Виталий к музыке был равнодушен, тем более к серьезной. Почему же он пошел на этот концерт и, вообще, почему он в тот вечер поступал так на себя не похоже? Он не может толком ответить себе на этот вопрос. Может быть, дело было вот в чем... Только что заседал институтский комитет комсомола, в котором он состоял два последние года учебы. И он все время думал, что для него это заседание последнее. Осенью, когда начнется новый учебный год, на первом общем собрании комсомольцев института о нем скажут как о выбывшем из состава комитета в связи с окончанием учебы. И ему было очень грустно. И одиноко. Остальные члены комитета были с первых курсов, они снова будут собираться в этой комнате и в будущем году. А он здесь в последний раз. С этим горьким чувством он и вышел на улицу Герцена...
Когда он однажды выложил это объяснение Люсе, она сказала:
- Поня-я-ятно. Ты решил мною открыть новую страницу своей жизни.
- Скажи лучше, кого у консерватории ждала ты? - спросил он.
- Это не имеет никакого значения, раз пришел ты. Пришел - и остался.
Выяснилось, что их судьбы в чем-то схожие. Люся тоже росла без отца. Но у нее не было и матери. Ее родители совсем еще молодыми погибли в железнодорожном крушении, возвращаясь из Сочи. Сначала ее взяла к себе тетя, а потом ее кормильцем и воспитателем стал старший брат Владимир, военный летчик. По рассказам Люси, кормильцем он был еще туда-сюда, а воспитатель - никакой. То и дело служба кидала его в разные концы страны. Только последние три года он, ссылаясь на свою ответственность за воспитание сестры, получил постоянную работу в Москве - обучал рабочих парней летному делу в заводском аэроклубе.
- Знаешь как он меня воспитывал? - рассказывала Люся. - Рано утром собирается в свой аэроклуб, а я - в школу. Пьем молоко с французскими булками. Мы два года так завтракали. Он посмотрит на меня, погрозит пальцем и скажет: "Смотри, Люська, чтобы никаких там!" Вот и все воспитание. Я, бывало, спрошу: "А что это значит - "никаких"? А у него на ответ и времени нет, убегает. Но, кажется, воспитывал он меня правильно. Главное, чему он меня научил, может, сам того не зная, - никогда никому ни в чем не врать. И еще - чтобы ни случилось, не вешать нос на квинту. Это было одно из любимых его выражений. По этим двум пунктам он жил и сам.
Отношения их сразу завернулись круто. Еще тем летом они стали близки. Люсин брат улетел на какие-то сборы аэроклубных инструкторов. Люся сказала Виталию об этом, когда они в Сокольниках стояли под деревом, прижавшись к корявому стволу, а над ними бушевала гроза.
- Как стихнет, на метро - и ко мне, - сказала она и добавила, точно извиняясь или желая что-то объяснить или, наоборот, от объяснения уйти: - Бюро погоды все-таки надо верить. Сказали, во второй половине дня - гроза, и вот вам, пожалуйте. Но не мокнуть же нам здесь, под деревом, весь выходной.
И он сразу стал волноваться. Он уже знал, что произойдет. Они же не дети. Но он этого страшился. Ему и сейчас как-то неловко про то вспоминать...
Потом, опустошенные, бессильные, они тихо лежали на тесной Люсиной постели. Смотря в ее сонные голубые глаза, он сказал шепотом:
- Ты моя первая девушка... первая.
- Хочу, чтобы последняя.
- А ты?
- По-мо-о-о-ему, первый тот, который последний.
Бог ты мой, сколько у него в тот вечер было счастья, нежности, гордости!..
Но вскоре началось между ними и что-то горькое. Ну, может, не горькое, а досадное, что ли... Он решил, что им надо расписаться. Сказал Люсе, что уворованной близости ему не надо.
- Боишься милиции? - непонятно рассмеялась Люся. - Нет оснований, ты не вор, я тебе все отдаю сама. Так в милиции и заявлю. И все. И ни слова о загсе...
