этим оригиналом?" - спросила я у него.
"О Боже! Ничего особенного, - ответил Габриель, - только при случае с помощью этой бумаги можно будет напомнить ему обо мне".
Больше он не говорил со мной на эту тему и, казалось, забыл о существовании этого циркуляра.
Неделю спустя мэр пришел к Тома Ламберу с письмом в руке. Оно было от провалившегося кандидата.
Против всякого ожидания, тот сдержал слово: он писал мэру, что нашел для Габриеля место служащего у одного из первых банкиров Парижа. Только пока требовалось поработать на сверхштатной должности в течение трех месяцев. Следовало поступиться временем и деньгами, после чего Габриель будет получать тысячу восемьсот франков жалованья.
Габриель прибежал поделиться со мной этой новостью, но если его она наполняла радостью, то меня глубоко огорчила.