IX
БАНКОВСКИЙ БИЛЕТ В ПЯТЬСОТ ФРАНКОВ
Выйдя на улицу, я вздохнул свободнее. Удивительное дело, этот человек вызывал у меня непонятную брезгливость, похожую на отвращение, испытываемое при виде паука или жабы. Мне не терпелось дождаться, когда он окажется вне опасности, и прекратить с ним всякие отношения.
На следующий день я пришел к нему, как и обещал; рана была в прекрасном состоянии.
Раны, полученные в результате ударов шпагой, имеют такое свойство - они либо приводят сразу к смерти, либо быстро заживают.
Рана г-на де Фаверна шла к полному излечению.
Неделю спустя он был вне опасности.
Согласно данному самому себе обещанию, я объявил больному, что мои визиты ему больше не нужны и со следующего дня они будут прекращены.
Он настаивал, чтобы я приходил еще, но я принял твердое решение и держался его.
- Во всяком случае, - сказал выздоравливающий, - вы не откажете лично принести мне портфель, который я вам вручил: он имеет для меня слишком большую ценность, чтобы доверить его слуге; я рассчитываю на эту последнюю любезность с вашей стороны.
Я пообещал это сделать.
И на следующий день я действительно принес портфель. Господин де Фаверн усадил меня возле своей кровати и, весело поигрывая портфелем, открыл его. В нем было примерно шестьдесят банковских билетов, большинство по тысяче франков. Барон вытащил две или три банкноты и, забавляясь, скомкал их в руке.
Я встал.
- Доктор, - начал он, - не удивляет ли вас, как и меня, одно обстоятельство?
- Какое? - спросил я.
- Что некоторые люди осмеливаются подделывать банковские билеты?
- Очень удивляет, это трусливо и гнусно.
- Гнусно, возможно, но не так уж трусливо. Знаете, надо иметь очень твердую руку, чтобы написать эти две короткие строчки:
"Подделка банковского билета
карается по закону смертной казнью".
- Да, конечно, но это преступление требует особой смелости. Тот, кто в уголке леса поджидает человека, чтобы его убить, почти так же храбр, как и солдат, идущий на штурм или захватывающий батарею, но, тем не менее, одного награждают, а другого посылают на эшафот.
- На эшафот!.. Я понимаю, когда посылают на эшафот убийцу, но гильотинировать человека за то, что он изготовил фальшивые банкноты, не находите ли вы, доктор, что это жестоко?
Барон произнес эти слова с таким беспокойством в голосе и так сильно изменившись в лице, что я был поражен.
- Вы правы, - сказал я ему, - и из верных источников мне известно, что это наказание предполагают смягчить и ограничиться галерами.
- Вам это известно, доктор? - живо воскликнул он. - Точно известно?.. Вы уверены?
- Я слышал, что это говорил как раз тот, от кого такое предложение вскоре поступит.
- Так это король. В самом деле, правда, вы же дежурный врач короля. Ах! Король сказал это! И когда это предложение должно быть сделано?
- Не знаю.
- Узнайте, доктор, прошу вас, меня это интересует.
- Вас это интересует? - спросил я с удивлением.
- Конечно. Разве не интересно любому стороннику гуманных мер узнать, что такой суровый закон упразднен?
- Он не упраздняется, сударь, просто смертную казнь заменят галеры. Вам это кажется большим улучшением судьбы виновных?
- Нет, конечно, нет! - смущенно подхватил барон. - Можно даже сказать, что это хуже, но, по крайней мере, сохраняются жизнь и надежда; каторга - это лишь тюрьма, и нет такой тюрьмы, из которой нельзя убежать.
Этот человек вызывал у меня все большее и большее отвращение. Я поднялся, чтобы уйти.
- Ну, что же, доктор, вы меня уже покидаете? - спросил барон, смущенно вертя в руках два или три банковских билета с явной целью сунуть мне их в руку.
