Вальрозе внимательно посмотрел на него и больше ничего не спрашивал. Чуть позже сказал:
- Давайте все послушаем известия.
Они закурили и уселись в кресла возле большого радиоприемника. Из динамика полилась музыка, Вальрозе-отец глянул на часы и приглушил радио.
- Известия через пять минут. Я что-то перестал любить музыку, причем любую, - сказал он тихо. - Душа заполнена до отказа другим, совсем другим. А всякая музыка норовит залезть в душу.
- А говорят, фюрер любит слушать Вагнера, - сказал Самарин.
- Вряд ли у него есть теперь для этого время, - ответил Вальрозе.
- А я люблю джаз, - сказал Ганс. - Эта музыка для меня как бодрящий душ.
- А зачем заменять душ? - улыбнулся сыну Вальрозе. - Душ по крайней мере еще и гигиена.
- Кстати, папа, мы с Вальтером хотим вечером сходить в "Адлон", можно?
- Сегодняшний вечер я просил бы тебя побыть с матерью, - с укоризной ответил Вальрозе.
- Конечно, конечно. Вальтер, ты когда-нибудь бывал в "Адлоне"?
- Не доводилось. Мы-то ведь жили в Гамбурге, - ответил Самарин.
Вместо известий радио начало передавать речь Геббельса перед какой-то невероятно экзальтированной аудиторией.
- Дорогие, верные мои товарищи по партии, я - снова с вами. Начиная речь, Геббельс произнес одну эту фразу, а зал ответил на нее грозным воинственным ревом.
Самарин с интересом ждал, что Геббельс скажет еще, но Вальрозе-отец резким движением руки погасил приемник, проворчав:
- Лучше дали бы известия с фронтов.
- Но может, он скажет и о войне? - сказал Ганс.
- О войне из третьих рук - всегда неинтересно, - ответил ему отец.
Вскоре Вальрозе уехал на работу, а вечером Самарин его не увидел. Сославшись на усталость, он нарочно пораньше лег спать. Пусть семейство Вальрозе проведет этот вечер без посторонних.
На другой день отец прислал Гансу машину, и они вдвоем поехали смотреть Берлин.
Война коснулась и немецкой столицы, но только коснулась. Самарин увидел несколько домов, порушенных во время воздушных налетов. Каждый разбитый дом был обнесен высоким дощатым забором, покрашенным в серо-зеленый цвет. Война была в наклеенных на стенах домов плакатах и приказах, в висящих у входа в магазины объявлениях о рационе выдачи продуктов, товаров по карточкам и, наконец, - в глазах женщин. Главным образом, женщин. В их глазах можно было прочесть и горе, и тревогу, и злость. Да, именно злость Самарин видел в глазах одной смотревшей на него женщины. И подумал: наверно, она уже потеряла кого-то и вдруг видит явно фланирующего молодого человека в штатской одежде. Похоже поглядывали на него и некоторые военные - наверное, фронтовики. А Ганс не умолкая говорил, говорил, показывая достопримечательности столицы, вспоминал какие-то свои веселые истории мирных времен. И все, что он говорил, еще более усиливало и обостряло ощущение Самариным современного Берлина, уже несшего на себе свинцовую печать войны. И вдруг ему вспомнилась зимняя Москва, какой он увидел ее, приехав из школы. Он шел пешком с вокзала в НКВД. Воспоминание было опасным, и Самарин мгновенно его отсек. И в этот момент услышал приглушенный голос Ганса:
- Посмотри... посмотри...
Он показывал на ковылявшего им навстречу солдата-инвалида. Нет, он не ковылял, а прыгал судорожными рывками. Шинель подвернута за ремень, одной ноги нет. Может быть, он только что вышел из госпиталя и еще не научился ходить на костылях. Сперва он их резко выставлял вперед, а потом подтаскивал свое сильное и бессильное тело. Покачиваясь, он устанавливал равновесие и снова выбрасывал вперед костыли. На груди у него болтался Железный крест. Лицо у солдата было напряженным, в капельках пота. Глаза невидящие, злобно устремлены вперед. Уличная толпа обходила его с двух сторон, и никто на него не оглядывался, но, пройдя его, люди переглядывались между собой, переглядывались как-то украдкой, мимолетно, точно боясь своим взглядом сказать слишком много.
- Страшно на него смотреть, - сказал Ганс, когда они разминулись с инвалидом. - Зачем их пускают в Берлин?
- А если он берлинец и вернулся домой? - предположил Самарин.
- Все равно не надо! - разозленно произнес Ганс. - Понимаешь, война от Берлина далеко. Идет она для нас нелегко, и незачем нервировать Берлин подобными сценами. Берлин - город фюрера, а не инвалидов.
Самарин молчал. Он думал о том, что хваленый боевой дух немецкой нации - один из мифов, созданных нацистской пропагандой. Москвы и Сталинграда оказалось достаточно, чтобы он сразу увял.
- Русские заплатят за все... И за это...
Самарин услышал эти слова и резко повернулся к своему спутнику. Мгновенное усилие - и он говорит:
- Дорого заплатят, дорого.
Ганс клятвенно сжал ему руку - от мгновенно подавленного желания вырвать руку у Самарина холод по спине. Он явно расслабился и позволил двум своим жизням опасно сблизиться.
- Поедем домой, мне что-то нехорошо, - сказал он.
- Сердце? - тревожно спросил Ганс.
- На душе что-то.
- Тогда я сейчас тебя вылечу. Мы пройдем к рейхсканцелярии фюрера, это недалеко. - Ганс подхватил его под руку и потащил через площадь. - Когда я с друзьями уезжал на фронт, у нас тоже на душе кошки скребли. И мы перед отъездом пошли сюда и точно ключевой воды глотнули! - оживленно говорил Ганс. - Там охватывает тебя непередаваемое ощущение твоей близости к фюреру. Помню, как мой товарищ Альфред Веттер, глядя на рейхсканцелярию, сказал: "Мой фюрер, моя жизнь принадлежит тебе и великой Германии". И он сдержал свое слово - в бою с партизанами погиб как герой. Помолчим и пойдем медленнее, - предложил Ганс.
Самарин невольно посмотрел на Вальрозе - ведь эти слова сказал немец, который сам постарался увернуться от смертной судьбы своего друга. Но он сказал эти слова совершенно серьезно и искренне, значит, веря в них. А сам?..
Почему вчера Вальрозе-старший не захотел слушать Геббельса?
Мгновенно подумав, Самарин спросил об этом Ганса. Тот испуганно посмотрел на него и рассмеялся:
- Он вообще не любит слушать речи, особенно длинные, а доктор Геббельс меньше часа никогда не говорит. А если по секрету, отец его не терпит и, как многие, считает выскочкой.
Вон даже как... И все это не просто...
- Смотри! - подтолкнул его Ганс.
Здание рейхсканцелярии было похоже на громадный серый каменный ящик.
- Скромность и величие, - прошептал Ганс.
Но что-то берлинцы не стремились пережить ощущение своей близости к фюреру - на всем пространстве перед зданием было не больше десятка спешивших по своим делам прохожих. Пожалуй, побольше было людей, несших охрану дома. По бокам входа в него, над которым свисал огромный стяг, в напряженных позах, прижимая к груди автоматы, широко раздвинув ноги, стояли солдаты в касках. Два рослых офицера в длинных черных кожаных пальто, заложив, руки за спину, стояли у кромки тротуара. И еще шесть таких же фигур располагались вдоль всего здания и у глухих ворот. Кроме того, две пары солдат с автоматами медленно вышагивали вдоль здания. Они то шли навстречу друг другу, то, лихо повернувшись, расходились в разные стороны. Наверняка к охране относились и штатские фигуры, разбросанные по всему пространству перед рейхсканцелярией.
- Здесь живет и действует гений фюрера, - сказал Ганс от волнения каким-то не своим голосом, не сводя глаз с серого приземистого здания. - Мы можем и прокиснуть, и испугаться, а он - никогда. Мы живем сегодняшним днем, а он знает все наше будущее и потому уверенно ведет нас вперед через все трудности и неудачи. - Ганс помолчал и вдруг довольно громко произнес: - Хайль Гитлер! - и поднял руку в сторону здания.
Самарин молчал... Только, когда они уже прошли рейхсканцелярию, Самарин сжал локоть Ганса и сказал взволнованно:
- Спасибо, что сводил меня на это святое место...
Они уезжали в Ригу в понедельник, а в воскресенье родители Ганса устроили прощальный вечер, на который пришли их родственники и девушка по имени Анни, о которой Ганс сказал, что она его "почти невеста".
- Что значит "почти"? - спросил, Самарин.
Ганс рассмеялся и не ответил.
Самарину была представлена племянница Вальрозе - пухленькая смазливая блондиночка, хохотушка и, как выяснилось, удивительно глупая. У нее было странное имя - Ромми. Познакомила их мать Ганса.
- Ты, конечно, как все немки, боготворишь военных, - сказала она девушке. - А Вальтер - коммерсант. Но помни, когда кончится война, коммерсанты будут самыми необходимыми для Германии людьми.
Весь вечер Самарину пришлось играть роль кавалера Ромми и терпеть ее непроходимую дурь и настырное кокетство. Во время танцев она закатывала глаза и опрашивала томным шепотом: "Тебе со мной хорошо?" "Очень", - отвечал Самарин. И тогда она терлась щекой о его подбородок. После одного танца, запыхавшаяся, красная, она утащила его в пустую комнату, упала там на диван, увлекая за собой и шепча: "Целуй меня, целуй". А потом удивленно и горестно: "Боже, ты же не умеешь целоваться!" И вдруг: "Ты очень богат?" - "А зачем тебе это знать?" - "Только за очень большие деньги я могла бы примириться, что ты не военный". - "Я совсем не богат". В ответ визгливый хохот: "Ты хитрец, ты говоришь неправду!"
И вот так весь вечер, пока гости не уехали.
Ганс и Самарин проводили своих девушек до машины. Когда они уехали, Ганс хлопнул Самарина по спине и рассмеялся:
- А ты, несмотря на болезнь сердца, большой специалист. Два раза уединялся со своей булочкой.
- Извини, она тебе какая-то родня, но она непроходимая дура! - сказал со злостью Самарин.
- А на что ум, когда есть все остальное?
- До остального я не добрался, всякий раз она в первую же минуту убивала меня своей глупостью.
Ганс хохотал во весь голос.
Когда они вернулись в дом, Вальрозе-отец, как и в первый день, позвал их в свою охотничью комнату. Служанка принесла туда коньяк и кофе.
- Расстегнем мундиры и галстуки, - предложил Вальрозе-отец.
Самарин еще за столом заметил, что хозяин порядком опьянел. Его расширенные глаза неестественно блестели.
- Прежде всего мы выпьем за здоровье нашего фюрера и за нашу победу, - какой-то равнодушной скороговоркой предложил он и, наливая коньяк в рюмки, добавил: - Это будет нам как стальной фундамент под все остальное.
Выпили, как положено, стоя.
Ганс что-то стал грустным, опустив голову, думал о чем-то своем, и отец все время посматривал на него.
- Ты сейчас очень похож на своего брата! - почему-то раздраженно сказал он сыну. - Чем ты огорчен? Невестой? Войной? Чем?
- Мне грустно уезжать из дома, - не поднимая глаз, тихо ответил Ганс.
- Мне от этого тоже невесело, - сказал отец. - Но надо верить во все лучшее.
- Папа, мы с Вальтером видели на улице безногого солдата с Железным крестом. Он на костылях. Это так страшно. Зачем их пускают в Берлин?
Вальрозе внимательно посмотрел на сына и сказал:
- А я бы тому безногому позавидовал. Он уже наверняка живым вышел из войны и будет жить.
- Ты помнишь моего друга Альфреда Веттера? Тебе еще понравилось, как он пел у нас на прощальном вечере,
- А-а, рыжий, как лиса? - вспомнил отец,
- Он убит. И я мог погибнуть вместе с ним, если бы ты не спас меня переводом в гестапо.
Вальрозе-отец снова наполнил рюмки и сказал:
- Выпьем за вечную память о твоем брате Пауле, о твоих друзьях и... - Он не договорил, его лицо залило багровостью. Одним глотком он осушил рюмку и швырнул ее в стену.
