Самарин отдал ему разрешение с регистрационным штампом гебитскомиссариата. Это был очень напряженный момент - штамп имел давнюю дату. Но видимо, эти офицерики в канцелярских формальностях были не очень сильны. Ничего не сказав, офицер положил эту бумажку поверх карточки;
- Чем вы здесь занимаетесь?
- Сугубо штатским делом.
- А точнее?
Виталий дал им свою доверенность от торговой фирмы "Раух и сын". Они ознакомились с ней. Наступила долгая пауза. Они, кажется, не знали, как им поступить. И вдруг один из них сказал:
- Вас освободили от армии в тридцать девятом, а сейчас сорок третий. Может, ваша болезнь давно прошла.
- С моей болезнью так не бывает, - спокойно ответил Самарин.
Другой офицер засмеялся:
- Вот уж если счастье привалит человеку, так на всю жизнь. Но у моего дяди тоже какая-то болезнь, но он каждый год проходит переосвидетельствование. Это придется сделать и вам.
- Где? - спросил Самарин.
- Я сейчас выясню. - Офицер взял карточку Самарина и ушел из комнаты.
Оставшийся за столом смотрел на Самарина без всякой злости и даже с любопытством. А Самарин смотрел на него со спокойным равнодушием, он видел перед собой, в общем, еще мальчишку - розовые щечки, покрытые нежным пушком, над верхней губой чуть наметившаяся растительность, явно еще не знавшая бритвы. Было ли ему двадцать?
- Вам, как и дяде моего коллеги, здорово повезло с болезнью, - сказал он с улыбкой.
- Не знаю, как его дядя, а я о своей болезни так не думаю. Я хотел бы быть на фронте. И как считать везением то, что я, находясь далеко от фронта, могу умереть каждую минуту. И выслушивать за это от вас оскорбления! - Самарин умолк, возмущенно смотря на офицера.
- Напрасно обижаетесь. Мой коллега просто очень старается.
- Боится попасть на фронт?
Офицер рассмеялся и простодушно сказал:
- А кто этого не боится? Разве только вы да его дядя!
Вернулся второй офицер.
- Ну вот, я оказался совершенно прав. Переосвидетельствование обязательно. И на вашей карте это должно быть отмечено. Вот здесь я написал адрес военного госпиталя, куда вам надлежит явиться в трехдневный срок. Придете к нам с новой отметкой, получите свои документы.
- А как же я буду без документов?
- Не теряйте времени, поезжайте в госпиталь сейчас же, и сегодня же мы вернем вам ваши документы.
- Меня в госпитале могут не принять, я же не военный.
- Примут. Скажите, что посланы военной комендатурой.
С тем Самарин и покинул комендатуру.
На улице его ждала та женщина. Самарин о ней уже забыл.
- Что же мне делать? - спросила женщина. - У меня действительно нет денег на дорогу.
- Я вам дам денег. - Самарин вынул из кармана сто рейхсмарок и дал их женщине.
- Боже мой, но как я вам верну? Куда мне послать эти деньги?
- Не нужно никуда посылать, я просто хочу вам помочь. - Самарин поспешил уйти. И снова он не знал, зачем он это сделал.