- Конечно, - сказал я, отступая еще на шаг, - разве вы не выздоровели, сударь? Чем я могу быть вам теперь полезен?
- Вы недооцениваете удовольствие, которое доставляет мне ваше общество.
- Сожалею, сударь, у нас, врачей, мало времени предаваться удовольствию, каким бы оно ни было приятным. Наша компания - это болезнь, и, как только мы ее изгнали из одного дома, мы должны уйти вслед за ней, чтобы прогнать ее из другого. Вот так, господин барон, позвольте мне теперь откланяться.
- И я не буду больше иметь удовольствия видеть вас?
- Не думаю, сударь, вы вращаетесь в свете, а я там бываю мало, мое время четко рассчитано по часам.
- Но если я вдруг заболею?
- О, тогда другое дело, сударь.
- В таком случае я могу рассчитывать на вас?
- Вполне.
- Доктор, дайте мне слово.
- Мне незачем вам его давать, потому что я только выполню свой долг.
- Но все равно обещайте.
- Ну хорошо, сударь, обещаю.
Барон снова протянул мне руку, но поскольку я подозревал, что у него в руке лежат те самые банкноты, то сделал вид, что не заметил дружеского жеста, которым он прощался со мной, и вышел.
На следующий день я получил в конверте вместе с визитной карточкой г-на барона Анри де Фаверна один банковский билет в тысячу франков и один пятисотфранковый.
Я ему тотчас же ответил:
"Господин барон,
если бы Вы подождали, пока я Вам пришлю счет, то увидели бы, что я не оцениваю мои незначительные услуги так высоко, как это сделали Вы.
Я привык сам назначать цену за визиты и, чтобы успокоить Вашу щедрость, предупреждаю Вас, что визиты к Вам я оцениваю по самому высокому тарифу, то есть по двадцать франков.
Я имел честь посетить Вас десять раз, следовательно, Вы должны только двести франков; Вы мне прислали тысячу пятьсот франков, из них возвращаю Вам тысячу триста.
Имею честь быть и так далее.
Фабьен".
И действительно, я оставил у себя билет в пятьсот франков и отправил барону де Фаверну билет в тысячу франков и триста франков серебром; затем положил этот банковский билет в бумажник, где уже лежало с дюжину других билетов того же номинала.
На следующий день мне нужно было кое-что купить у ювелира. Эти покупки составили две тысячи франков, я оплатил их четырьмя банковскими билетами по пятьсот франков каждый.
Неделю спустя ко мне явился ювелир в сопровождении двух полицейских жандармов.
В банке, куда он отправился оплачивать счета, один из тех четырех билетов, которые я ему дал, был признан фальшивым.
Когда спросили, откуда у него эти банкноты, он назвал меня, и поэтому пришли ко мне.
Так как я взял эти четыре банкноты из бумажника, где, как я уже говорил, лежала дюжина других, а все они были из разных источников, то я не сумел дать какие-либо разъяснения правосудию.
Но, поскольку я знал моего ювелира как исключительно честного человека, то готов был возместить пятьсот франков, если мне вернут тот билет. Мне ответили, что это не практикуется, банк принимает все представляемые ему банковские билеты, даже если они признаны фальшивыми.
После того как с ювелира было снято подозрение в том, что он умышленно заплатил фальшивой банкнотой, он ушел.
Полицейские задали мне еще несколько вопросов и тоже ушли, после чего я больше ничего не слышал об этом грязном деле.
X
КРАЙ ЗАВЕСЫ
Прошло три месяца; однажды в утренней почте я нашел следующую маленькую записку:
"Мой дорогой доктор,
я действитильно очень болен, мне серьезно нужны Ваши знания. Зайдите ко мне сегодня, если Вы не держете злобу против меня.
Преданный Вам
Анри, барон де Фаверн,
улица Тэбу, № 11".
Это письмо, которое я привожу слово в слово с двумя украшающими его орфографическими ошибками, подтвердило мое мнение об отсутствии образования у моего пациента. В конце концов, если, как он говорил, он родился на Гваделупе, это было неудивительно.
Известно, насколько пренебрегают образованием в колониях.
Но, с другой стороны, у барона де Фаверна не было ни маленьких рук, ни маленьких ног, ни стройного и грациозного стана, ни приятной речи, присущей людям из тропиков, и мне было ясно, что я имею дело с провинциалом, несколько обтесавшимся во время пребывания в столице.
Впрочем, так как он действительно мог заболеть, я отправился к нему.
Я нашел его в маленьком будуаре, обтянутом дамастом фиолетового и оранжевого цвета.
К моему большому удивлению, эта небольшая комната, по сравнению со всей квартирой, оказалась довольно изысканной.
Он полулежал на софе в явно продуманной позе, облаченный в шелковые панталоны и яркий халат; в толстых пальцах он вертел очаровательный маленький флакончик работы Клагмана или Бенвенуто Челлини.
- Ах, как мило и любезно с вашей стороны прийти навестить меня, доктор! - сказал он, приподнимаясь и приглашая меня сесть. - Впрочем, я вам не солгал, ибо страшно болен.
- Что с вами? - спросил я. - Не рана ли?
- Нет, слава Богу. Теперь она кажется просто укусом пиявки. Нет, не знаю, доктор; если бы я не боялся, что вы будете смеяться надо мной, то сказал бы вам, что у меня истерические припадки.
Я улыбнулся.
- Да, - продолжал он, - эту болезнь вы оставили исключительно за вашими прекрасными дамами. Но дело в том, что я и правда страдаю, и очень сильно, сам не знаю, по какой причине.
- Черт возьми! Это становится опасным. А не ипохондрия ли это?
- Как вы сказали, доктор?
Я повторил слово, но увидел, что его смысл не дошел до барона де Фаверна; тем временем я взял его руку и положил два пальца на пульс.
В самом деле, пульс был беспокойный.
В то время как я считал удары, позвонили; барон подскочил на месте, и пульс участился.
- Что с вами? - спросил я у него.
- Ничего, - ответил он, - только это сильнее меня: я вздрагиваю, а потом бледнею, когда слышу звонок. Ах, доктор, говорю вам, что я очень болен!
Действительно, барон стал мертвенно-бледным.
Я начинал верить, что он не преувеличивает и в самом деле очень страдает. Единственно, в чем я был убежден, так это в том, что его физический недуг вызван нравственной причиной.
Я пристально посмотрел на него; он опустил глаза, бледность, покрывавшая его лицо, сменилась краснотой.
- Да, вы мучаетесь, это очевидно, - сказал я.
- Вы так думаете, доктор? - воскликнул он. - Могу сказать, я уже консультировался с двумя вашими собратьями по профессии; поскольку вы вели себя со мной несколько своеобразно, я не решался послать за вами. Те глупцы принялись смеяться, когда я им сказал, что у меня плохо с нервами.
- Вы мучаетесь, - продолжал я, - но причина этих страданий не физическая, вас терзает какая-то душевная боль, возможно серьезное беспокойство.
Он вздрогнул.
- Какое может быть у меня беспокойство, наоборот, у меня все идет наилучшим образом. Мой брак… кстати, вы знаете? Мой брак с мадемуазель де Макарти, который ваш господин Оливье чуть было не разрушил…
- Да, ну и что же?
- Так вот, он состоится через две недели; первое оглашение о предстоящем бракосочетании уже сделано… Кстати, господин Оливье был наказан за свои сплетни и принес мне извинения.
- Как это?
- Жермен, - сказал барон, - подайте мне портфель, тот, что лежит на камине.
Слуга принес портфель, барон взял его и открыл.
