- Да, да, да! Видел я еще вчера, как на площадке Луврского дворца его величество пожимал руку адмиралу. Господин Гиз шел слегка поодаль, и вид у него был, как у побитой собачонки. И знаете, что пришло мне в голову? Мне показалось, что дрессировщик показывает льва на ярмарке, заставляет его подавать лапу, как собачку, но хотя Жиль-простачок и корчит довольную рожу, но чувствуется, что он ни на минуту не забывает, что у протянутой лапы есть страшные когти. Да, клянусь седой бородой, видно было, как король чувствует адмиральские когти!
- Адмирал далеко хватает, он длиннорукий! - сказал корнет, пользуясь выражением, которое сделалось протестантской войсковой поговоркой.
- Знаете, для своих лет это очень видный мужчина, - вставила замечание Мила.
- Уж, конечно, я скорее бы выбрала в любовники его, чем какого-нибудь паписта, будь он молодой, - подхватила эти слова девица Трудхен, подружка корнета.
- Это столп веры, - сказал Мержи, желая внести свою долю похвал.
- Да, но гнет людей в бараний рог ради дисциплины, - произнес капитан, неодобрительно качая головой.
Корнет многозначительно прищурил глаз, и его толстое лицо сделало гримасу, которая должна была означать улыбку.
- Я не ожидал, - сказал Мержи, - от такого старого служаки, как вы, капитан, упреков адмиралу за то, что он требует точного соблюдения дисциплины в войсках.
- Да, да, это, конечно, бесспорно, дисциплина необходима, но в конечном счете нужно принять во внимание все солдатские передряги и не запрещать солдатам поразвлечься, когда выпадет случай. Эх, что там, у каждого человека есть какой-нибудь недостаток. И хотя адмирал приказал меня повесить, выпьем за здоровье господина адмирала!
- Как, адмирал приказал вас повесить? - воскликнул Мержи. - Но послушайте, для повешенного у вас слишком живой вид.
- Да, чорта с два!.. Он приказал меня повесить, но я не злопамятен. Давайте пить за его здоровье!
И прежде чем Мержи успел раскрыть рот для новых вопросов, капитан уже наполнил стаканы, и, сняв шляпу, приказал своим кавалеристам троекратно прокричать "ура". Пустые стаканы стояли на столе; шум смолк, Мержи опять спросил:
- Ну, так за что же вас приговорили к повешению, капитан?
- Да так, по пустячному поводу: разграбил какой-то монастыришко в Сент-Онже, а потом он как-то нечаянно сгорел…
- Да и, конечно, не все монахи успели удрать, - прервал его корнет, хохоча по поводу собственного остроумия.
- Экая, подумаешь, важность, сгорит ли эта сволочь раньше или позже, а вот адмирал, однако, поверите ли, господин Мержи, рассердился, рассвирепел не на шутку, приказал меня арестовать и тут без больших обрядов поставили меня под виселицу. Ну, тогда все дворяне и окружавшие его сановники, вплоть до самого Ла-Нy, совсем без нежностей относящегося к солдатам (Ла-Нy, как верно говорят, всегда хватает через, никогда не остановится раньше), вместе со всеми капитанами стали просить о моем прощении. А он уперся и отказал наотрез. Всю зубочистку искусал от бешенства, словно в исполнение поговорки: "Спаси господи от молитвы господ на Монморанси и от адмиральской зубочистки". "Эту мародерщину, - сказал он, - надо задушить, пока она еще ростом с девчонку, а ежели мы дадим ей вырасти в этакую бабищу, так она сама нас задушит". Тут, откуда ни возьмись, пастор с книжкой подмышкой, и ведут нас обоих к некоему общеизвестному дубу… еще теперь он у меня перед глазами, с огромным суком, торчащим словно нарочно для этого самого дела. И вот надели мне на шею веревку… всякий раз как эту веревку вспомню, так вот горло и пересохнет, так вот и жжет, и горит, словно трут под огнивом…
- На-ка, выпей, - сказала Мила и налила рассказчику полный стакан.