Может быть, целую минуту они молчали. Нарушил тяжкую тишину Самарин:
- Мне так горько, что я не могу быть солдатом, так горько, я не могу это выразить словами!
И снова продолжалась тяжкая тишина. И вдруг Вальрозе-отец хлопнул ладонями по своим коленкам и заговорил энергично и совсем трезво:
- Вот что, мальчики, судьба, говорят, фатальна! Я сторонник иного взгляда - человек делает свою судьбу сам. Конечно, когда такая война, человек из венца природы превращается в мишень и ему трудно, даже невозможно всегда поступать по желанию. Но есть все же один закон: чем человек дальше от войны, тем он больше может чувствовать себя человеком. Это, наверное, вы и сами уже узнали. Не так ли? И еще: чем у человека больше власти, тем он автоматически сам становится меньше мишенью. И есть, наконец, еще и такая формула: чем скорее кончится война, тем больше мишеней останутся непораженными. За эти дни я продумал все эти аспекты. Начну с последнего. Война, в общем, может кончиться скоро, все решится в России. Туда фюрер перебрасывает войска с европейского фронта, направляет новейшую грозную технику - наши новые сверхмощные танки, артиллерию. Это будет решающий удар в сердце России. Так что последняя формула для вас благоприятна. Но я решил сделать шаги, так сказать, встречного порядка. В отношении тебя, Ганс, я уже в принципе договорился - через месяц ты будешь работать в Берлине. Это будет подальше от войны. Я подумал и о вас, Вальтер, вы мне понравились. Вы не военнослужащий, и мне устроить вас в Берлине на хорошую работу труднее. Так что вам придется подождать. Но я это сделаю. Обещаю.
Ганс бросился к отцу, обнял его, бормоча радостно и благодарно:
- Папа, папа, какой ты!..
Самарин встал:
- Я благодарю вас, гауптштурмфюрер.
- Да перестаньте вы! - притворно рассердился Вальрозе. - Давайте лучше выпьем за вашу удачливую судьбу.
Они выпили, и Вальрозе-отец встал:
- А теперь спать. До свидания, Вальтер. Провожать вас с Гансом я не могу. В связи с предстоящей переброской войск у меня чудовищная работа. Ганс, пройдем к маме.
Самарин остался один. Он еле сдерживал внутреннюю дрожь. Скорее, скорее в Ригу, к Рудзиту. Только об этом он и думал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
С Вальрозе Самарин расстался на Рижском вокзале. Гестаповец пошел прямо к себе на службу, а Самарин, сделав крюк, вышел к рынку.
Рудзит был на месте.
- Будь через час у меня дома, - буркнул он, глянув на Самарина.
Самарин зашел домой и приготовил шифровку.
"В Центр - от Максима.
Пять дней был в Берлине гостем Вальрозе. Его отец, занимающий высокий пост в военном интендантстве, в семейном разговоре дома сказал о происходящей сейчас переброске войск с европейского фронта, о создании новых сверхмощных танков и артиллерии и что все это будет брошено для удара, как он выразился, в сердце России и высказал надежду на скорое окончание войны. При этом он, однако, пообещал сыну перевести его подальше от войны - в Берлин. Пообещал и мне как другу его сына тоже подыскать хорошую работу в Берлине.
Максим".
В Ригу пришла на редкость ранняя весна. Солнце уже исправно выходило на работу и рушило все, созданное зимой. Снег почернел, стал ноздреватым и, тяжело вздыхая, оседал, проваливался. Дребезжала весенняя капель. На неубранных тротуарах чавкала серая слякоть. В воздухе пахло близким морем.
Самарин шел по весенней Риге, подставив лицо солнцу и упругому ветру с моря. Настроение отличное. Он нес важное донесение в Центр, связанное с его поездкой в Берлин. Ему все-таки здорово повезло...
Впрочем, что такое у разведчика везение?
Иван Николаевич рассказывал
- В Париже, как ты знаешь, я занимался русским общевоинским союзом. Это еще недавно очень опасное объединение белогвардейцев в то время начало испытывать материальные да и моральные затруднения. Объединение было чисто военным, и для поддержания его боевой силы, конечно, нужны были немалые средства. До конца двадцатых годов РОВС финансировали все, кто еще верил в возможность скорого крестового похода против большевистской России. Но к началу тридцатых годов поступление средств резко сократилась, а добро, вывезенное из России, разграбили чины из верхушки РОВСа. Этот перелом в положении РОВСа мне легко было наблюдать из своей лавочки. У недавних моих покупателей, которые были связаны с РОВСом, исчезли деньги. Пришлось завести специальную бухгалтерскую книгу для записи моих должников. Сигареты и те они брали в кредит. И все они на чем свет стоит кляли ровсовских генералов. Стало случаться, что даже полковники приходили ко мне и, смущаясь, просили в долг десять - двадцать франков. Им просто не на что было жить. Я давал и таким способом привязывал к себе все новых и новых ровсовцев. И вдруг уже где-то в начале 1935 года приходят ко мне несколько моих должников и возвращают мне деньги. И настроение у них уже совсем не то, что было недавно. Один из них - полковник зовет меня отобедать с ним в дорогой ресторан "Максим". Гляжу - заказывает устрицы, вино, шампанское и еще черт знает что. Сидим - пируем. Я у полковника, ни о чем не спрашиваю, хотя пошел я с ним в ресторан неспроста - надеялся узнать, откуда у них появились деньги?
И вдруг он сам спрашивает у меня:
- Что вы имеете в месяц на своей торговле?
Называю ему более чем скромную сумму. Следует новый вопрос:
- Немецкий язык знаете?
- Нет.
- Жаль.
- Но можно выучить?
- Нет, его надо знать сейчас. Железо куют, пока оно горячо. - И молчит. Ничего больше не объясняет.
Ну ничего, думаю, подождем. Выпьем еще.
Под конец обеда полковник нагрузился порядочно, потерял контроль над собой и заговорил. И тут я узнал, что РОВС получил деньги из Германии, где у власти уже был Гитлер. И туда, для работы в генштабе рейхсвера и в его частях, едет большая группа русских офицеров старших званий, владеющих немецким языком. Оплата очень хорошая.
Эта новость была очень важная.
А когда я ее передавал приехавшему во Францию товарищу из Центра, он, поблагодарив меня, вдруг сказал: "Повезло тебе здорово".
Я промолчал, но очень обиделся. Какое, к чертям, везение! Работа, добросовестная работа с расчетом - вот что это было. А он - повезло. Наша работа - не игра в тотализатор на скачках. Да и там чаще выигрывает тот, кто хорошо знает лошадей и наездников. У разведчика так не бывает, что идет он по дороге и вдруг видит: лежит на дороге военная тайна. А если уж так даже и случилась, значит, он, этот разведчик, знал, когда и по какой дороге надо идти.
Рудзит варил на керосинке какую-то еду, комнатушку заполнял вкусный запах разваренной картошки.
- Живы-здоровы? - как всегда, спросил Самарин.
- Тут тебя ждут, - ответил Рудзит.
Из темного угла комнаты на тусклый свет керосиновой лампы вышел хорошо одетый мужчина лет пятидесяти - один его вид в этой комнатушке вызывал недоумение.
- Здравствуйте, - тихо сказал незнакомец, протягивая руку.
- Здравствуйте, - настороженно отозвался Самарин, не подавая руки.
Незнакомец рассмеялся:
- Как своевольничать со всякими непредусмотренными поездками - вы смелый, а тут вдруг заосторожничали? Привет вам от Ивана Николаевича и заодно выговор за самовольную поездку в Берлин.
- Но я же... - замялся Самарин, но незнакомец остановил его, подняв руку:
- Мне ничего объяснять не надо. Раздевайтесь, нам нужно поговорить.
Рудзит погасил керосинку и сказал:
- Пойду посмотрю улицу, - Подхватив костыль, он неуклюже шагнул через порог.
- Я уже третий день жду вас, - начал незнакомец. - И одно это ожидание, вызванное вашей поездкой, недопустимо. Что-нибудь важное из Берлина привезли?
- У меня с собой готовая шифровка,
- Что там? В двух словах!