- Смотрите, - сказал он с легкой дрожью в голосе, - вот мое свидетельство о рождении: я родился в Пуэнт-а-Питре, как видите; а вот свидетельство господина де Мальпа, подтверждающего, что мой отец - один из первых и самых богатых собственников на Гваделупе. Эти бумаги были показаны господину Оливье, а так как ему знакома подпись губернатора, он был вынужден признать, что подпись подлинная.
Барон продолжал изучать бумаги, и его нервное возбуждение возрастало.
- Вы еще больше страдаете? - спросил я у него.
- Как я могу не страдать! Меня преследуют, меня травят, настойчиво стремятся оклеветать. Я не уверен, что со дня на день не буду обвинен в каком-нибудь преступлении. О да, да, доктор, вы правы, - продолжал барон, выпрямляясь, - я страдаю, и очень страдаю.
- Ну-ну, вам следует успокоиться.
- Успокоиться - легко сказать! Черт возьми, если бы я мог успокоиться, я был бы здоров. Послушайте, временами мои нервы напрягаются настолько, что готовы разорваться, зубы сжимаются так, как если бы они хотели сломаться, я слышу шумы в голове, словно все колокола собора Парижской Богоматери звонят у меня в ушах; тогда мне кажется, что я вот-вот сойду с ума. Доктор, какая самая легкая смерть?
- Зачем это?
- Дело в том, что иногда у меня появляется желание убить себя.
- Ну уж!
- Доктор, говорят, что отравление синильной кислотой - это мгновенная смерть.
- Действительно, это самая быстрая смерть, которая известна.
- Доктор, на всякий случай вы должны приготовить мне пузырек синильной кислоты.
- Вы сумасшедший.
- Да я заплачу вам сколько захотите, тысячу экю, шесть тысяч, десять тысяч франков, если вы гарантируете, что эта смерть без страданий.
Я поднялся.
- Ну, что вы, почему? - сказал он, удерживая меня.
- Я сожалею, сударь, но вы без конца говорите мне такое, что не только ограничивает мои визиты, но и делает наши дальнейшие отношения невозможными.
- Нет, нет, останьтесь, прошу вас, разве вы не видите, что меня лихорадит, именно из-за этого я говорю все это.
Он позвонил, вошел тот же слуга.
- Жермен, меня мучает жажда, - сказал барон, - принесите что-нибудь.
- Что желает господин барон?
- Вы выпьете что-нибудь со мной?
- Нет, спасибо, - ответил я.
- Все равно, принесите два стакана и бутылку рома.
Жермен вышел. Минуту спустя он возвратился с подносом; на нем стояло все, что требовал барон; только я заметил, что бокалы были для бордо, а не для крепких напитков.
Барон наполнил оба бокала, при этом его рука тряслась так сильно, что часть напитка, по крайней мере столько же, сколько попало в бокалы, пролилась на поднос.
- Попробуйте, - сказал он, - это прекрасный ром; я привез его сам из Гваделупы, где, как утверждает ваш господин Оливье д’Орнуа, я никогда не был.
- Благодарю вас, я никогда не пью.
Он взял один из бокалов.
- Как, вы все это выпьете? - спросил я у него.
- Конечно.
- Но если вы будете продолжать вести такой образ жизни, то сгорите до самого фланелевого жилета, покрывающего вашу грудь.
- Вы считаете, что можно убить себя, употребляя много рома?
- Нет, но можно получить гастроэнтерит, от которого умирают после пяти или шести лет страшных болей.
Он поставил бокал на поднос, уронил голову на грудь, положил руки на колени и со вздохом прошептал:
- Итак, доктор, вы признаете, что я очень болен?
- Я не говорю, что вы больны, я говорю, что вы мучаетесь.
- Разве это не одно и то же?
- Нет.
- Ну что же вы мне посоветуете, наконец? На всякую боль у медицины должно быть лекарство, иначе не стоит так дорого платить врачам.
- Я предполагаю, что это вы говорите не про меня? - ответил я, смеясь.
- О нет! Вы образец во всем.