Капитан выпил залпом и сказал:
- Я уж самому себе казался чем-то вроде жолудя на дубовой ветке. Как вдруг мне пришло в голову кое-что сказать адмиралу: "Эх, достоуважаемый монсеньор, да разве можно так вздернуть на виселицу человека, который водил в огонь отряды отчаянных молодцов при Дрё?" Вижу, он перекусил зубочистку, сплюнул, принялся за вторую. Я думаю: "Вот прекрасно! Хороший знак!" А он подозвал капитана Кормье и что-то тихонько ему сказал. Потом обращается к палачу: "Ну, что мешкаешь? Вздернуть парня!" А сам отвернулся в сторону. И вздернули меня на самом деле. Но молодчина этот капитан Кормье: выхватил он шашку и мгновенно разрубил веревку. Свалился я с дубовой ветки краснее вареного рака…
- Поздравляю, - сказал Мержи, - дешево отделались.
Мержи внимательно смотрел на капитана. Он испытывал состояние неловкости от общества человека, по заслугам приговоренного к виселице. Но в те тяжелые времена преступления были так заурядны, что их нельзя было судить со строгостью нынешнего века. Жестокости одной стороны делали естественными суровые меры пресечения их, предпринятые другой стороной, а религиозная ненависть гасила всякий огонь национальной приязни. Надо сказать правду, тайные знаки внимания со стороны цыганки, которую Мержи стал находить красивой под влиянием винных паров, круживших его молодую голову скорее, чем привычные головы рейтаров, делали его в эту минуту особенно снисходительным к собутыльникам.
- Я целую неделю прятала капитана в крытой телеге, - сказала Мила, - и позволяла выходить ему только по ночам.
- А я, - подхватила Трудхен, - кормила его и поила. Вот пусть он сам это подтвердит.
- Адмирал сделал вид, что очень рассердился на Кормье, но все это была разыгранная комедия. Но что касается меня, то я долго тащился в арьергарде, не смея показаться адмиралу на глаза. И вот пришел день осады Лоньяка. Он увидел меня в редуте и говорит: "Дитрих, дружище, раз ты не повешен, так будешь застрелен", и показывает мне рукой на выход из редута. Я его понял. И кинулся в атаку, а через день встречаю его на главной улице города, протягиваю ему шляпу, простреленную пулями. "Монсеньор, - говорю я ему, - меня расстреляли с таким же успехом, как и повесили". А он улыбается и протягивает мне кошелек со словами: "Ну, вот тебе, купи новую шляпу". С тех пор мы стали друзьями. Да, штурм этого Лоньяка был штурмом, а как заняли город, прямо вспомнить сладко этот день!
- Ах, какие там шелковые платья! - воскликнула Мила.
- А сколько прекрасного белья! - воскликнула Трудхен.
- Самое горячее дело было все-таки у монахинь главной обители, - отозвался корнет. - Две сотни кавалерийских стрелков упросили стать на постой к сотне монашенок…
- И больше двадцати из них отреклись от папизма, - сказала Мила, - вот до чего пришлись по вкусу им гугеноты!
- Да, там стоило посмотреть на моих аргулетов , - воскликнул капитан. - Ведут коней на водопой, а сами в церковных ризах. Овес кони ели на алтарях, а их славное церковное вино мы глотали из серебряных поповских посудин.
Он повернул голову, чтобы еще потребовать вина, и увидел трактирщика со сложенными руками, с глазами, поднятыми к небу в неописуемом ужасе.
- Ну и болван! - сказал удалец Горнштейн, пожимая плечами. - Ну, можно ли быть таким идиотом, чтобы верить всей брехне католических болтунов в рясе! Знаете ли, де-Мержи, в битве под Монконтуром я убил пистолетным выстрелом одного дворянчика из отряда герцога Анжуйского; когда я снял его камзол, как вы думаете, что я увидел у него на животе? Большой кусок шелка, вышитый именами святых. Этой штукой он хотел спастись от пуль. Чорта с два! Я ему доказал, что протестантская пуля пробьет любую тряпку, сколько бы ее ни святили католические попы.
- Тряпки, конечно, ни черта не стоят, - вмешался корнет. - А вот у меня на родине продается пергамент, кусочки которого спасают от свинца и железа.
- А я всему предпочитаю панцырь из кованой стали, - заметил Мержи. - Из тех сортов, что в Нидерландах кует Яков Лешо.
- А вот послушайте, - снова возразил капитан, - не отрицайте, что можно добиться непроницаемости. Смею вас уверить, что я сам видел в битве при Дрё некоего дворянчика, которому пуля угодила прямо в грудь. Но он знал один состав, который сделал его неуязвимым, и натерся этой мазью под нагрудником из кожи буйвола, так что даже пуля не оставила кровоподтека, бывающего при контузиях.
- А вы не думаете, что дело сделал этот нагрудник из буйволовой кожи, о котором вы сказали, что это он ослабил удар пули?
- Ну, уж вы, французы, ничему не хотите верить. А что бы вы сказали, если бы увидели, как я, своими глазами, как один силезский латник распластал руку на столе и кто ни бил с размаху по ней ножом, не мог сделать даже царапины? Вы смеетесь, вам кажется невероятным? Спросите у Милы, она из той страны, в которой колдуны так же часты, как здесь монахи. Она порасскажет вам жуткие истории. Иной раз осенью, в долгие вечера, вокруг костров и под открытым небом, она рассказывала нам такие приключения, что волосы шевелились на голове от ужаса.
- С каким бы удовольствием я послушал такую историйку, - сказал Мержи. - Красотка Мила, сделай это одолжение.
- В самом деле, Мила, - поддержал эту просьбу капитан, - расскажи-ка нам какую-нибудь историю, пока мы будем осушать эти бутылки.
- Хорошо, слушайте… А ты, молодой кавалер, ни во что не верящий, все свое неверие оставь пока при себе.
- Кто тебе сказал, что я ни во что не верю? - сказал Мержи вполголоса. - Право, я верю в то, что ты меня приворожила и я влюбился по уши.
Мила тихонько его оттолкнула, так как шепчущие губы Мержи были совсем у ее щеки, и, осмотревшись кругом быстрым взглядом, чтобы удостовериться в том, что все ее готовы слушать, она приступила к рассказу.
- Ну, капитан, вы, конечно, бывали в Гаммельне?
- Ни разу.
- А ты, корнет?
- Тоже никогда.
- Как же так, неужто здесь нет никого, кто бывал в Гаммельне?
- Я прожил там целый год, - сказал один из стрелков, подошедших к столу.
- Так, Фриц. Значит, ты видел гаммельнскую церковь?
- Еще сколько раз!
- И цветные оконные витражи?
- Ну, разумеется.
- И то, что на стеклах нарисовано?
- На стеклах… на стеклах… да, на окне, по левую сторону, помнится мне, изображен черный великан, играющий на флейте, а за ним бегут маленькие дети.
- Правильно! Так вот я расскажу вам историю черного человека с маленькими детьми. Много лет назад жители Гаммельна страдали от невероятного нашествия крыс, которые наступали с севера такими густыми массами, что вся земля казалась черной; извозчики боялись пускать лошадей через дорогу, по которой шли вереницы этих животных. Все было сожрано дочиста. Съесть на гумне мешок с зерном для этих крыс было таким же обыкновенным делом, как для меня проглотить стакан вина.
Она глотнула, вытерла губы и продолжала:
- Крысоловки, капканы, крысиный яд - ничто не помогало. Из города Бремена затребовали барку, в которой привезли тысячу сто кошек, но и это оказалось бесполезным: на тысячу истребленных крыс появлялось десять тысяч новых, еще прожорливее прежних. Одним словом, не явись избавление от этой напасти, в Гаммельне не осталось бы ни зернышка, и люди перемерли бы с голоду. Но вот однажды, в пятницу, заявился к городскому бургомистру великан, рот до ушей, в красной куртке, с острым колпаком на голове, в широких штанах с лентами, серых чулках и башмаках с огненными бантами. На боку кожаная сумочка. Я, как живого, его вижу.
Все невольно посмотрели на стену, куда пристально устремлялись глаза цыганки.
- Так значит ты его видела? - спросил Мержи.
- Я-то не видела, но моя бабушка видела и так хорошо запомнила его наружность, что могла бы нарисовать его портрет.
- Ну, и что же он сказал бургомистру?
- Он предложил ему за сто дукатов избавить город от постигшей его напасти. Ясно, конечно, бургомистр и горожане согласились сейчас же и ударили по рукам. Тогда пришелец вынул из кожаной сумки медную флейту и, став на рынке, перед собором, но - заметьте - спиной к церкви, заиграл такую диковинную мелодию, какой никогда не слыхали германские флейтисты. И вот, услышав эту музыку, крысы и мыши из-под стропил и кровельных черепиц, изо всех дыр, нор, амбаров и сараев, сотнями и тысячами сбежались к нему. Пришелец, не прерывая игры на флейте, сдвинулся с места и пошел к берегу Везера. Там, сняв штаны и разувшись, он вошел в воду, а вслед за ним пошли в воду все гаммельнские крысы и утонули. Во всем городе осталась одна единственная крыса. И вы сейчас увидите почему. Колдун - а это был колдун - спросил у одной отставшей крысы, еще не успевшей утонуть: "А почему Клаус-Белый Крыс не явился?" - "Государь мой, - ответила крыса, - Клаус так стар, что не может ходить". "Ступай за ним", - сказал колдун. И крыса поплелась обратно в город и скоро пришла с огромной белой крысой такой старой, что не могла двигаться сама. Крыса помоложе тащила старую крысу за хвост. И так обе вошли в реку Везер и утонули так же, как и их товарки. Город был от них очищен. Но когда незнакомец пришел в ратушу за условленной платой, то бургомистр и горожане, рассудив, что им больше нечего бояться крыс, и воображая, что они легко могут обойти беззащитного чужеземца, не постыдились предложить ему вместо обещанной сотни только десять дукатов. Незнакомец настаивал, а они его выгнали. И вот тогда он произнес угрозу, что заставит их дорого заплатить, если они в точности не исполнят условия. Горожане хохотом ответили на его слова, выставили его за дверь ратуши, дав ему прозвище "распрекрасного крысолова". Кличку эту подхватили городские мальчишки и ею провожали его по городским улицам вплоть до самых Новых ворот. В следующую пятницу, ровно в полдень, незнакомец снова вошел на рынок. На этот раз на нем была ярко-алая шапка, заломленная с невероятной удалью. Он вынул из сумки новую флейту, совсем не ту, что в первый раз, и как только заиграл, все гаммельнские мальчики, от шести до пятнадцати лет, собрались к нему и вслед за ним вышли за городскую черту.
- И что же, гаммельнские жители позволили их сманить? - спросили в один голос капитан и Мержи.
- Жители шли следом за ними до горы Коппенберг, вплоть до пещеры, которая теперь завалена. Флейтист вошел в пещеру, и все дети за ним. Еще некоторое время слышались звуки флейты, но мало-помалу они затихли, и потом наступила тишина. Дети сгинули, и с тех пор о них не было ни слуху, ни духу.
Цыганка остановилась, посматривая на лица слушателей и наблюдая, какое впечатление произвел ее рассказ.
Рейтар, живший в Гаммельне, заговорил первый.
- Это все верно, и когда в Гаммельне говорят о каком-нибудь событии, то определяют его срок: "Это случилось через двадцать лет после увода наших ребят… Господин Фалькенштейн разграбил наш город через шестьдесят лет после увода наших ребят".
- Занятнее всего, - сказала Мила, - что в те времена, совсем далеко от тех мест, в Трансильвании, появились чьи-то дети, хорошо говорившие по-немецки, но они не могли объяснить, откуда они появились. Они переженились на новом месте, научили своих ребят немецкому языку; отсюда и пошло, что в Трансильвании до сих пор говорят по-немецки.
- По-вашему, это и есть гаммельнские ребята, перенесенные туда дьяволом? - спросил Мержи, улыбаясь.
- Бог свидетель, - это всё верно! - воскликнул капитан. - Я бывал в Трансильвании и прекрасно знаю, что там говорят по-немецки, между тем как вокруг слышна какая-то чортовская тарабарщина.
Свидетельство капитана стоило всех прочих возможных доказательств.
- Хотите я вам погадаю? - спросила Мила у Мержи.
- Сделай милость, - ответил Мержи, обняв цыганку за талию левой рукой и показывая ей раскрытую правую ладонь.
Пять минут Мила всматривалась в ладонь, не говоря ни слова и только задумчиво качая головой.
- Ну, говори, красавица, станет ли та, которую я люблю, моей любовницей?
Мила щелкнула его в ладонь.
- Добрый час… и злой час, - сказала она. - Синие глаза несут и счастье и гибель. А хуже всего, что ты прольешь свою же кровь…
И капитан и корнет молчали, казалось, пораженные зловещим концом этого туманного пророчества.
Корчмарь, стоя в стороне, крестился широким крестом.
- Знаешь, я поверю, что ты настоящая чародейка, если угадаешь, что я сейчас сделаю.
- Ты меня сейчас поцелуешь, - сказала Мила шопотом.
- Она колдунья, - закричал Мержи, целуя ее. Потом он стал тихонько болтать с миловидной гадалкой и, казалось, и он и она хорошо понимали друг друга и столковались быстро.
Трудхен взяла лютню, на которой уцелели почти все струны, и начала наигрывать какой-то германский марш. Потом, когда стрелки стали вокруг нее толпой, она запела на своем родном языке военную песнь, а рейтары во весь голос подхватывали припевы. Капитан, разгоряченный ее примером, запел таким голосом, что задребезжали стекла старую гугенотскую песню, слова которой были так же дики, как и ее мелодия.
Наш принц Конде убит,
Лежит в сырой земле.
Но Колиньи сидит
Попрежнему в седле.
Проклятые паписты
Бежали далеко
От яростного свиста
Меча Ларошфуко.
Рейтары, разгоряченные вином, разошлись, каждый запел свою песню. Пол покрылся осколками бутылок и посудными черепками. Кухня огласилась руганью, раскатами смеха и пьяными песнями. Однако, вскоре сонливость, под влиянием крепких паров орлеанского вина, овладела головами участников пьяной оргии. Солдаты повалились на скамьи. Корнет, выставив к дверям двух часовых, пошатываясь, искал дорогу к своему ложу. Капитан, еще сохранивший способность итти по прямой, не сворачивая с дороги, поднялся по лестнице в комнату трактирщика, выбранную капитаном, так как это была лучшая комната корчмы.
А что же Мержи и цыганка? Их не было в комнате в ту же минуту, когда капитан затянул свою песню.
Глава вторая
ДЕНЬ ПОХМЕЛЬЯ
Носильщик . Говорят вам: платите деньги немедленно.
Мольер , "Жеманницы".
День уже разгорелся, когда Мержи проснулся с головой, тяжелой от вчерашнего вечера. Его платье было разбросано по комнате. Дорожный баул, открытый, валялся на полу. Приподнявшись на кровати, он смотрел некоторое время на окружающий его беспорядок и почесывал голову, собираясь с мыслями. Лицо выражало одновременно утомление, изумленное состояние и даже тревогу.
По каменной лестнице, которая вела к нему в комнату, раздались тяжелые шаги. Дверь открылась без всякого стука, и вошел трактирщик, еще более мрачный, чем накануне. Но в глазах его было выражение наглости, сменившей вчерашний страх.
Он огляделся в комнате и осенил себя крестом, словно охваченный ужасом при виде такого беспорядка.
- Ах, молодой кавалер, - воскликнул он, - вы еще в постели! Ну, пора вставать, давайте сочтемся.