Потом - мама... Она догадывалась, что у него с Люсей что-то серьезное, и не раз делала туманные, но достаточно прозрачные намеки. В общем, она хотела одного - чтобы все было честно и чисто. Но он все-таки боялся, что женитьба отнимет его у матери, и без того одинокой. Но однажды она сама прямо сказала, что хотела бы иметь невестку. Сказала: "Была бы у нас настоящая семья..."
А Люся разговоры о женитьбе неизменно переводила в шутку: "А ты, оказывается, порядочный формалист". Или: "Ну зачем тебе справка из загса? Будешь класть ее под подушку как оправдательный документ?.." Или вдруг вроде даже серьезно: "Нет ничего легче, как зарегистрировать брак, а более важно - сохранить любовь". Или опять со смехом и целуя его: "Давай поженимся в церкви, там при этом поют..."
В эту пору он первый раз повел Люсю домой, к маме. И Люся ей не понравилась. Она вела себя очень странно - самоуверенно и даже нахально. Такой он ее просто не знал, ни разу не видел. Она даже позволила себе сказать, что единственный сын - это очень опасный муж.
- Опасный для кого? - спросила мама,
- Для всех, - ответила Люся.
Мама даже покраснела.
В общем, не понравилась она маме. Виталий это ощущал каждую минуту, хотя мама была с ней очень мила, держалась весело, непринужденно, но именно эта веселость и была для Виталия тревожной.
Потом он проводил Люсю домой. В метро и всю дорогу до ее подъезда они говорили о воякой чепухе. Виталий чувствовал, что Люся за эту чепуху прячется.
- Возвращайся домой, - сказала она, как только они подошли к ее подъезду. - Тебе сейчас нужно быть с ней... - Она коснулась сухими губами его щеки и скрылась в подъезде.
Он вернулся домой. У мамы глаза были заплаканные. Боже, она даже припудрила щеки!
- Как тебе Люся? - спросил он, не желая оттягивать этот разговор ни на, минуту.
Мама долго молчала и вдруг спросила:
- А она не грубая... немного?
- Да нет, мама. Она сегодня держалась как-то странно, будто нарочно хотела показаться хуже.
- Ты говорил, она работает в справочном бюро?
- Да. И одновременно заочно учится в МГУ, на историческом.
- В справочном бюро, конечно, надо знать все. Чего там только не спрашивают! - усмехнулась мама и вдруг как-то обеспокоенно спросила: - Тебе же она нравится?
- Я люблю ее, мама, - тихо ответил Виталий.
- А раз любишь, о чем говорить? Поступай по сердцу.
И с этого дня между молодыми людьми началось вот то горькое или досадное... Разговоры о загсе прекратились. Спустя несколько дней после знакомства с его мамой Люся сказала серьезно:
- Давай отложим сие формальное дело. По-моему, мы оба к семейной жизни не готовы. К тому же тебе опять надо учиться.
Как раз в это время Виталия, только что окончившего институт, по решению райкома партии мобилизовали в НКВД, и он стал ежедневно уезжать за город, где была спецшкола для таких же, как он, свежеиспеченных чекистов.
Отношения с Люсей оставались прежние, но и с той же трещиной досады.
Когда Виталий узнал о своем назначении в тот далекий городок, подумал: "Ну вот, все теперь и решится, мы должны уехать, туда вместе".
Примчался к Люсе. Она выслушала его так спокойно, будто он говорил о поездке на выходной день за город. Он даже обиделся. А Люся, немного помолчав, сказала, и тоже очень спокойно:
- Знаешь что?! Сама судьба назначает нам главный экзамен. Поезжай. Я останусь в Москве. Мы оба сможем узнать, действительно ли мы не можем жить друг без друга. Правда, интересно это выяснить?
С тем он тогда и уехал.
Самарин прохаживался возле станции метро "Кировская". Люся жила поблизости, на улице Мархлевского. Как они сейчас встретятся? О чем будут говорить? Может, решат пойти в загс? И вдруг подумал, что идти в загс теперь просто нелепо - в понедельник он должен явиться по месту службы, и, что с ним будет во вторник, куда его кинет судьба, даже представить себе невозможно. И все-таки самое главное сейчас для него - война...
И тут он увидел, услышал военную Москву. На цоколе дома - белая стрела и надпись: "Бомбоубежище". Динамик на том же угловом доме разбрасывал четкие, тугие слова:
- "От Советского информбюро... Наши войска продолжали..."
- Виталий, здравствуй, - услышал он за спиной и обернулся.
Сначала он увидел только ее глаза - голубые, настежь распахнутые, радостные, безумно близкие, - потом он увидел ее такое знакомое платье - синее, в полоску, с глухим воротничком. Мгновенная встреча одних глаз - и они обнялись, слились губами. Затянулся этот их поцелуй на улице, но никто не обращал на них внимания - улице было не до них, да и привыкла улица, что сейчас все прощаются...
Люся отстранилась от него и рассмеялась:
- По-ошли ко мне, я приготовлю ми-ировую яичницу. - Она взяла его под руку, и они пошли. - Я даже водки купила.
Он шел молча, отдаленно слыша Люсин голос и гулко - удары крови в висках.
Сели за стол. Люся суетилась и говорила, говорила, говорила... Вот, оказывается, у брата нет рюмок: "Он со своими соколами пил из стаканов", "Сегодня я с великим трудом откупорила первую в своей жизни бутылку водки, дай бог, и последнюю", "А на работе у меня такой гвалт и шум, что к концу дня голова распухает!".
И вдруг сказала:
- Я почему-то решила, что ты погиб. Поглядела на карте, где твой город, потом услышала про него в сводке и решила...
- Могло случиться, - сказал он, удивившись про себя, что там он всерьез не думал, что может погибнуть, хотя и делал все, чтобы этого не случилось. И спросил: - Уронила горькую слезу?
Люся кивнула, глядя прямо ему в глаза:
- А как подумала, сразу пошла к твоей маме. Такая тоска взяла, и никого нет вокруг. Она у тебя молодец. Разгадала меня. Говорит: "Витальку не так просто убить". Уверенно так сказала, а у самой в глазах - страх. Хорошо мы с ней тогда посидели. Тебе не икалось однажды... там?
- Один раз, помнится, икнул, - ответил он. Ему почему-то не хотелось вести этот разговор всерьез.
- Ра-асскажи, что было-то с тобой. Но сначала давай выпьем за встречу.
Они выпили.
- Бр-р... - Люся отставила от себя рюмку. - Ну?
- Знаешь... столько было всякого, а подумаешь - так ничего интересного. И важно одно - живой.
- Фашистов видел?
- Толком и близко - одного мотоциклиста, а то все больше издалека.
- Ну а с этим... поговорил?
- Не успел. Мой товарищ его убил.
- Кто был с тобой?
- Да так... один странноватый тип... Мы соединились с ним случайно.
Люсины вопросы отшвыривали его туда, в те чертовы дни, к их, как уже выяснилось, несущественным подробностям, а он возвращаться туда не хотел.
- Скажи лучше, как ты? По вашим справочным телефонам небось все только и спрашивают, когда кончится война?
- Не-ет. Главный вопрос - об адресах. Такое впечатление, что все ищут всех, - серьезно ответила Люся. - У нас две девчонки добровольно ушли на фронт. Одну взяли в медсанбат, другую направили в какую-то секретную школу. Я им завидую, но сама идти не хочу... не могу... характера не хватает.
- А мне казалось, у тебя характера дай бог каждому,
- Ошибся, Вита... Ты о том?
- Да, о том.
- Но разве теперь не видишь, как я права?! Как бы сейчас все было тяжелее и для нас с тобой... и для твоей мамы.
- Не знаю... не знаю... А мама тут при чем? - Он не подумал, что, спрашивая так, он как бы соглашается с тем, что для них с Люсей это действительно было бы тяжело.
Люся не ответила, только посмотрела на него внимательно. И заговорила о другом:
- Ока-азалось, я страшная трусиха. Как тревога - в убежище первая бегу, честное слово, даже смешно. Тут недалеко от нас бомба упала. Все ходили потом смотреть, а я не пошла - стра-а-шно.