Он взял бокал рома и допил его, не думая о том, что делает. Я его не остановил, так как хотел увидеть, какое действие окажет на него этот обжигающий напиток.
Никакого впечатления. Можно было подумать, что он выпил стакан воды.
Для меня стало ясно, что этот человек часто искал забвения в алкоголе.
Действительно, через какое-то время он оживился.
- В сущности, - сказал он, прерывая молчание и отвечая на свои собственные мысли, - я в самом деле напрасно истязаю себя таким образом! Я молод, богат, радуюсь жизни, это продлится столько, сколько возможно.
Он взял второй бокал и проглотил его залпом, как и первый.
- Итак, доктор, вы мне ничего не посоветуете? - спросил он.
- Отчего же! Я посоветую вам доверять мне и сказать, что вас беспокоит.
- Вы все еще полагаете, что у меня есть нечто, о чем я не решаюсь рассказать?
- Да, вы что-то скрываете.
- Очень важное! - сказал он с натянутой улыбкой.
- Ужасное.
Он побледнел и машинально взялся за горлышко бутылки, чтобы налить себе еще один бокал.
Я остановил его.
- Я вам уже говорил, что вы себя убьете.
Он откинулся назад и оперся головой об стену:
- Да, доктор, да, вы гениальный человек; да, вы догадались об этом сразу, тогда как другие ничего не поняли; да, у меня есть тайна, и, как вы говорите, ужасная тайна; тайна, которая убьет меня вернее, чем ром, что вы мешаете мне выпить; тайна, которую я все время хочу кому-нибудь доверить и которую открыл бы вам, если бы, как это делают духовники, вы дали обет молчания. Посудите сами, если эта тайна меня терзает так сильно, когда я уверен, что она известна только мне одному, то как бы я стал постоянно терзаться от мысли, что ее знает кто-то другой.
Я встал.
- Сударь, - сказал я ему, - я не требовал от вас откровения, вы меня пригласили как врача, и я сказал, что медицина ничем не сможет вам помочь в подобном состоянии. Теперь храните свою тайну, это в вашей воле, и пусть она тяготит ваше сердце или вашу совесть. Прощайте, господин барон.
Он дал мне уйти, не ответив ни слова, не сделав ни малейшего движения, чтобы удержать меня, не позвав меня обратно. Обернувшись, чтобы закрыть дверь, я смог увидеть, как он третий раз протянул руку к бутылке рома, своей гибельной утешительнице.
XI
УЖАСНОЕ ПРИЗНАНИЕ
Я продолжал свои визиты к больным; но, против воли, не мог прогнать мысль о том, что мне пришлось увидеть и услышать, хотя и сохранял к этому несчастному инстинктивное моральное отвращение, в чем я уже признавался.
С другой стороны, я начал испытывать к нему, если можно так выразиться, физическую жалость, какую каждый человек, которому предназначено страдать, ощущает по отношению к другому страдающему существу.
Я пообедал в городе, и, так как часть моего вечера была отведена на визиты к больным, возвратился домой после двенадцати ночи.
Мне сказали, что уже более часа в моем кабинете ожидает консультации какой-то молодой человек. Я осведомился об его имени, но оказалось, что он не захотел назвать себя.
Я вошел и увидел г-на де Фаверна.
Он был еще бледнее и взволнованнее, чем утром. На письменном столе лежала раскрытая книга, которую он пытался читать. Это был трактат Орфила по токсикологии.
- Ну что, вы чувствуете себя еще хуже? - спросил я у него.
- Да, очень плохо, - ответил он, - случилось страшное событие, ужасная история, и я прибежал, чтобы рассказать вам об этом. Послушайте, доктор, с тех пор как я в Париже и веду жизнь, которая вам известна, вы единственный человек, кому я полностью доверяю. Поэтому я пришел попросить у вас не лекарства от того, чем страдаю, вы мне уже сказали, что его нет, я это и так знал, - я пришел за советом.