С этого и начался допрос - Самарин рассказал об окруженцах. Особист все записал.
- Я просил танкистов взять хотя бы живого, но...
- Это ни к чему, - не дослушал особист. - С такими ранениями и молодой наверняка уже покойник, да и не до них сейчас. Расскажите-ка лучше о себе.
Самарин стал рассказывать. Особист слушал его вроде невнимательно, но, когда он стал задавать вопросы, Виталий понял, что свой хлеб особист ест не зря - Самарину стоило немалых усилий, чтобы не запутаться в ответах.
Допрос, однако, вскоре прервался - в штабе была объявлена боевая тревога.
Как известно, контрудары 20-й армии большого успеха не принесли. Поначалу вражеские войска, не ожидавшие таких сильных контрударов, начали отходить от Орши, но затем немецкое командование, располагавшее значительно превосходящими силами, организовало активную оборону и начало маневр в обход 20-й армии, стремясь взять ее в кольцо. Генерал Курочкин, понимая, какая опасность нависает над его армией, провел искусный маневр по выведению ее из обхвата. Вот в это время штаб, где находился Самарин, и был поднят по тревоге. Он участвовал в бою против батальона фашистов, продвигавшихся вдоль небольшой речки. Бой длился всю вторую половину дня. Самарин действовал вместе с особистами штаба, оставаясь как был, в учителевой брезентовой куртке, заросший, при бороде, с автоматом пожилого "окруженца". Когда он был нужен кому-либо, ему кричали: "Эй, партизан!.." Дрался он смело, и это было замечено.
И снова везение - ни царапинки. После этого боя особисты смотрели на него совсем по-другому и, когда предоставилась возможность, отправили его в Москву в санитарном поезде.
Более суток он проспал, сидя на полу в вагоне, до потолка набитом ранеными, при них и кормился. В Москве, на Белорусском, вокзале, он постригся, побрился и, не откладывая, отправился в город. Чувствовал себя неважно, все тело сковывала слабость, еле передвигал ноги. Даже Москву не разглядывал, и у него было такое ощущение, будто он уехал отсюда вчера...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
29 июля 1941 года Виталий Самарин явился на площадь Дзержинского - по месту своей службы.
И тут началось... Полдня он провел в бюро пропусков на Кузнецком мосту - не мог получить пропуск в отдел кадров. Сколько раз он подходил к окошечку-бойнице - и слышал одно и то же: "Ждите".
Наконец его пригласили в комнату, и там с ним разговаривал командир, у которого в петлицах было по одной шпале. Назвался он дежурным.
Кроме попорченного партбилета, у Самарина никаких документов не было. Отдавая билет, пояснил, при каких обстоятельствах он его замочил.
Дежурный молча очень долго изучал его книжечку, потом положил ее в стол и сказал тихо и властно:
- Коротко - как оказался в немецком тылу? Что там делал?
Виталий начал рассказывать.
Но разве мог он коротко рассказать о всем, что с ним было? Всплывали какие-то подробности, казавшиеся крайне важными. Вспомнил вдруг, как 22 июня начальник райотдела НКВД сунул себе в карман его командировочное предписание, а он подумал: когда начальник его оттуда вынет? Не забыл бы! Вспомнился живущий в сожженной немцами деревне учитель, который дал ему вот эту, что на нем, куртку...
- Погодите! - раздраженно остановил его дежурный и подвинул к себе лист бумаги. - Отвечайте на вопросы: фамилия, имя отчество, год рождения и дальше как по анкете и без ненужных подробностей.
Вспомнив обычный порядок анкетных вопросов, Самарин начал отвечать. Дежурный, не глядя на него, записывал. Так они дошли до его назначения в пограничный городок и добрались до того начальника райотдела, который 22 июня взял у него командировочное предписание.
- Фамилия начальника?
- Не помню... Вернее, я даже и не узнал ее. Я же прибыл туда в первый день войны, и в тот же день меня включили в истребительный отряд.
- Фамилия командира отряда?
- Тоже не знаю.
- Странно.
- Ничего странного! - начал злиться Самарин. - Я явился в отряд, когда он уже грузился на машины. Потом я оказался в отделении сержанта Губарюка. Вот только его фамилию я знал и помню - Губарюк.
- Дальше что было?
- Несколько дней мы охраняли дорогу, по которой отступали наши. И военные, и население. Ловили диверсантов. А потом нас перебросили на железнодорожную станцию - название ее тоже не знаю... Там мы вели бой. Нас распределили по территории станции. Я и еще один боец с пулеметом заняли позицию возле водокачки. Потом появилась самоходка, и стали нас бомбить воздуха... Потом появились мотоциклисты. Мой второй номер погиб, ему снесло голову. А потом я пошел на восток.