- А с учебой как?
- Ну сейчас, смешно сказать, летние ка-а-никулы. А что будет осенью - кто знает.
В стоявшем на комоде репродукторе приглушенно звучал женский голос. Они его все время слышали, но разобрать, что говорила женщина, не старались.
- Никогда не любила радио, а теперь полностью не выключаю, - сказала Люся. - Эта штука стала больше нужна, чем свет и вода.
- Чтобы не прозевать тревогу? - усмехнулся Виталий.
Люся опять не ответила и снова внимательно на него посмотрела.
- А где брат?
- На юге где-то воюет, прислал два треугольничка: жив, здоров, бьем врага, береги себя.
Яичница стояла нетронутой, рюмки - пустые.
И вдруг Люся резко встала; прошла к окну, с треском опустила светомаскировочную занавеску из черной бумаги. Комната погрузилась в сумрак.
- Иди ко мне, Вита... иди ко мне, - услышал он ее жалобный голос.
Виталий оглянулся и увидел, что она, стоя у кровати, сбрасывает с себя одежду. Минуту назад он подумал, что этого не произойдет, а сейчас кровь хлынула ему в голову, и все на свете перестало для него существовать...
Они очнулись от громкого стука в дверь. Кто-то кричал:
- Люся, тревога! Тревога!
- Слышу, слышу! - отозвалась она из постели.
- Побежишь? - спросил Виталий.
- Нет.
Свет в щели светомаскировки совсем померк, Виталий понял, что уже вечер и что ему надо уходить, но сказать об этом он не мог.
Они лежали молча. Вдруг Люся вытащила руку из-под его головы и сказала:
- Если тебе завтра на службу, да еще неизвестно, на какую и что с тобой будет, тебе следует идти домой. Я очень хочу, чтобы ты остался у меня, но тогда я не смогу смотреть в глаза твоей маме. Иди, Вита, и не думай, я не обижусь, честное слово. Я ведь все понимаю, только, как собака, не всегда умею сказать.
Они сговорились, что завтра он со службы позвонит ей в справочное бюро.
И он ушел...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В понедельник в девять ноль-ноль Виталий Самарин был на Лубянке, в служебном кабинете того начальника с тремя шпалами.
- Молодец, что явился точно, - сказал он. - Садись. Смотри, за три дня мама успела тебя откормить и выхолить. Мама есть мама.
- Главное - отоспался, - сказал Самарин неправду - почти всю минувшую ночь он глаз не сомкнул, все думал о Люсе и ничего толкового придумать не мог. Еле дождался восьми утра, чтобы идти сюда - пусть в эту неразрешимую ситуацию ворвется служба. Тогда все как бы само собой станет на свое место. Будет служба, а это сейчас для любого самое главное - война ведь.
- А пока ты спал, мы опять отступили, - тихо произнес начальник. - Ну ничего, они еще захлебнутся в своей крови! - добавил он с такой яростью, что Виталий невольно глянул на него. - Да-да, Самарин, захлебнутся! - повторил он уже мягче. - И ты должен в это верить, как я.
- А я и верю, - ответил Виталий,
- Есть решение, Самарин, направить тебя в спецшколу. Это тоже наша школа, но с другим уклоном. Звание, которое тебе было присвоено, остается при тебе, но в школе оно тебе не надо. Между прочим, твой опыт хождения по вражеским тылам может тебе еще пригодиться. Отчет написал?
Виталий положил на стол свой отчет.
Начальник накрыл его рукой и пальцем прошерстил странички:
- Ого, наворочал сколько!
- Наверное, многое не нужно.
- Это мы посмотрим - увидим. Школа находится не в Москве, так что дома тебе часто бывать не придется, но разок-другой отпустят. Знаешь тут памятник Воровскому в тупичке?
- Знаю.
- Иди туда, увидишь там зеленый автобус, номерной знак 3911. Тебя ждут. Сразу поедешь в школу.
- Но... - начал Виталий.
