В 11.15 он вышел из дома, проверил, нет ли за ним наблюдения, - все вокруг было чисто. Все же для полного контроля проделал маневр ухода, воспользовавшись давно примеченным поблизости проходным двором. Все чисто. К углу Марьинской и Ключевой он подошел за 10 минут до назначенного срока и занял такую позицию, откуда ему будет видно приближение радистки и он сможет даже проконтролировать, нет ли за ней хвоста.
Без пяти минут двенадцать он увидел Ирмгардей. Она шла по Ключевой к перекрестку с Марьинской и по той стороне, где он должен был оказаться ровно в двенадцать часов.
На ней был темно-серый летний плащ. Ее белые волосы были завиты по немецкой моде: надо лбом возвышался валик, а сзади волосы спускались кольцами к плечам и по нижнему краю были подвернуты внутрь. Высокая и, как показалось Самарину, стройная, она спокойно, неторопливо шла по улице, засунув руки в карманы плаща. Самарин смотрел на нее несколько удивленно - он видел ее красивой.
Но вот и она увидела его и улыбнулась чуть-чуть, одними сжатыми губами.
Они стояли рядом перед витриной магазина, их плечи соприкасались.
- Улица Мартас, 5, - сказала она тихо, не отворачиваясь от витрины.
- Ясно, - тихо отозвался Самарин. - С приездом...
Он тронул ее руку, она чуть повернулась к нему и, осмотревшись, взяла из его руки сжатую в комочек бумажку. И тотчас ушла. Самарин смотрел ей вслед. Она удалялась по Марьинской улице к центру и шла так же неторопливо, спокойно.
Вот и все. Радиосвязь есть!
И тут только Самарин услышал улицу, будто только что включили звук. По мостовой мчались, рыча моторами, автомобили, прогремел трамвай. Мимо Самарина, толкая его, шли люди, он слышал то немецкую, то латышскую речь. На руках у женщины, капризно сдирая с головы панамку, плакал ребенок. Поперек улицы мелькнула тень - и с неба обрушился рев низко пролетевшего самолета. Увидеть его Самарин не успел. И вдруг тоже откуда-то сверху - песня. Немецкая. Голоса пьяные. Самарин поднял голову - в доме напротив в распахнутом окне на третьем этаже стояли, обнявшись, два немца и орали песню. Самарин разобрал только одну многократно повторявшуюся фразу: "Эльза, Эльза, люби меня".
Самарин рассмеялся, сам не зная чему. Нет, все-таки тому, что он сегодня получил связь. Это здорово, что есть связь. Все вокруг видится иначе, даже шагается как-то тверже, думается острее и хочется действовать, действовать.
Ирмгардей сказала: "улица Мартас, 5". Виталий знает этот адрес - там живет подпольщик Рудзит. Самарин уже просматривал и эту улицу, и этот дом.
Самарин знает о Рудзите только то, что это надежный человек, оставленный в Риге партией, и что его "крышей" является нищенство на рынке. Значит, связь будет через него.
Сегодня же Самарин к нему зайдет. В Москве ему дали этот адрес и сказали: после прибытия радистки в Ригу зайдешь, познакомишься с ним, и все. Но если радистка в срок на явку не придет, все равно спустя две недели зайди к нему, он скажет тебе, как будет со связью. Самарин предупрежден, что нужно приходить после семнадцати часов.
Времени до этого еще много, и Самарин решает зайти к Фольксштайну в интендантство. Вчера в очередной раз Фольксштайн звонил ему по телефону, Самарин с тревогой ждал, что немец скажет о готовности Граве продолжать переговоры. А сегодня, когда у него появилась связь, он мог даже сам поторопить их с переговорами.
Фольксштайна появление Самарина так обрадовало, что он даже забыл поздороваться:
- Как дела, дорогой Раух? Вы чудесно выглядите!
- Дела не радуют, - сухо ответил Самарин. - Отец ругает меня последними словами.
- Могу вас заверить, что Граве действует, - торопливо вполголоса заговорил Фольксштайн. - Как раз вчера из Берлина вернулся и... - Он запнулся и умолк, поздно сообразив, что выбалтывает лишнее.
- А при чем здесь кто-то еще? - уцепился за это Самарин.
- Совсем нет, совсем нет, - пробормотал Фольксштайн. - Просто Граве ждал этого сослуживца, чтобы высвободиться от некоторых своих дел. А пока его не было, Граве просто не мог урвать время для встречи с вами! - торопясь, сбивчиво объяснял Фольксштайн, и было видно, что он неумело врет.
- Объяснить все это отцу я не могу. Отец считает, что я устроил себе курортную поездку, и он прав.
- Но он должен понимать, что серьезное дело требует серьезной подготовки, - возразил Фольксштайн.
- Весь вопрос - серьезное ли дело? Не окончится ли оно мыльным пузырем?
- Я могу сказать одно: Граве все время говорит об этом деле, но, именно потому, что оно серьезное, он тоже не хочет остаться в дураках и продумывает условия сделки, а для этого необходимо время.
Самарин промолчал, думая, что фраза "не хочет остаться в дураках" тоже свидетельствует о том, что Граве, может быть, всего лишь посредник, а главное лицо - тот человек, возвращения которого из Берлина он действительно ждал. Ладно, Фольксштайн о сегодняшнем его визите наверняка расскажет Граве, и тот станет действовать быстрее. Хоть что-нибудь. Теперь еще одно дело.
- Не может ли господин Граве выдать мне ночной пропуск? - спросил Самарин.
- Граве для этого не нужен, - улыбнулся Фольксштайн и тут же по телефону отдал кому-то распоряжение немедленно выписать пропуск на имя Вальтера Рауха, коммерсанта.
Пока принесут пропуск, можно еще поговорить.
- Как идут дела? - небрежно спросил Самарин.
- Если откровенно - плохо, - вздохнул Фольксштайн. - Во всем страшная неразбериха. Я не раз думал, как хорошо, что мы с вами не затеяли то дело с мясом или кожей. Все так запуталось. Мы призваны проводить здесь плановые заготовки для армии, а армия сама берет все, что ей надо, и в лучшем случае выдает какие-то идиотские расписки. К нам с этими расписками приходят латыши, а мы им даже сказать ничего не можем. Реквизиция вызывает недовольство не только у отдельных людей, но даже у местных организаций. Они пишут жалобы в Берлин, а потом попадает мне и моим коллегам.
- Разве наша армия не была всегда образцом дисциплины?! - спросил Самарин удивленно и огорченно.
- Есть такое выражение: победители всегда правы, - ответил Фольксштайн. - И сейчас, когда наша армия ведет в России новое грандиозное наступление, не так-то просто требовать от солдат какой-то дисциплины в здешних тыловых зонах.
- Кстати, как там наши дела в России? Я тут совершенно оторвался от событий.
- Дела отличные, наши танкисты уже купаются в Дону, - ответил Фольксштайн.
- Что это еще за Дон?
- Ну, я вижу, вы действительно оторвались от событий. Дон - это великая русская река.
- А Волга? - наивно спросил Самарин.
- О, это тоже их великая река, и наши подойдут к ней в ближайшие дни. А там как раз город господина Сталина - Сталинград.
- А как с Москвой?
- Она упадет, как перезрелый плод, когда мы отрежем ее от юга Сибири. Она нам уже стоила крови в прошлом году. Сведущие люди говорят, что задержка с Москвой происходит только оттого, что за первый год войны мы потеряли цвет нашей армии, самые ее опытные и боевые силы. Это необходимо учитывать. Словом, у Москвы свой черед.
- Господи! Кто же там у русских воюет? - удивился Самарин. - Я же видел в кино многотысячные стада русских пленных. В газетах называли какие-то миллионные цифры.
- Этому удивляются не только вы, - задумчиво произнес Фольксштайн. - Граве считает, что в этом деле серьезно оскандалился наш абвер, он дал фюреру неточные данные о ресурсах России. Ну ничего, сейчас этим делом занялась и служба безопасности, и гестапо. Говорят, рейхсминистр Гиммлер берет все это дело в свои руки. Давно бы надо...
Так, совершенно неожиданно, сверх всякой программы, Самарин получил весьма ценную информацию.
Получив ночной пропуск, Самарин ушел, сказав на прощание, что его возможности ждать на пределе.
Зайдя домой, он составил и зашифровал краткое донесение о разговоре с Фольксштайном. Все-таки это важно, что немцы заговорили о своих больших потерях в России, об ошибках своей разведки. Пусть пока еще между собой, но заговорили же! Значит, почувствовал беду их проклятый рейх.
Это донесение Самарин рассчитывал сегодня же отдать Ирмгардей, он был уверен, что она базируется у Рудзита, на улице Мартас, она назвала именно этот адрес.
Но ее там не оказалось...
В полуподвальной комнатушке, в которой еле поместились кровать и стол, он увидел высокого мужчину с настолько заросшим лицом, что определить его возраст было невозможно. Он стоял, как-то странно держась одной рукой за стол. Отняв руку от стола, он быстрым движением схватил стоявший у стены костыль и подставил его под плечо. У него не было ноги ниже колена. Деревянная культяпка с ременными пристяжками лежала на полу возле кровати.
Самарин произнес парольную фразу. Рудзит на приличном русском языке сказал ответную и показал на кровать:
- Садись сюда.
Он нисколечко не был ни удивлен, ни взволнован, точно к нему каждый день приходили люди, которые вместо приветствия произносили малопонятные сочетания слов пароля.
Самарин сел на скрипучую кровать и спросил:
- А где радистка?
- На что она тебе?
- Как это на что? Мне с ней работать.
- Она живет на Лесном кладбище. Смотритель кладбища - ее родственник. Но ты свои дела должен приносить мне, а от радистки сюда будет бегать девочка, ее племянница. Она завтра как раз и прибежит. Ты должен сообщить радистке, в какие дни ей нужно присылать девочку. - Рудзит сказал все это ровным сипловатым голосом и с той простой деловитостью, с какой люди говорят о любой обычной работе. Он помолчал немного и сказал: - Да, вот что еще. С восьми утра до четырех я - на рынке, возле главного здания. Так что свои дела можешь приносить мне и туда. Особенно, когда срочно. Тогда я и сам могу съездить на кладбище.
Уже можно уходить, но Самарин медлил, всматривался в Рудзита. Кто он, этот латыш-инвалид, по воле партии, оставшийся в занятом врагом городе, чтобы помогать опасной тайной борьбе с фашистами? Но сегодня Самарин ничего об этом человеке не узнает. Это произойдет позже, зимой, когда они вместе в этой же комнатушке услышат по радио из Берлина траурное сообщение о гибели в Сталинграде 6-й армии Паулюса. И тогда Рудзит вдруг засмеется и скажет: "Из чужого горя себе радости не сделаешь! - и пояснит: - Это любил говорить мой товарищ по тюремной камере. Верные слова... верные..." Самарин спросит: "А вы когда в тюрьме сидели?" - "Я немного сидел, всего два года, с тридцать восьмого по сороковой. Глупо попался. Из-за нее вот..." Он покажет на обрубленную ногу.
Рассказ Гунара Рудзита
- Происхожу я из крестьян, из крестьянского пролетариата. Дед батрачил, отец батрачил, и я батрачил. Образование имею четыре класса и пять лет в пастухах. Хорошая работа - все время на природе и есть время подумать. Лежу, бывало, под кустиком и смотрю в небо. Плывут облака. Куда они плывут? А зачем живу я? И связалось это в моей голове накрепко: как гляну на облака, так о своей жизни думаю - зачем, значит, живу? И ответа у меня нет.
Но вот однажды к моему хозяину на сезон нанялся парень немного постарше меня, по имени Харис, веселый такой - все ему нипочем. Первую росу косой отмахнет, день - с граблями. Вечернюю росу - опять с косой, а потом еще с хозяйскими ребятами в мячик играет.
Как-то утром подходит он ко мне в поле, а я лежу - смотрю в небо. Сел возле меня и спрашивает:
- Бога там, случайно, не углядел?
А я спрашиваю у него:
- Куда плывут облака?
Он отвечает:
- Плывут, куда ветер гонит.
Я спрашиваю:
- Так они без толку и плавают?
- Почему без толку? - говорит Харис. - Плавают, пока не прольются на землю дождем, от которого, сам знаешь, вся природа оживает.
Тогда я и спрашиваю:
- А зачем живу я?
Харис рассмеялся и отвечает:
- Для того, чтобы однажды пролиться дождем, за что люди скажут тебе спасибо.
- Человек не облако, - сказал я.
И опять Харис рассмеялся.
- Это ты подметил правильно. Но каждый человек только тогда не зря живет, если он сделает хоть маленькое добро людям.
Я подумал и говорю:
- Какое от меня добро людям, разве что одному хозяину, что я его скот пасу!
- Вот, вот, - согласился Харис, - ему ты добро делаешь, а он из этого добра делает себе деньги. А ты бы сделал добро Юрису! - Это он про другого батрака нашего хозяина. Юрис болел туберкулезом, и не дальше как вчера хозяин объявил, что дает ему расчет.
Я подумал: какое же добро я могу сделать Юрису? Но, так ничего и не придумав, говорю:
- Я же не доктор.
Харис спрашивает:
- А ты понимаешь, что означает для Юриса расчет посреди сезона? Кто его возьмет, больного, да еще с двумя детьми? Расчет - это гибель для всей его семьи. Нет крыши над головой, и нечего есть.
- Что же я могу для него сделать? Я сам такой же.
Тогда Харис говорит:
- Я договорился с Лапиньшем и его женой, с Зигмундом и Лией, - это все наши батраки, - что сегодня вечером мы скажем хозяину так: если он Юриса выгонит, мы все от него уходим. Вот и идем ты с нами. Пролейся дождем.
- Да он всех нас выгонит вместе с Юрисом, - сказал я.
- Не может он всех выгнать в самый разгар сезона, - отвечает Харис.
В общем, вечером мы пошли к хозяину и все так и сказали. Он как заорет, грозить начал. Мы стоим, слушаем, молчим. Орал, орал, а потом и говорит:
- Ладно, негодяи, но я с вас удержу за все, что ваш Юрис сожрет, не работая.
- А это уж не по закону, - заявляет Харис - За это можно и в суд подать.
- Убирайтесь вон! - крикнул хозяин.
Мы ушли...
И вот с того дня началась моя пролетарская академия, где я постиг, зачем я живу. А Харис стал моим главным учителем. Оказалось, что он из рабочих, состоит в коммунистах в железнодорожном депо Даугавпилса, а в батраки на то лето он пошел только потому, что в городе полиция стала им сильно интересоваться.
Осенью я вместе с ним уехал в Лиепаю, и там мы стали работать грузчиками в порту. Боевой народ - портовики: языкастый, кулаки - что чугунные гири, а дружные, как родные братья. Там пошел я выше в своей академии - стал коммунистом. Помню нашу первомайскую стачку. Вот был праздник души! Все, что мы потребовали, получили.
А в тридцать седьмом весной - несчастье. Выгружали мы бочки с цементом. Тяжелые они, будто свинцом налитые. Но ничего, приноровились. Складывали их в пирамиды. Мимо проезжал грузовик, задел за пирамиду, бочки покатились, а я стоял снизу. Нога моя попала между двумя бочками - кости вдребезги. В тот же день мне ногу отрезали.
Думал, на том конец моей жизни. Но портовики - славный народ. Пошли все, как одни, к начальству, говорят: "Или вы назначите пособие Рудзиту, или забастовка". Трое суток не работали. Хозяева пароходов взвыли - разгар навигации, а их суда стоят. На четвертый день присудили мне пособие.
И стал я связным у портовых коммунистов. А чтобы иметь положение, подучили меня сапожному делу. Когда надо, закрываю свою будочку и еду в Ригу за листовками или еще за чем. Скажу полную правду - считал себя счастливым человеком, хотя и без ноги.
В тридцать восьмом, в марте, поехал я в Вентспилс. Там мне надо было встретиться с одним нашим человеком, который бежал из рижской тюрьмы, передать ему деньги и сделанные для него фальшивые документы. Явка была у тамошнего коммуниста, тоже грузчика. Приезжаю я к нему и узнаю, что того человека, которому мы хотели помочь, два дня назад взяла полиция, а предал его один тип, который работал в порту маркировщиком грузов и состоял в коммунистах. На самом деле был он провокатором, работал на полицию. Теперь он делал вид, будто горюет вместе со всеми по поводу ареста товарища. Но портовики точно установили - его работа.
Тогда я, как говорится, проявил инициативу - предложил вентспилсским товарищам ликвидировать провокатора. Они это обсудили и меня поддержали.
Зазвали мы его в пивнушку, затеяли ссору с дракой, и в удобный момент я всадил провокатору финку. И тут как тут полиция - наверное, почуяли недоброе, а может, кто сигнал им подал. Все товарищи имели по две ноги и успели убежать. А я остался. Схватили. Стали допрашивать, а я им говорю, что попал в ту компанию случайно, не на что было выпить, а они угощали, и вообще был я здорово пьян, ничего не видел, ничего не помню. Ну... стали они меня бить. Зверски били. Я твержу одно: ничего и никого не знаю. Они сделали проверку в Лиепае, но ничего нужного им там про меня не сказали: был грузчиком, а теперь инвалид-сапожник. И все же они переправили меня в Ригу, в Централ знаменитый. И пошло все сначала: допрашивают, бьют, опять допрашивают. Но я уже пообвыкся с таким положением, твержу все то же: никого и ничего не знаю. Сидел сперва в одиночке, потом перевели меня в общую - на двенадцать человек. А там - здравствуйте - Харис. Но мы вида не подали. Познакомились, будто впервые увиделись. Так что, если была в камере подсадка, она ничего не заметила. Допрашивать меня перестали, но ни суда, ни свободы. А Хариса таскали чуть не каждый день, даже увозили на допросы в главную охранку. И однажды он не вернулся. Исчез человек. Просто исчез, и все. Позже тюремщики сказали, будто была у него попытка к бегству, да не вышло. Но мы-то уже знали этот их способ: "при попытке к бегству". Словом, исчез мой дорогой друг и учитель Харис.
Так вот, бывало, мы с ним в камере беседовали о жизни - до какого же предела будет длиться торжество наших врагов? И Харис всегда говорил: "Недалек тот предел. На чужом горе радости себе не сделаешь. Захлебнутся они нашим горем, вот увидишь..."
Я-то увидел, а он - нет...
Когда в сороковом свергли фашиста Ульманиса, я вышел на свободу, стал искать Хариса. Думаю - вдруг жив? Но подтвердилось: убили его в охранке. Стал я искать его близких - он говорил, что в Риге у него живет мать. Из одного протокола его допроса в охранке видно, что мать таскали на очную ставку с сыном. Там был записан ее адрес. Поехал я туда и узнал: померла она за три месяца до новой нашей жизни. Решил снести на ее могилу цветы, но и этого не смог сделать - никто не мог мне сказать даже, на каком кладбище ее зарыли.
Ну что ж, думаю, теперь единственное, что я могу сделать для моего друга и учителя, - это отдать свою жизнь святому делу, к которому он меня привел. Пришел я в райком партии. Меня спрашивают: куда ты хочешь? Люди всюду нужны. Поговорили, куда бы мне пойти, и, учитывая мое сапожное мастерство, отправили меня на обувную фабрику. "Сперва, - сказали, - займешься там партийной работой, присмотришься, потом назначим тебя директором".