- Самовольно? - быстро спросил офицер.
- Что значит - самовольно? Был приказ командира отряда отходить.
- Значит, с вами был и командир? Как его фамилия?.
- Я же сказал - не знаю. Приказ его передал нам прибежавший связной.
- Дальше что было?
- Я пошел на восток, к своим.
Дежурный долго смотрел на Самарина с презрительным недоверием и наконец снова спросил вяло:
- Дальше что было?
Виталий молчал. Дальше была встреча с Карандовым. Потом его непонятное исчезновение... потом тот учитель, которого он встретил возле торфяного болота. Но к чему про все это рассказывать? Он и сам сейчас понимал, что все, казавшееся тогда таким важным, тяжелым, даже героическим, теперь выглядело наивно и даже неправдоподобно.
- Дальше рассказывать нечего... - Самарин посмотрел в глаза дежурному: - Пробирался к своим. Днем прятался, ночью шел. Под конец повезло - меня подобрали танкисты из двадцатой армии.
- Там вас допрашивали?
- Да, в особом отделе. Но допрос не был окончен, так как объявили боевую тревогу и все пошли, и я тоже пошел...
Вдруг Самарин почувствовал смертельную усталость. Веки будто свинцом налились. Он закрыл глаза. Все исчезло, и он, как мешок, свалился со стула...
Очнулся в постели. Небольшая комната. Рядом пустая койка. За окном - солнечный день. Сдернул одеяло, спустил ноги на пол. На нем только трусы и те чужие. Встал, сделал приседания, помахал руками - ничего, все в порядке. В памяти сперва смутно, а затем очень ясно восстановился неприятный разговор в бюро пропусков. Не мог только вспомнить, чем тот разговор кончился. Но где он сейчас? И как бы ему одеться?
Самарин приоткрыл дверь. Длинный коридор. На двери через коридор табличка: "Дежурная медсестра", на следующей двери: "Изолятор". В коридоре - никого. Мертвая тишина. Самарин шагнул через коридор и приоткрыл дверь с табличкой: "Дежурная сестра". В комнате сидел за маленьким столом пожилой человек в форме НКВД. Он смешливо посмотрел на Виталия:
- Доброе утро. Заходи, заходи.
Самарин вошел в комнату и закрыл за собой дверь, чувствуя себя в одних трусах очень неловко.
- Герой борьбы с фашистскими захватчиками от границы до самой Москвы?
Самарин хотел огрызнуться, но вовремя увидел, что в петлицах у пожилого по три шпалы. Встал как положено перед большим начальником и оглядел себя. Увидел свои голые ноги и засмущался:
- Мне бы одеться.
- Оденешься, успеешь. А пока вот тебе бумага и карандаш. Иди в свою палату и напиши все существенное, что с тобой произошло. Только одну правду пиши.
Самарин взял бумагу, карандаш и вернулся в комнату. Трудно оказалось написать так, как было приказано. В голову снова лезли несущественные факты и подробности, а то еще - не дай бог! - его споры с Карандовым или как они вдвоем убили одного немца. Да и убил-то Карандов, который потом удрал.
Самарин долго сидел над чистым листом бумаги, пока не понял, что у него просто не было никаких существенных дел и событий, он просто пробирался к своим, и ему здорово везло. И тогда он всю свою историю от границы до Москвы изложил на одной страничке. Только собрался поставить подпись, в комнату вошел начальник с тремя шпалами.
- Написал?
Самарин вскочил и протянул ему свою страничку. Начальник быстро прочитал ее, сложил и спрятал в карман.
- Почему не сказал в бюро пропусков, что ты москвич и был призван в наши органы по партийной мобилизации?
- Там дежурный только и спрашивал, что было дальше, и ничему не верил. А я говорил чистую правду.
- Ладно, разберемся. Одежда твоя в дезинфекции, сейчас принесут форму. - Кто у тебя в Москве?
- Мама.
- Поезжай домой. Имеешь три дня отдыха, за это время напишешь подробнейший отчет обо всем, подробнейший - что ты там видел, кого видел, с кем общался. Понял?
- Понял.
- В понедельник в десять ноль-ноль явишься в бюро пропусков к дежурному.
- Ясно. А где мой партбилет?
- У меня. В понедельник получишь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Три дня Самарин был дома. Счастливая мать не отходила от него. Ночью, просыпаясь, он видел ее сидящей возле его постели.
Милая мама... С того дня, когда не стало отца, она всю жизнь отдала ему, своему единственному Витальке. Он любил ее нежно, до боли в сердце, но никогда не умел сказать ей об этом или дать почувствовать, хотя он очень рано понял, как тяжело ей живется. Отца он помнил плохо. Умер он, когда Виталию было шесть лет. И чем дальше шло время, тем все сильнее была его любовь к матери. Он и в школе начал хорошо учиться, чтобы не было у нее еще и этого огорчения. И стал вести себя как самый отъявленный пай-мальчик, иногда до отвращения к самому себе, но и это тоже для мамы. А когда повзрослел и сумел постичь разумом свою и ее жизнь, он поклялся делать все, чтобы маме жилось легче, счастливее. Еще школьником он водил ее в театр, а позже - на студенческие вечера в свой юридический институт, где он неизменно бывал распорядителем и ведущим программы. Даже когда появилась Люся и он понял, что это может оказаться в его жизни очень серьезным, он прежде всего подумал: не отнимет ли это у матери часть его любви?..
Милая мама... Ночью, увидев ее сидящей возле его постели, он сделал вид, будто не просыпался, и почувствовал знакомую щемящую боль в сердце от любви к ней. И от давнего сознание своей вины за то, что так мало для нее он сделал.
Наступала вторая его ночь дома. Весь день он работал над отчетом, а мама в любимом своем углу, где стояла старенькая швейная машинка "Зингер", чинила его белье, штопала носки, гладила его рубашки. Боковым зрением он замечал, как она, вдруг уронив руки, на колени, смотрела на него, и в ее глазах было столько нежной любви и тревоги, что его сердце начинало учащенно биться, а к горлу подкатывал комок.
Вечером, когда в открытом окне было уже черное небо в редких звездах, они пили чай, знаменитый мамин чай, источавший неповторимый тонкий аромат, и тихо разговаривали. И все - о том, что было до войны. Он был благодарен ей,что она не спрашивала, что было с ним там, на войне. Чтобы не пугать ее, ему пришлось бы врать. Сам он ограничился рассказом только о том, как он ехал в поезде к месту службы и как прибыл туда как раз в час начала войны.
- Так я до своей службы и не добрался.
И все.
Для нее же главное было в том, что он жив, невредим и снова дома, с ней. Но она знала, что от войны он не ушел и не уйдет, и потому чинила одежду, готовя его в новую дорогу, но говорить об этом ей не хотелось.
Вот они и вспоминали их прошлую мирную жизнь, и каждое воспоминание было для них дорогим и волнующим.
Потом они легли спать. Мама, как бывало в детстве, подсела к кровати, взяла его руку и начала что-то рассказывать, но, что именно, он уже не слышал - мгновенно заснул.
- Виталька! Виталька! Вставай! Тревога! - явственно услышал он еще во сне, нервы сработали автоматически, он вскочил и только в этот момент проснулся.
- Воздушная тревога! Надо идти в бомбоубежище! - Мать торопливо хватала какие-то свои одежки, запихивая их в хозяйственную сумку.
В радиотарелке глухо завывала сирена. Со двора через открытое окно доносились тревожные голоса:
- Вадимов и Сутоцкий, ваш пост на крыше!
Виталий знал и Вадимова, и Сутоцкого - это были пожилые люди, жившие под ними, на первом этаже.
- Эй, у Розовых! Поправьте маскировку!
И Розовых он знал, тоже пожилая пара, оба работали учителями в его школе, строгие до дрожи в коленях, ребята говорили про них: "Муж и жена - одна сатана".
- Виталька, одевайся, что ты застыл?
Они вышли в темный двор. Из темноты раздался сразу узнанный Виталием строгий голос учителя Розова:
- Самарина, скорей в убежище! Вечно вы опаздываете.
Когда они вышли из ворот на улицу, Виталий невольно остановился - все черное небо было иссечено голубыми мечами прожекторов, а где-то в отдалении рокотали зенитки.
- Скорее, Виталька! - Мать тянула его за руку.
Он пошел за ней, испытывая какое-то странное чувство бессильной неловкости, мешавшее ему до конца понять происходящее.
Они перешли улицу и спустились в подвал пятиэтажного дома, где был магазин "Бакалея", в который Виталий все свое детство бегал за продуктами. Сейчас обе витрины магазина были забиты досками.
В бомбоубежище было полно народа, но никакой толкотни и паники. Кто-то позвал его мать:
- Елена Матвеевна, давайте сюда, на свое место!
Они прошли туда.
- Смотрите, никак, Виталька объявился! И смотрите-ка, он уже военный!
Это были их соседи по другому подъезду, сестры Забельские, их звали "четырежды сестры" - обе они работали в больнице медсестрами.
Здесь уже был какой-то свой быт, свои места. Детишек укладывали спать на раскладушках. Двое мужчин, усевшись на ящики, расставляли шахматы. Многие, заняв места поближе к висячей лампочке, читали.
Одна из сестер Забельских спросила:
- Виталька, ты с фронта прибыл?
- Нет, - ответил он, и с этой минуты его охватила острая тревога, и все вокруг виделось ему уже иначе. Он вдруг подумал, что война уже здесь, а он на этом странном фронте посторонний и как бы ни к чему непричастный.
- Тебя что, только что призвали? - спрашивала его соседка, а он ей не отвечал, смотрел отрешенно в пространство.
- Заважничал наш Виталька! - смеялись "четырежды сестры".
- Но ты нос больно не задирай, мы тоже в райвоенкомат подали заявления.
Виталий молчал, он просто не знал, что должен им сказать...
Тревога длилась недолго, и, когда раздался сигнал отбоя, Виталий подхватил маму под руку и заторопился к выходу. Молча они вернулись домой. Мать стала поправлять его постель, но он остановил ее:
- Не надо, мама. Я буду работать.
Как видно, она понимала его состояние - молчала. Наладив светомаскировку окна, зажгла свет и спросила:
- Хочешь, я тебе чайку сделаю?
- Не надо, лучше ложись спать...
Он сел к столу и продолжил работу над отчетом, и это словно приближало к войне и к его, пока непонятному, месту на ней.
На другой день отчет был готов. Получилось больше двадцати густо исписанных страниц.
И только теперь он решил позвонить двум своим самым близким приятелям, сокурсникам по институту. Люсе он решил позвонить уже после того, как все выяснится с ним.
Ближайшая будка автомата возле аптеки, он столько раз звонил из нее, что помнил надписи, выцарапанные на ее обшарпанных стенках.
Первый звонок Семену Рубцову. Набирая номер, представил себе Сенькино круглое лицо, нос кнопочкой, улыбочка с тремя ямочками, третья - на подбородке.
К телефону подошла его мама, Евдокия Ивановна:
- Виталька? Ой, здравствуй, милый Виталька. - И сразу павшим голосом: - А Сенюшка давно на фронте. Запиши его полевую почту... - Он только сделал вид, будто записал. - А с тобой что?
- Да ничего особенного... - И сделал невероятное - повесил трубку на рычаг. В автомате что-то металлически звякнуло - и... тишина. Противно взвизгнули колеса трамвая, поворачивавшего за угол.
Номер Коли Тетерина набрал не сразу, но все-таки набрал, И услышал тоненький голосок - к телефону подошла его маленькая сестренка Натка.
- Коля уехал на север... на самый дальний север... - И больше она ничего толком сказать не могла, взрослых дома не было.
Конечно же, не отдыхать и не в турпоход уехал Николай на тот самый дальний север!.. И тогда неожиданно для себя Виталий набрал номер телефона Люси. Услышал ее низкий певучий голос, от которого его жаром прохватило.
- Здравствуй, - тихо произнес он.
- Кто говорит?
- Виталий.
Пауза.
- Виталий? Откуда ты взя-я-ялся? - спросила она со своей милой манерой иногда растягивать гласные.
- Важно, что взялся.
- Ты где?
- Дома. Вернее, в будке автомата.
- Я тебя увижу?
- Да, если хочешь,
- Зачем так говоришь? Можешь приехать ко мне сейчас? Брат на войне, я одна.
- Я могу через час.
- Я жду.
Часа - он подумал - хватит, чтобы подготовить маму к тому, что он ненадолго съездит к Люсе. Но как только он вернулся домой, мама спросила:
- Ты позвонил Люсе?
- Да, мама.
- Раз ты не знаешь, как в понедельник решится твоя судьба, ты должен с ней повидаться. Мало ли что... Она за это время приходила ко мне, очень за тебя волновалась. Она все-таки хорошая девочка.
Это "все-таки" напомнило Самарину о многом...
Люся возникла в его жизни, когда он кончал юридический. Это случилось так... Под вечер он вышел из института после заседания комитета комсомола и пошел вверх по улице Герцена. Накрапывал весенний, но уже теплый дождик. У консерватории стояла девушка. Прикрыв голову газетой, она посматривала туда-сюда, явно ждала кого-то. Когда он с ней поравнялся, она сказала ему:
- Не хотите пойти на Ойстраха?
- Хочу, - ответил он.
- Давайте быстрее, уже начало.
Они взбежали по широкой лестнице и прорвались в зал, когда билетерша уже закрывала дверь. Хорошо еще, их места оказались поблизости и с краю - не надо было никого беспокоить. На сцене уже стояла дама в черном платье, сердито поглядывавшая на опоздавших, в том числе и на них. Но вот они уселись.
- Начинаем концерт, - неестественным, вещим голосом заговорила дама.