- Не прощался с мамой? С девушкой? - перебил его начальник и спросил: - Где твой дом?
- На Таганке.
- Так и быть... - Начальник вырвал листок из календаря, написал на нем что-то и протянул Виталию: - Дашь это водителю автобуса. Скажи ему свой адрес. На прощание с мамой пять минут. Все. Дай руку. Удачи тебе, Самарин. Иди...
Школа располагалась в дачной местности. Кругом высоченные сосны, то и дело слышен слоновий рев электричек и замирающий вдали их рокот. Общежитие было в деревянном двухэтажном доме с резными наличниками под крышей и на окнах, Говорили, будто это была дача какого-то сановного попа. Учебные занятия проводились в новом одноэтажном, похожем на барак здании, скрытом в густой зелени. Курсантов было человек сорок, и все они были, в общем, однолетки Виталия. Куда и зачем их готовят - знать им пока не положено, даже запрещено говорить об этом друг с другом. Но как ни было сверхстрого это правило, на другой же день, когда поблизости не оказалось начальства, все говорили, что им предназначена работа во вражеском тылу.
На третий день в школу приехал тот начальник с Лубянки, и теперь Виталий узнал, что его зовут Иван Николаевич Урванцев.
Они уединились в одном из учебных классов, сели за стол друг против друга.
- Необходим разговор по твоей докладной, - сказал Иван Николаевич, вынул ее из портфеля, положил перед собой и разгладил ладонью.
- Там, наверно, много всякой чепухи, - сказал Виталий. - Вы сказали: писать подробно, и в голову лезло всякое. И потом...
- Минуточку, Самарин, - прервал его Урванцев. - Сразу договоримся: в нашем деле чепухи не бывает, и вообще предоставь-ка оценивать твою работу мне. А пока отвечай на вопросы! - Это было сказано достаточно строго, чтобы Виталий весь внутренне подтянулся. Урванцев стал перелистывать его докладную, и Виталий увидел, что ее страницы испещрены пометками синим карандашом. - Вот... Эпизод с Карандовым... Было ли что-нибудь подтверждавшее, что он действительно работал снабженцем?
- Что ж тут могло быть? Документы он мне не показывал...
Урванцев недовольно поморщился:
- Всякая работа, Самарин, оставляет в человеке свой след, и надо уметь этот след увидеть. Самое элементарное - он когда-нибудь о той работе рассказывал?
Виталий напряг память:
- Разве один только раз - когда я порадовался, как он ловко добывает шамовку, он засмеялся и сказал: "Все-таки я снабженец".
- Так... А еще?
Виталий долго думал, Урванцев терпеливо ждал.
- Однажды он еще сказал, что снабженец - крылатая профессия, можно всю страну облетать, пока прокурор не остановит.
- Ну видишь? - обрадовался Урванцев.
- И он еще добавил, что сам он прокурора дожидаться не стал и ушел с той работы по собственному желанию. А только для меня главным были его политические высказывания и то, как он видел войну.
- Подожди, Самарин, к этому мы придем в свой час. Употреблял ли он в речи какие-нибудь слова, идущие от той его профессии? Лексикон человека частенько может сказать о нем больше всяких справок.
- Я за этим не следил.
- Как же не следил? Ты же обнаружил чужие слова в лексиконе пожилого лазутчика, выдававшего себя за рядового солдата?!
- Это как-то само бросилось в глаза.
- А впредь ты сам об этом думай, тебе не раз придется иметь дело с людьми, о которых ты будешь знать очень мало, и тогда понадобится делать все, чтобы узнать о них хоть чуть-чуть побольше.
Вот так была проработана вся его докладная, работа эта продолжалась и весь следующий день.
Все, что Иван Николаевич говорил Виталию, в общем, сводилось к одному - умению познавать человека по его поступкам, по его поведению, речи, черточкам характера и даже по жестам. А разве не этому учили его и в юридическом? Незаметно для Виталия те знания стали помогать ему в освоении совершенно нового для него дела. А Урванцев, оказывается, думал об этом раньше. После разбора он сказал: