Думая обо всем этом, Самарин, сняв ботинки, в одних носках бесшумными шагами мерил свою комнату. Возникает новая мысль - он остановится, глядя перед собой слепыми глазами. Каждая новая мысль рождала свои сомнения, свое дальнейшее развитие и новые мысли, и он незаметно для себя, словно подталкиваемый этими мыслями, снова шагал от окна к двери, от двери к окну, и казалось, не будет этому хождению конца.
В это утро позвонил Вальрозе, сказал, что лежит дома больной. Просил зайти. Самарин тотчас отправился к нему - визит к заболевшему другу не откладывают.
Вальрозе лежал на смятой постели одетый, только без сапог. Увидев Самарина, он опустил ноги на пол.
- Здравствуй, Вальтер, - произнес он тихим, хриплым голосом. - Давай на всякий случай не здороваться.
Самарин, однако, не убрал протянутой руки, и тогда Вальрозе протянул свою.
- Что с тобой?
- Третий день дикая головная боль. - Вальрозе тер лоб ладонью: - Вот здесь точна гвоздь в мозги забит - не могу ни работать, ни спать.
- Что-нибудь принимаешь?
- Да вот... - Вальрозе кивнул на таблетки, рассыпанные, на стуле. - Взял в аптеке от головной боли - никакого результата. Места не нахожу.
- У врача был?
- Я же за всю свою жизнь у врача ни разу по болезни не был. Сегодня все же решил идти. Сил нет терпеть эту боль.
- Вот что, Ганс, надевай сапоги, брейся, и я сведу тебя к очень хорошему врачу.
- Местному? - насторожился Вальрозе. - Это нам запрещено.
- Немецкий врач, профессор. Он обслуживает сотрудников абвера. Я же тебе говорил о нем, когда мы ездили в Берлин, помнишь, я возил его посылку жене и потом от нее вез сюда книги. В общем, одевайся, он тебе наверняка поможет.
Дверь им открыл ординарец доктора - все тот же неуклюжий долговязый солдат, - Осипов действительно своей угрозы не выполнил, и в первое мгновение. Самарина это обрадовало. Но тут же возникла мысль и другая. Не был ли весь его гнев тогда только спектаклем? Но сейчас думать об этом некогда, навстречу им уже вышел из кабинета доктор Килингер. Судя по всему, он совсем недавно встал - на нем был халат, седые волосы смешно топорщились перьями.
Приветливо поздоровавшись с Самариным, он, удивленно подняв брови, уставился на Вальрозе, на его гестаповскую форму.
- Это мой приятель. Я с ним ездил в Берлин, - поспешил объяснить Самарин. - А сейчас я, набравшись нахальства, привел его к вам в качестве пациента. Его замучили страшные головные боли.
- Проходите, проходите! - Килингер распахнул дверь в свой кабинет. - Я сейчас посмотрю вашего приятеля, а вы подождите в гостиной.
Разговор Килингера с Вальрозе сильно затянулся. Наконец они вышли в гостиную. У гестаповца лицо было встревоженное.
- Все мы мужчины, - начал Килингер. - А ваш приятель еще и офицер, так что я буду говорить прямо. То, что у вашего приятеля, меня очень тревожит. Выяснилось, что несколько лет назад у него был сильный ушиб в области лобной кости, сопровождавшийся длительной потерей сознания. Я почти уверен, что сейчас сказываются последствия этого ушиба. Требуется серьезное и тщательное исследование, которое здесь у себя я провести не могу, а местными гражданскими клиниками мы не пользуемся. Вашему приятелю надо получить отпуск и ехать в Берлин.
- Сейчас мне не дадут отпуск, - угрюмо отозвался Вальрозе. - У нас не хватает людей.
- Я напишу заключение, по которому вас не могут не отпустить. - Килингер ушел в кабинет писать заключение.
- Вот так сюрприз, - криво улыбнулся Вальрозе.
- Ничего, Ганс, дома и стены помогают, - сказал Самарин. - Подлечишься, вернешься и будешь работать за троих.
- Ты же не знаешь, - возразил Вальрозе. - У нас сейчас очень горячее время. По приказу фюрера развертывается повсеместная тотальная борьба с партизанскими бандами. Предусмотрено, что остатки банд пытаются скрыться в больших городах. На нашем вокзале создается специальный заслон. Я назначен заместителем командира особого отряда. Если я сейчас заявлю об отпуске, меня в лучшем случае поднимут на смех. А то и... - Он сделал жест рукой, вроде перечеркнул что-то в воздухе.
Килингер принес заключение и прочитал его вслух. Оно заканчивалось категорической фразой о необходимости срочного лечения Вальрозе в специальной клинике мозговых болезней в Берлине.
Самарин ушел вместе с приятелем, и Килингер его не оставлял, только сказал, прощаясь, что господин Осипов интересовался, бывает ли он у него.
Они шли по солнечной улице, ничем не напоминавшей о войне. В толпе на тротуарах пестрели летние платья женщин. Пройдя до центра города, они не встретили ни одного военного, и Самарин удивленно сказал об этом Вальрозе, который всю дорогу шел молча, опустив голову. Он осмотрелся по сторонам и ответил безразлично:
- Все военные, Вальтер, там... на войне. Понимаешь, каково мне сейчас будет у начальства?
- Ничего, ничего, все уладится, - успокоил его Самарин. Он в это время уже думал об Осипове - почему тот спрашивал о нем у Килингера? Все-таки Осипов, очевидно, ждет теперь шага от него? А спрашивал только для того, чтобы узнать, не уехал ли он, не заболел ли. Но не проще ли ему было, зная номер телефона, позвонить Рауху? Проще-то проще, но для Осипова это означало бы, что первый шаг к новой встрече снова делает он, а самолюбие у него есть. Ладно, об этом потом можно будет подумать, а сейчас не скажет ли Вальрозе еще что-нибудь о тотальной войне с партизанами?
- Я не верю, Ганс, что тебе не дадут отпуск, - сказал Самарин. - Наконец, отец обещал тебе перевод в Берлин. Позвони ему, скажи, что случилось.
- Да не знаешь ты положения! - огрызнулся Вальрозе раздраженно.
- Неужто какие-то шайки партизан... - начал Самарин.
Но Вальрозе перебил его:
- Я же тебе сказал - приказ фюрера! Это ты понимаешь? Приказ фюрера! Партизаны стали бедствием для наших войск, для наших коммуникаций, из-за них мы несем чудовищные потери в людях и технике. Фюрер приказал покончить с ними раз и навсегда. На это мобилизована вся наша служба. Моих товарищей отправляют в Белорусские леса. А я приду - дайте отпуск, голова болит. И у отца сейчас ничего не выйдет, я не могу ставить его в неловкое положение.
- У тебя же не просто голова болит, у тебя что-то очень опасное. Доктор Килингер...
- Доктор Килингер, - перебил его Вальрозе, - для наших - никто.
- Он официальный врач у абверовцев.
- Тем хуже. Все, что от абвера, для нас - от дьявола. Ладно, я скажу начальнику, а там видно будет.
Они расстались у здания вокзала.
В тот же день Самарин передал в Центр сообщение о приказе Гитлера, объявляющем тотальную войну партизанам и о мобилизации на этот фронт даже гестаповцев из тыла.
Вот же как бывает: не ждал, не гадал - получил ценную информацию. Впрочем, не ждал - это неверно. Внедрившись в эту среду, он ждет всегда. Для того и внедрялся. А гадание - вообще занятие не для разведчиков. Но Осипов! Что же будет у него с ним?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вечером на квартире у Магоне Самарин вместе со своим компаньоном заканчивал подсчет по коммерческим операциям последнего месяца. Прибыль была ничтожной. Магоне подавленно молчал, глядя на лежавшую перед ним пачку рейхсмарок.
- Невеселые дела, - вздохнул Самарин.
- Главное - нет никаких надежд на лучшее, - угрюмо ответил Магоне.
- А по-моему, мы сами снизили активность, - сказал Самарин.
- Вы забыли, сколько у нас непроданного товара. Вы знаете, я уже приноровился сам находить покупателей, но теперь, когда я предлагаю товар, ваши немцы посылают меня к чертям.
- А что же это с моими немцами случилось? - с усмешкой поинтересовался Самарин.
- Вы что, радио не слушаете, газет не читаете? - вдруг разозлился Магоне.
- Читаю, - спокойно ответил Самарин.
- Тогда чего спрашиваете? Ваши все сейчас злые, как собаки. Я одному предложил бельгийское охотничье ружье. Редкостная вещь. Так он обозвал меня провокатором. Я еле ноги унес.
Самарин с трудом сдержал улыбку и сказал:
- Не понимаю. Мои друзья настроены прекрасно.
- Значит, они ни черта не соображают! - огрызнулся Магоне.
Впервые Магоне так разговаривал с Самариным, и он решил его одернуть:
- Господин Магоне, я тоже уверен в нашей победе.
- Это ваше дело, господин Раух, - пробурчал компаньон и, видимо желая как-то объяснить свое поведение, заговорил торопливо: - Думаете, я не хочу верить, как вы? Еще побольше вашего хочу! Вам-то что? Вы уедете в свою Германию, а мне куда прикажете? Я с русскими уже имел дело, а теперь меня продадут им за копейку свои же латыши. На днях встречаю одного такого. Так знаете, что он у меня спросил? Прибыльно ли, спрашивает, продавать немцам латышское добро? Видали, сволочь какая! А сам, когда русские были, у тех же латышей скупал золото.
- А куда он это золото дел? - круто повернул разговор Самарин.
- Спрятал, конечно.
- А если его адресок подсказать гестапо?
Магоне точно окаменел. И в одно мгновение в его глазах отразились злорадная жажда мести и страх. Но потом он покачал головой.
- Так он перед русскими вообще будет герой-великомученик, а мне уж тогда конец сразу.
Все-таки интересно, почему Магоне в такой панике?
Самарин сделал вид, будто ему передалась тревога компаньона. Немного помолчав, он доверительно тронул Магоне за руку.
- Скажите мне, Магоне, откровенно... - начал он неуверенно, точно боясь собственных слов. - Я ведь могу, если что... оказаться вам полезным. Вот вы сказали русские... перед русскими... - Самарин помолчал и спросил почти шепотом: - Вы думаете, они появятся здесь?
Магоне посмотрел на Самарина внимательно и, отведя взгляд ответил:
- Если по логике, то как им не появиться...
- И вы думаете, что это может случиться скоро? - не давал ему опомниться Самарин.
- Кабы знать срок... - усмехнулся Магоне и, помолчав, продолжал: - Сегодня немецкое радио сообщило, что под Курском ваши войска отошли, чтобы произвести перегруппировку и нанести сокрушительный удар и так далее. Чуть не каждый день слышишь такое. Я посмотрел на карте, где этот Курск, Вроде бы и далеко, а вроде и совсем близко. Здесь в Риге, один ваш немец, инвалид войны, держит гараж такси - я иногда пользуюсь его услугами, - так он сказал мне: "Не надо думать, что русские умеют быстро только отступать". Он-то понимает - сам недавний офицер. Знает, что говорит, и знает, что делает. А он свой гараж ликвидирует и уезжает домой. Как тут не нервничать, господин Раух?
Самарин изображал тревожную задумчивость. Магоне, встав из-за стола, подошел к приемнику и включил его. Рижская радиостанция заканчивала передачу на латышском языке, а затем объявила о включении Берлина,
- Вот и послушаем свеженькие известия, - сказал Магоне, возвращаясь к столу.
Но в выпуске радиоизвестий о войне было всего несколько фраз в самом начале - немецкие войска ведут тяжелые бои на нескольких направлениях, нанося противнику огромный ущерб в технике и живой силе. И больше ни слова. А потом сообщалось о речи Геббельса перед выпускниками офицерского училища, о предстоящем визите в Берлин Муссолини, о высоких достижениях сталелитейной промышленности Германии и под конец о выпуске нового журнала фронтовой кинохроники, в котором запечатлена поездка фюрера на фронт и его встречи с героическими солдатами...
Снова включилась Рига, но заговорила по-немецки:
- Передаем сообщение военной комендатуры Риги:
"Всем немцам, находящимся в Риге по делам или по каким-либо другим поводам, предлагается в течение сорока восьми часов явиться в комендатуру для регистрации. К лицам, уклонившимся от этого, будут приняты самые строгие меры".
Сообщение прочитали два раза, а затем передача пошла на латышском языке.
- Вот еще и вас отправят на фронт, - усмехнулся Магоне.
- Как-нибудь обойдутся без меня, - ответил Самарин, изо всех сил стараясь скрыть тревогу.
Разговор у них больше не клеился, и вскоре Самарин ушел.
За все время, что жил Самарин в Риге после той, первой своей регистрации в гебитскомиссариате, сразу после прибытия, он никаких перерегистраций не проходил. Правда, минувшей зимой он посетил гебитскомиссариат. В той же комнате, за тем же столом сидела та же женщина, которая его вспомнила, приняла от него подарок - коробку шоколада. Они поговорили о погоде, о капризной местной зиме, и потом Самарин спросил, нужно ли ему еще раз регистрировать свое проживание в Риге. Женщина сказала, что вскоре вступит в действие "новый порядок" и всеми приезжими из Германии будет заниматься немецкая военная комендатура. Недели две спустя Самарин позвонил ей по телефону и она подтвердила, что теперь следует обращаться в комендатуру. Самарин спросил, зачем ему регистрироваться, если он уже давно и постоянно живет в Риге. Она ответила, что регистрация касается, по ее мнению, только приезжающих в командировки. И эта, в общем-то, легковесная консультация, да еще прочнее жилье под личной охраной дворника Леиньша создали у Самарина безответственное ощущение необязательности какой-либо формальной регистрации. Сейчас ему было ясно, что он совершил серьезную ошибку. Имея дело именно с немцами, ему следовало, как положено немцу, быть пунктуальным в соблюдении всех установленных ими правил. Сейчас он мог пострадать от одного того, что на его документе стоит единственный и уже довольно старый штамп.
В общем, надо немедленно идти в комендатуру. А там может произойти... Неизвестно, что там может произойти... Совершенно неизвестно...
Дома Самарин достал из кармана все свои документы и разложил их на столе. В это время в дверь постучали, и Самарин услышал голос хозяина квартиры:
- Можно к вам на минуточку?
Самарин сгреб документы и накрыл их книгой.
- Войдите.
- Извините меня, пожалуйста, - почтительно начал Леиньш. - Если бы не строгость приказа, я бы вас не тревожил. Но всем дворникам строго приказано... Вам как приезжему из Германии надо явиться в военную комендатуру в сорокавосьмичасовой срок. Очень строго, - Леиньш покачал головой и сказал, оскалив крупные зубы в улыбке: - Я полагаю, ловят дезертиров,
- Я обо всем знаю, спасибо, - сухо ответил Самарин.
Леиньш ушел. Самарин снова разложил перед собой документы. Какой из них предъявлять в комендатуре? Документов у него четыре. Аусвайс, на котором есть немецкий штамп с разрешением на гостиницу в литовском городке; разрешение на проезд в Остланд, на котором старый штамп регистрации в гебитскомиссариате; нотариально заверенная и подписанная отцом доверенность на ведение коммерческих дел от фирмы "Раух и сын".
По легенде он член нацистской партии, но об этом никаких документов у него нет, Есть только "случайно сохраненное" им приглашение комитета партии четвертого района Гамбурга на торжественное собрание членов партии, посвященное пятидесятилетию ее основателя и вождя Адольфа Гитлера. И вообще, на эту сторону, своей биографии он нажимать не должен. И наконец, очень важный документ - карточка о полном освобождении от военной службы в связи с болезнью. Этот документ может перекрыть все остальное, но с ним связаны и очень опасные сложности...
А может, на регистрацию не идти? Скажем, он мог просто не знать об этом приказе. Нет, этого делать нельзя - он не мог не знать. В случае осложнения - последняя надежда на Ганса Вальрозе, а тот может уехать... В общем, надо идти, и поскорее, - нужна любая ясность в его положении.
В комендатуре сидевший у входа дежурный направил Самарина в комнату, возле которой, несмотря на раннее утро, уже толпились люди. Было их одиннадцать человек. Пять женщин, остальные - мужчины. Все уже в возрасте. Самарин среди них был единственный молодой, и поэтому, как положено, он поклонился старшим и скромно стал к стене. Люди странным образом не общались, и каждый был как бы наедине со своими мыслями, но видно было, что все они встревожены.
Из кабинета вышел раскрасневшийся толстяк в летнем пестром костюме.
- Аллес орднунг, - сказал он, улыбаясь и вытирая платком вспотевшее лицо.
Так, у этого все в порядке. Кое-кто ему ответно улыбнулся, другие провожали его безучастными взглядами. Самарин нагнал его:
- Извините, скажите, пожалуйста, там строго спрашивают?
- Не так строго, как грубо, - ответил толстяк. - Знаете, мне уже за пятьдесят, я свое отвоевал и не заслужил, чтобы во мне видели плохого немца. Я, между прочим, парикмахер, а у немцев растут волосы и здесь. И если я хочу зарабатывать здесь - это мое дело. Я их спросил, зачем надо кричать о жизненном пространстве для немцев, если вы не даете немцам на этих пространствах жить и работать.
- Спасибо, - поклонился ему Самарин и вернулся на свое место.
Ответ толстяка ничего утешительного не дал.
Побывали в комнате еще трое. И у них тоже все было в порядке - аллес орднунг. А у четвертого, тоже примерно пятидесятилетнего мужчины, явно произошли неприятности. Он вышел из комнаты в сопровождении солдата, который повел его на второй этаж.
- Это неправильно... это недоразумение, - бормотал он, на ходу оглядываясь на солдата.
Женщина вышла из комнаты в слезах. Остановилась возле Самарина и, прислонившись к стене, вздрагивала всем телом.
- Что случилось, мадам? - тихо спросил Самарин.
- Здесь служит мой сын, - рассказывала она, всхлипывая. - Он в охране аэродрома. Я вчера приехала к нему. Мне приказано сегодня же уехать. И взяли с меня штраф, за то, что я приехала без разрешения. У меня не осталось денег даже на дорогу.
- Подождите меня на улице, я вам как-нибудь помогу, - сказал Самарин, сам не зная, почему, и зачем он это делает. Но вот же сказал...
Женщина кивнула, благодарно глядя на него, и ушла.
Самарин вошел в комнату и увидел двух офицеров, сидевших рядом за одним столом. Оба молодые, в чистеньких мундирчиках. Один запрокинулся вместе со стулом и покачивался, держась рукой за стол. Увидев Самарина, он поставил стул нормально и воскликнул весело:
- О, и это тоже гражданское лицо! Вам не было стыдно там, в коридоре, среди старцев и старух?
Второй офицерик смотрел на Самарина со злобной усмешкой:
- Он, наверное, тоже парикмахер!
Самарин молча стоял перед столом, переводя недоуменный взгляд с одного офицера на другого. И тогда оба они сделали официальные, физиономии.
- Документы! - холодно произнес тот, что раскачивался на стуле.
- Какие? - спокойно спросил Самарин.
- По которым вы отсиживаетесь здесь, когда ваши сверстники на фронте выполняют свой священный долг перед рейхом, - повышенным голосом выпалил офицер с искаженным злобой лицом.
- Для того чтобы разговаривать таким тоном, вам следовало быть фронтовиками, а не сидеть здесь, - так же спокойно сказал Самарин, подавая им свою карточку об освобождении от воинской службы по болезни.
Офицеры вдвоем уставились в карточку и тщательно изучали ее. Было видно, что они несколько смущены.
- Что за болезнь? - спросил тот, который только что злобно его отчитал.
Болезни в таких карточках обозначались шифрами.
- Достаточно тяжелая болезнь.
- У вас есть разрешение на пребывание здесь? - спросил другой.