Пояснение
Когда в Москве разрабатывалась легенда для Самарина, выбор болезни, по которой он полностью освобождался от военной службы, был одним из очень трудных моментов. К тому времени Центр располагал шифром обозначения болезней, употреблявшимся в 1939 году. Но стало известно, что в начале 1941 года перечень таких болезней был пересмотрен в сторону их сокращения. Значит, можно было выбирать только такую болезнь, которая не могла быть вычеркнута из перечня как неподдающаяся лечению. В конце концов речь шла о двух болезнях: шизофрения и наследственный порок сердца. Шизофрения была привлекательна тем, что в случае необходимости ее не так уж трудно было симулировать и даже при длительном клиническом исследовании искусную симуляцию разоблачить почти невозможно. Но Самарину предстояло, и, как мы убедились, довольно часто, самому говорить о своей болезни, и говорить не с врачами. И ясно, что надеяться на расположение к коммерсанту-шизофренику не приходилось. Другое дело - порок сердца. Но симуляцию этой болезни мог разоблачить любой врач. Слепо полагаться на то, что врачебного осмотра не случится. И тогда решили: в карточке об освобождении от военной службы будет записано обозначение шизофрении, а в разговорах не с врачами Самарин будет говорить о пороке сердца. В случае же если этот его обман раскроется, он должен оправдываться тем, что ему не хотелось сознаваться в душевной болезни. А если Самарину придется предстать перед врачебной комиссией, он будет вести себя как больной шизофренией. Но в этом варианте было свое белое пятно. К разговору с врачами о ходе и явлениях болезни он был подготовлен отлично. Его на этот счет в Москве хорошо проинструктировал известный психиатр профессор Краснушкин. А вот о ходе лечения он почти ничего немецким врачам сказать не мог, не мог назвать даже клинику, куда обращался он или его родители, это всегда можно проверить; допустим, что он скажет, будто находился в клинике только в школьные годы и потому ничего уже не помнит. А как было с лечением потом?..
Конечно, наиболее известные психиатрические клиники Германии и крупные немецкие психиатры были известны, но привязка к ним Самарина тоже таила опасность проверки. Нужна была какая-то конкретность, пусть даже малозначительная, которая, промелькнув в рассказе Самарина, вызывала бы к нему доверие. Но где взять такую конкретность?
Тогда в подготовительной разработке этого момента легенды казалось, что из тупика выхода нет, но помог случай...
В начале ноября 1941 года под Москвой был взят в плен технический работник немецкой группы, снабжавший фронтовыми материалами Берлинское радио. Метельной ночью мотоциклист вез его на пункт связи, они заблудились и напоролись на наших разведчиков. Радиодеятелю было тридцать лет. Он был в военной форме, но на первом же допросе заявил, что он лицо гражданское, и в доказательство предъявил карточку об освобождении от военной службы как больной шизофренией. Это сильно развеселило работников нашей контрразведки, и факт о сумасшедшем из Берлинского радио попал во фронтовую печать. А его карточка об освобождении от военной службы была отправлена в Москву, куда направлялись все могущие представить интерес немецкие документы. И когда готовилась легенда для Самарина, об этой карточке кто-то вспомнил. Из лагеря военнопленных был доставлен владелец карточки, и в присутствии Самарина его подробнейшим образом расспросили о болезни, лечении и о процедуре освобождения от военной службы. И все же опасность оставалась - опасность проверки того, что расскажет Самарин.
Самарин шел по городу в полном смятении. Неужели его работа оборвется? Все документы остались в комендатуре, и это лишало всякой надежды вывернуться из ситуации, не обращаясь в госпиталь. А там может произойти все что угодно. Во-первых, там может не оказаться психиатра, а какой-нибудь служивый врач, увидев вполне здорового на вид и притом разумно разговаривающего молодого мужчину и помня о приказе фюрера, напишет заключение о годности к военной службе и еще скажет: "Стариков берем, а как вам не стыдно?.."
Опять Самарин вспомнил о Вальрозе, но подумал, что идти к нему с рассказом о неблагополучии в документах, а главное - об истинной болезни нельзя, это означало бы потерять его доверие, а значит, и его отца. Словом, нельзя...
Выйдя на набережную Даугавы, Самарин остановился у гранитного парапета и, смотря в сверкающую под солнцем живую воду, думал, думал, думал... Надежда, единственная надежда вспыхнула солнечным бликом на гребне волны...
Доктор Килингер встретил его радушно и мгновенно заметил, что он встревожен. Как только они прошли в его кабинет, спросил:
- Что у вас случилось?
Самарин подавленно молчал. Он уже начал осторожно выказывать признаки своей "истинной" болезни.
Стараясь заглянуть Самарину в глаза (а он их прятал), Килингер сказал с чисто врачебной уверенностью:
- Раух, с вами что-то происходит. Самарин молчал.
- Вы меня тревожите...
Самарин еще помолчал немного и сказал тихо:
- У меня, профессор, большая беда.
- Ну наконец-то, заговорил! Рассказывайте, что за беда, и помните, что человеку, попавшему в беду, всегда она кажется самой большой.
- Профессор, когда я говорил, что у меня порок сердца, это не было правдой, - сказал Самарин и удивленно посмотрел на Килингера: он смеялся.
- Оказывается, Раух, я в болезнях все-таки разбираюсь, и не только в душевных, - говорил Килингер, смеясь. - Наблюдая вас, я не замечал некоторых примет болезни и думал: не было ли ошибки в диагнозе?
- У меня шизофрения, профессор. Моя мама покончила с собой, когда мне было десять лет. Но я стыжусь признаться в этом. И отец тоже всячески это скрывал. И он еще давно приписал мне порок сердца и требовал, чтобы я всем говорил так же.
- Это глупо! - раздраженно обронил Килингер и уставился на Самарина внимательными, чуть прищуренными глазами.
Они оба молчали.
- И оказывается, я никудышный психиатр, да, никудышный, - продолжал Килингер, вглядываясь в Самарина.
- Но это правда, профессор.
- Где вы лечились? У кого?
- Еще в школьные годы я каждое лето проводил в специальном санатории в Гарце, а когда учился уже в университете, дважды проходил лечение в клинике под Гамбургом. Но у меня ничего такого особо заметного не было, просто надолго портилось настроение. Я умолял отца, но он заставлял меня ложиться в клинику. И всякий раз он эти мои исчезновения обставлял с глупой таинственностью, которая меня только еще больше раздражала.
Килингер слушал очень внимательно, не сводя с него цепкого взгляда.
- Так... так... - произнес он с какой-то неопределенной интонацией не то недоверия, не то сочувствия и, помолчав, спросил: - Когда произошло освобождение от военной службы?
- В тридцать девятом.
- Где?
- У нас же в Гамбурге. И снова отец обставил это с той же глупой таинственностью. Сам повез меня на врачебную комиссию, вызвал туда врача из клиники, где я лечился.
- Ну-ну, дальше! Как было на комиссии? - спросил Килингер.
- Меня пригласили в кабинет, где находились врач из клиники, еще двое - очевидно, врачи - и отец. Со мной врачи разговаривали около часа, а потом попросили меня и отца выйти. Минут через двадцать туда был приглашен только отец, и вскоре он вышел сияющий. Обняв меня, сказал, что все в порядке, и мы уехали домой.
- У вас карточка освобождения с собой?
- Да, конечно.
Килингер бегло посмотрел карточку и, вернув ее, спросил:
- Так в чем же теперь беда?
- Я был в комендатуре. Перерегистрация. И мне приказано пройти переосвидетельствование в местном госпитале. Я боюсь туда идти.
- Боитесь, что отправят на фронт?
- Боюсь, - не сразу ответил Самарин. - Но еще больше боюсь грубости, издевок. Если бы вы знали, как со мной разговаривали в комендатуре!
Килингер думал о чем-то, поглядывая на понурившегося Самарина.
- Я могу вам помочь. В госпитале здесь работает психиатр, которого я знаю. Он даже в какой-то степени мой ученик. Но мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов. И попросить ответить только правду. Извините за эту просьбу, но единожды солгавший...
Самарин понял, что хочет от него Килингер, собрался, сжал в кулак волю, сосредоточив память на уроках, которые ему давал в Москве профессор Краснушкин - сухощавый старик с красивым улыбчивым лицом и тихим покоряющим голосом.
- Ответьте мне, в чем заключалось ваше лечение в школьные времена и позже?
- Какие-то лекарства, лечебные ванны, прогулки в горах. Ни во что я не верил, как и в то, что я болен. Но место было прекрасное, летом там прямо благодать. Я гулял и очень много читал. А после, в студенческие годы, мне в клинике делали какие-то уколы.
- Не можете назвать то лечебное заведение в Гарце?
- Санаторий-пансионат доктора Вайнера.
- Какая там была достопримечательность?
- В каком смысле?
- Ну которая учила, по мнению доктора Вайнера, долголетию?
- А-а, террариум с живыми черепахами.
Доктор Килингер рассмеялся:
- Когда правда - она одна для всех. Доктор Вайнер однажды приглашал меня туда, совсем молодого психиатра на консультацию. И конечно же, хвастался черепахами как лечебно-психологическим фактором. А то, что вы не верили в лечение там, имело все основания - это заведение было чисто коммерческим предприятием, рассчитанным на детей богатых родителей.
Самарин молчал и думал в это время о том, какое великое дело точно отработанные детали легенды...
- Идите в госпиталь и ничего не бойтесь, - сказал Килингер. Но ничего не добавил о том, поможет ли он хоть чем-нибудь, хотя бы телефонным звонком знакомому психиатру.
В тот же день Самарин предстал перед двумя госпитальными врачами. Один из них был совсем молодой, все время понуждавший себя выглядеть серьезным и глубокомысленным. Но он почти не участвовал в разговоре, а если хотел что-нибудь спросить, непременно испрашивал на это разрешение у второго - худощавого, примерно сорокалетнего мужчины, с узким удлиненным лицом, точно перерезанным пополам глубокими глазницами, на дне которых поблескивали крупные черные глаза. Две глубокие морщины от ноздрей к уголкам рта еще более удлиняли его лицо, но когда он говорил, эти морщины оживали, смягчались, и казалось, что лицо у него в эти мгновения укорачивалось.
- Расскажите о ходе своей болезни, - сказал длиннолицый неожиданно глубоким, бархатным голосом.
Помня советы профессора Краснушкина, Самарин не спешил с ответом. Пожал плечами, подумал, глядя куда-то на стену повыше врачей:
- Мне сделать это трудно.
- Почему?
Самарин посмотрел на длиннолицего и точно обжегся о его глаза.
- Видите ли, доктор... Моя болезнь для меня - тайна, и у меня не раз появлялась мысль, что, не проходи я лечения, не было бы и речи о болезни. Я думаю, что после самоубийства матери отец сам... Я у него остался один... Ему, наверное, мерещилось, что со мной то же... А было все проще и понятнее. В детстве я очень много читал и сильно от этого переутомлялся.
- Что вы любите читать? - спросил длиннолицый.
Самарин усмехнулся тому далекому своему увлечению:
- Самому теперь смешно. Решил узнать все что можно о всех религиях, какие есть на свете. И между прочим, страшно увлекся буддизмом. Перерисовывал в альбом убранства буддийских храмов, лепил из глины будду, заучивал моления. Хотел...
- И наступало переутомление, - перебил его длиннолицый.
- Естественно. Пропадал сон, шумела голова, даже чудилось всякое. И я, по глупости, говорил об этом отцу. И началась эта история с моим лечением.
- Разрешите задать вопрос, - обратился к длиннолицему молодой врач. Тот кивнул.
- Вы сказали, что вам чудилось всякое, а что именно?
- Да чушь, честное слово, что об этом говорить!
- Но вы все же скажите, - настаивал молодой.
- Ну однажды мне почудилось, что вылепленный мною будда произнес мое имя. Я сам посмеялся над этим, рассказал отцу, а он...
- Еще что вам чудилось? - продолжал спрашивать молодой врач.
- Господа, честное слово, мне не хочется доказывать, что я болен. И в школьные годы, когда отец помещал меня в санаторий Вайнера, и позже, уже в клинике, я наблюдал таких же больных, как я. И не раз приходил к выводу, что, если бы их не поместили в эти лечебные заведения, они бы жили и жили, как нормальные среди нормальных. В санатории, например, жил мальчик, мой сверстник. Он был потрясающе ленив, он даже есть ленился. Так у меня в школе был точно такой же сосед по парте, но его никто не лечил, и потом он принял от отца большое дело и прекрасно работал. Другой был просто нервный мальчик. Такими по разным причинам бывают многие дети. У этого неблагополучно было в семье, отец пьянствовал, не ладил с матерью, а мальчик был умный, любил читать серьезные книги. Мы подружились и потом переписывались. До недавнего времени он работал в министерстве иностранных дел и был там на хорошем счету. Ну как я могу после этого стараться уверить вас, что я больной! Я занимаюсь здесь коммерцией, и у меня довольно хорошие дела,
- Если мы признаем вас здоровым и вас отправят на фронт, как вам это понравится? - спросил длиннолицый.
Самарин долго молчал, раздумывая, потом пожал плечами:
- Я ничего не умею делать на войне - вот только что меня тревожит. А буддизм утверждает: человек везде со всем тем, что ему дано.
Длиннолицый, поглядывая на Самарина, неторопливо закурил сигарету и, выпустив густую струю дыма, спросил:
- Вы никогда не говорили отцу, что думаете по поводу его ненужных забот о вашем лечении?
- У нас были даже крупные ссоры. Особенно одна, после которой я не разговаривал с ним довольно долго. Теперь мне стыдно за это.
- Вы теперь считаете, что он поступил с вами правильно?
- Теперь, когда он мертвый лежит под развалинами нашего дома в Гамбурге! - раздраженно ответил Самарин и, помолчав, добавил: - По восточной мудрости - мертвые во всем правы.
- Тогда, выходит, правы и русские, убитые в этой войне? - поспешно, без разрешения длиннолицего, спросил молодой и вонзил в Самарина пристальный злой взгляд.
Самарин спокойно выдержал этот взгляд и ответил:
- Я знаю множество восточных мудростей, но исповедую далеко не все. Однако думать сейчас плохо об отце не могу. Он не понял моего состояния, но он хотел мне добра. Господа, я еще раз заверяю, у меня нет ни малейшего желания убедить вас, что я болен. Более того, один раз я уже пережил и стыд, и горе, и обиду. Я получил юридическое образование, но мне не позволили работать по специальности. А коммерция, которой я занимаюсь, приносит мне деньги, но она не приносит никакого удовлетворения, и никакого счастья у меня нет. Но кто знает, в чем счастье человека? Я сейчас шел к вам и думал. Глупо, конечно, думал о том, что, может быть, на войне меня ждет красивая смерть. Ну знаете, случай какой-то, а я вот, ничего не умея, вдруг...
- Расскажите, как вас лечили в детские годы и позже? - спросил длиннолицый с небрежной интонацией человека, которому все уже ясно и вопрос задается чисто формально.
Самарин это уловил и, подумав, ответил:
- Пожирал, как я понимаю, успокоительные лекарства, от которых мне действительно хотелось спать. Позже в клинике мне делали уколы, а от них тоже потом хотелось спать. А меня не от чего было успокаивать. Что же касается врачей, поймите меня правильно и не обижайтесь, но они мне задавали примерно те же вопросы, что и вы, и никто никогда не спросил у меня, чего я хочу, чего мне не хватает.
- Скажите это хоть нам, - попросил длиннолицый и украдкой посмотрел на ручные часы.
- А мне нужно, чтобы никто не лез в душу, только и всего.
Солнце, скользнувшее к закату, выглянуло между домами и залило спокойным светом врачебный кабинет. И снова длиннолицый посмотрел на часы. А внимание Самарина на секунду привлек блеск металла над ширмочкой, которая отгораживала угол кабинета. Там блестело выходное колечко над спиннинговым удилищем. Внутренне усмехнувшись, Самарин спросил: