Завели переклик петухи. Им отозвались далёкие распевы кочетов с насестов покинутой беглецами станицы. Жалобно и одиноко проскулил оставшийся, уносимый течением Рыжий.
- Вот мы и дома, - проговорил невесело Михей. Причалил и первым делом вывел из реки коня. Воронок понуро стоял, раскорячив дрожащие ноги, как народившийся жеребёнок.
- Кабы не остыл. - Сорвал платок с головы жены и стал растирать бока лошади. - Ни-и-и-чё-о. Не пропадём, были бы руки да голова целы, приживёмся… проживём. Выгружайтесь! Лодку отпихните, чтоб и следу не было. Вот мы и дома! - опять успокоил себя.
Лазоревым огнём разлился взгрузневший тучами восток. Михей шёл впереди, сжав в руке повод навьюченного узлами Воронка. Следом торопливо семенили ногами дети и почерневшая лицом Настя. Егор увидел при свете её распухшие губы и синяк под глазом, удивлённо спросил:
- Ма-а, кто это тебя вдарил?
- Ничё, ничё, сынок… Упала впотьмах с крыльца, - и тихо всхлипнула, украдкой глянув в спину мужа.
Егор всё понял и набычился. С отчуждением смотрел на вразвалку идущего впереди отца, ему стало до слёз жалко мать. Вдруг дошло, что не увидит теперь своих дружков в станице, не порыбачит в светлой Аргуни.
Защемило ещё пуще внутри, и он сбился с шага, приотстал. Река была недалеко, но вплавь уже не одолеть холодные воды внешнего разлива. Мать оглянулась, дожидаясь, со вздохом погладила его встрёпанные вихры.
- Терпи, сынок, терпи. Может, всё и наладится, с отцом-то справней будем жить и сытнее. Не оглядывайся, ещё приметит он, худо будет, одичал в войнах. Пошли Егорша, пошли, милой…
Хватила вдосталь лиха на чужбине семья Михея Быкова. Куда они только не совались, где не пытались ужиться, всюду настигала горькая нужда. Внаём батрачили у китайских и маньчжурских купцов.
Настютка угроблялась стиркой, чтобы прокормиться, и всё равно бедовали впроголодь. Не единожды она жалковала, что побоялись остаться дома. Только Михей не унывал. Надолго куда-то уезжал. Даже ей он не открывал своих замыслов. Посмеивался в бороду над её страхами.
Минувшей осенью прижучил в монгольских степях конный разъезд от его сотни купеческий караван. Двадцать верблюдов, гружённых объемистыми тюками. Командовал разведкой он сам и, дождавшись, когда купцы спешились на ночлег, вырвал шашку из ножен.
Вихрем налетели семеро казаков на орущих в страхе караванщиков, порубили их начисто. Приметил впотьмах сотник, когда гнался за одним бородатым и толстым купцом, что бросил тот под копыта Воронка мешочек и тут же осел, хватаясь руками за разваленый надвое тюрбан на голове.
Ворочаясь к биваку, Михей спрыгнул на песок и долго вглядывался, пока не отыскал здоровенный кошель, набитый золотыми монетами. Воровато зыркнул на казаков, потрошащих вьюки и карманы убитых, сунул кошель под нательную рубаху.
После уж подсчитал в укромном месте добытый капитал. Триста сорок золотых монет. Были русские десятки и пятёрки, были и совсем невиданные деньги с арабской вязью и ликами неведомых владык.
Кроме того, досталось ещё при дележке две пачки новеньких английских стофунтовок, ажурный золотой перстень с рубином и кривая дамасская сабля, за которую, по слухам, можно было в Персии выменять табун жеребцов.
Саблю у него через день выкрал кто-то из своих же. Трудно было утаить остальные сокровища, но Михей всё ж умудрился сохранить добычу. Даже теперь, видя, как изматывается на подёнщине жена, он не тратил ни единой монетки, грызя чёрствые лепешки и синея от худобы лицом.
И дождался своего часа. Купил у маньчжурского скотопромышленника пустующий дом у тихой речушки, землю под пашню и обзавёлся скотом. Хутор раньше принадлежал беглому из России казаку, ограбленному и зарезанному вместе с женой и детьми хунхузами.
Скотопромышленник Упрятин, довольный удачной сделкой, справил нужные бумаги и оберегал Быковых от придирок властей. Пришла нечаянная сытость к измыкавшейся в лишениях семье.
Работали не покладая рук от зари до зари, распахивали целину, расширяли подворье, на ночь плотно закрывали ставни с накладными запорами и заряжали оружие.
2
Поздняя осень. Холодные ветра меж деревьев кружат, наметают сугробы мёрзлого листа. Иней нехотя тает в квёлом тепле утреннего солнца. Только ещё по-летнему беспечально сквозит меж прозрачных кустов осветлевшая и сонная река.
Егор, смахнув рукавом с лица пот, опёрся грудью о навозные вилы. Отдыхает. Коровы смачно пережёвывают жвачку, охлёстывают грязные свои бока хвостами, всё не могут забыть давно сгинувших надоедливых паутов.
Пахнет прелой соломой, свежим сеном от притулившихся к заплоту омётов, чулюкают воробьи, хохлятся перьями на свежем ветерке; он приятно прохватывает через одежду волглую от пота спину, холодит крепко сцепленные пальцы тёмных рук на отполированном держаке вил.
От скотного двора широко разбежались крепко рубленные хозяйственные постройки. Выбита скотиной дорожка к новым тёсовым воротам. Круто застит небо большой, с широкими окнами пятистенок, видимо, прежний владелец собирался жить вечно, обстроился куда как добротно.
Мать Егора копается у крыльца, чистит песком двухведёрный чугун, готовится к забою кабанов. Скоро закипит, забулькает холодец из палёных ног и голов, нагрянет хмельной праздник осеннего благополучия.
Вокруг хутора пустота и осенняя обволочь. В сырой мгле измороси ныряет и ныряет на плёсе белогривый крохаль, одиноко жвыкнет, скособочит острую головку, что-то ожидая в небе, и опять беззвучно уйдёт за мальком.
Тоска-а, Егор жмурится, нехотя ковыряет слежалый и вмятый копытами навоз, стоит в глазах маленькая и бойкая Марфушка из соседнего хутора, дочь казака Якимова. С утра прискакивала верхом занять соли у матери.
Лихо спрянула с низкой, монгольской кобылицы, оправила смятую юбку. Егор встретил Марфу, привязал лошадь к верее ворот и помог донести в избу гостинец - дикого подсвинка, завёрнутого в тёмную от проступившей крови мешковину.
Марфушка смахнула из-за спины японский карабин, по-хозяйски разрядила его и оставила у крыльца. Егор дурашливо подкинул оружие в руке, прицелился в девку.
- Хороша арисака! Подари?
- Не дуракуй, Егорша. Боюсь я страсть как ружьёв, поставь, Христа ради, на место.
- И стрелять могёшь?
Марфа разулыбалась.
- Сымай калошу, ишь вырядился. Кидай! Ежель не смажу - фунт конфет с тебя.
- Смажешь, - сдёрнул глянцевую обувку и запустил её в небо. Марфа без суеты воткнула жёлтый патрон в арисаку и ударила навскидку. Сбитая пулей калоша завертелась мёртвой уткой к земле.
Подмигнула Марфа хитро, мол, знай наших, Якимовых, и сунула карабин остолбеневшему Егору. Скрылась в избе. Он дёрнул машинально затвор - крутанулась под ноги пахнувшая дымком гильза, щёлкнула по ступеням.
Провздел палец в дырку загубленной напрочь обувки и закинул её подальше под амбар, чтобы не увидел отец. Зашёл вслед за гостьей в дом. Она уже сидела за самоваром, прихлёбывала с блюдечка, говорила с матерью о делах. Обернулась к Егору и засмеялась.
- Ты над кем ржёшь? - отозвался бородатый Михей из красного угла с чашкой китайского фарфора в черных корявых пальцах.
- Да вона, ваш Егорка свою калошу просквозил влёт, выхвалялся передо мной. Иль ты ево, дядя Михей, так бить навострил?
Отец нахмурился и оставил чай.
- Не оговаривай, Марфутка, не бреши зазря. Молод он ишо, берданкой балуется… А что ты пальнула, сразу признал. Отец-то твой, помню, там в станице на Аргуни, пока все горшки пьяный не продырявит - в избу не заманишь. Кровь-то ево в тебе бунтует, девка…
Эх, Аргунь, Аргунь- родимая сторонушка, песнями перепетая, бедами взмученная, дедами нашими питая. Живут теперича там краснюки да посмеиваются.
Вот и хозяйства мы свои крепко поставили, хутора с твоим отцом прикупили, а нету радости от достатка. Изболелась душа. Нету тут вольного духа, хучь бы одним глазком глянуть на родную станицу.
- А Кочетковы-то, всей семьёй подались назад, - приглушённо отозвалась Марфа, - бросили и хутор, и землю, с детьми тронулись… Может, примут.
- Их при-и-мут… А нас с твоим батькой мигом в распыл изведут. Есаул Якимов и сотник Быков у них на особом счету. Потешились наши востренькие шашечки. Одно слово - семёновцы. Боюсь, и тут нас достанут. Сплю с винтовочкой, разлюбезной девицей. Да-а…
Егор удивлённо выставился на отца, впервые слыша от него такую долгую исповедь, да ещё перед девкой. Видать, накипело до невозможности и вылилось разом.
Михей достал штоф вонючего ханшина - китайской водки, налил глиняную кружку до краёв и хватил залпом, ловя рукой подсунутую услужливой матерью ржаную краюху. Немощно скривился, продыхнул с закрытыми глазами:
- И водка тут, хучь тараканов трави… Гос-с-поди! Вот тебе и Расея… отрыгнула нас, как блевотину, и размазала по чужим краям.
- А меня отец за китайского купца высватывает. В шелках, грит, Марфа, будешь купаться, на рикше в Харбине на базар ездить, а то и в автомобилях. Ещё раз привяжется - убегу. Буду лучше красных рожать, но не жёлтых. Ей-Богу, убегу!
Михей Быков вприщур окинул гостью пытливым взглядом и недобро скривился в улыбке. А улыбаться он вовсе не умел, оскалил жёлтые в щербинах зубы, и показалось Егору, отец сейчас зарычит по-собачьи.
Смуглоликий, с проседью в кучерявых волосах, с приплюснутым широким носом и выпирающими скулами, он походил на монгола или бурята - явно когда-то подмешалась ненароком азиатская кровь в быковской родове.
Да и кличка у отца в покинутой станице была чисто забайкальская - Гуран. Даже по имени не все его звали, Гуран и Гуран… Дикий козёл.
- Попрекаешь, значит, отца за есаульство? - опять осклабился, допытывая Марфу. - Да что ты брешешь, баба-а… Не поймёшь своей куриной мозгой в головёнке… Не поймёшь… И судить взялась… А ить и впрямь, на твоём бы месте ни дня тут…
Пропади всё пропадом, как на костре горишь, - тяжело глянул на тихую и забитую жену, словно укоряя её за неладное житьё, поднял глаза, и Егор увидел в них такую бешеную жестокость, что стало не по себе, - ты чево вылупился на отца!
За обувку выпорю, не погляжу, что осьмнадцатый пошёл. Ишь! Богатей! Раскидался! Где хошь теперь, там и бери галоши, - поднялся от стола, налил кружку мутного зелья и взахлёб выпил. Тонкая струйка ханшина сбежала по густой бороде, расплылась пятном на подоле исподней рубахи.
Отёр усы ладонью и занюхал хлебцем, часто промаргивая слезливыми глазами с запойно-жёлтыми белками. - Вот што, Марфутка, я надумал! Нравишься ты мне. Женю-ка я на тебе этова балбеса с жёлтыми лампасами и при одной калоше.
Вижу по тебе - сделаешь из нево казака! Мне б такую дочь! Ты поглянь на женишка. А! Чисто принц из сказки, что белёсый, так в Труновых пошёл, а кучерявина в волосах моя, - он долго и пристально пялился на сына, будто впервые увидел его, не по годам взматеревшего, переросшего отца на голову, с крупными желваками выпирающих через рубаху мускулов.
Нос курносоват, губы, как у девки, приманчивые, глаза Настюткины - большие и отуманены неведомо какими думами. Лоб, как у бугая, и кулаки на пудовые гири смахивают, - в Труновых, зараза, удался, - вырвалось опять у Михея, - но казак, хоть куда. А? Марфутка!
Девка озорно прожгла глазами Егора, и у того пыхнули ярким румянцем ещё не знавшие бритвы щёки. Он потупился, покачал головой.
- Погодю-у, - отмахнулась Марфа маленькой ладошкой, - как стрелять выучится, тогда пойду за него, а так, хунхуз умыкнёт.
Отец крякнул, вышел в сени. Вернулся с карабином и мешочком патронов, протянул Егору.
- На вот, чтобы три дня тебя дома не видел. Учись пользоваться. Девка срамотить будет Быковых! Наловчилась язвить. Уже стреляную дичину в подарок везёт, разве не позор! Вернёшься и мимо моего картуза мазанёшь - прибью!
Егор взял смазанный карабин, протёр тряпкой и зарядил.
- Кидай, батя, картуз!
Михей пьяно усмехнулся. Поймал за горлышко штоф и шагнул к дверям. На крыльце допил остатки водки, подмигнул Марфутке, неожиданно легко и резво пустил вертлявую бутылку над крышей амбара. Стеганул выстрел, тонко дзинькнуло стекло и запрыгали осколки по тёмной дранке. Всполошенно заорал петух.
- Молодец, Егор! Не посрамил фамилии нашенской. Забирай карабин - дарю в обзаведенье. У меня ишо есть. Ну, что? Съела, Якимиха? Собирай приданое, сватов зашлю. Казачья, разбойничья пора выйдет, - и неожиданно полез целоваться к сыну. Такого за ним не примечалось уж совсем.
Егор заседлал коня и проводил Марфу до её хутора. Ехали молча, переглядывались, а как показался дом Якимовых, выдернул он гостью из седла, скрутил ручищами, неумело и жадно впился в крепко пахнувшие молочным теплом губы.
- Отпусти, медведь, хребтину сломаешь, - взмолилась она, а руки сами беспамятно гладят по его твёрдой спине и шее, до обморочности хорошо чуять себя покорной, - вечерком прискачи, Егорша. На заимку надо отцу харчей свезти, боюсь одна, - ловко махнула из его рук в своё седло и намётом скрылась за бугром.
Он разобрал поводья, привстал в стременах и, гикая, поскакал назад, весело скалясь и оглядываясь. У дома придержал лошадь, чтобы не получить взбучку от отца за напрасный измор, поехал, мерно покачиваясь в седле, обивая плёткой остистые верхушки перестойной травы.
Егор опомнился от мыслей, остервенело загрёб вилами навоз и без отдыху проработал до обеда. Мокрая овечья парка прилипла к спине, щипал глаза едучий пот. Он смахнул его тыльной стороной ладони и обернулся на оклик матери:
- Егор! Ить надорвёшься так, вот ошалелый… Пошли обедать.
- Счас, чуток покидаю, чтоб потом не затеваться.
- Опосля управишься, не убивайся так. В меня ты удался, на работу жадный до зверства. Передохни…
Он, всё же, дочистил навоз и пошёл к дому. Сладко ныло внутри от предвкушения встречи с Марфушкой, ещё чуялся привкус её губ и ленивая томность виделась в её глазах. Окатился по пояс холодной водой, переоделся в сухое и сел за стол.
- Лоб бы хучь перекрестил, - угрюмо выговорил отец, - совсем отбился от веры. Церкви нету, повздумали, что и Бога нету! - накалялся он всё более до крика, пока не поперхнулся щами.
Олька завозилась на скамье от Пронькиного щипка и получила от строгого родителя по лбу деревянной ложкой.
Испуганно притихла, вяло хлебая из общей чашки. Пронька хихикнул, и тут же ложка щёлкнула ему по лбу. Михей сорвал зло и отмякал в благодушии. Выросший кот, привезённый Олькой из былого дома, мурлыкал под столом, тёрся об ноги, выпрашивая еду.
Звался он Кузьма и был ленив до непотребства. Хоть ноги об него вытирай, с места не тронется, ежели спит, а спал Кузьма постоянно. Пронька поддал кота ногой под живот и укорно, как это делал отец, выпроводил его:
- Иди мышей в амбар ловить, бездельник. Только бы жрать готовое, ишь ряху-то наел, как тигра…
Кузьма обиженно сел у порога и стал усердно умываться лапой.
- Ково чёрт ишо принесёт, гостей котяра замывает, - заговорил снова Михей, - а что, мать, могёт быть, и впрямь оженим старшова. Лишние руки в хозяйстве не пропадут без дела. Марфутка, она колготная, работящая…
- Это ихнее дело, - отозвалась жена, - коль она ему глянется, давай и поженим. Да вроде рано… Пущай бы погулял, наживётся семьёй, успеется. Дюжеть она шустрая, кабы не злая… не пойму.
- Не ихнее и не твоё, - опять посуровел Михей, - как я велю, так и будет. Взбрыкивать и порядки свои чинить не позволю!
3
Речка, у которой прижились Быковы, звалась по-чудному- Дзинь-цзы-хэ - Золотая река. Золота в ней отродясь не водилось, видимо, прозвали её так за кроткий нрав и обширные пастбищные луга в пойме.
Михей переименовал её по-своему, кликал то Божьей, то Убожьей, в зависимости от настроения, памятуя полноводье Аргуни.
Скотопромышленник, на чьих землях он обзавёлся хутором, был полукровка. Ещё в прошлом веке сбежал в эти места его отец, забайкальский казак. Угнал он через границу добрый табун лошадей и скота у бурятского князька.
Обженился на дочери маньчжурского богатея, с его помощью поставил хозяйство и скупил земли. Нарожала ему узкоглазая и смирная жена кучу детей, один из них и продолжил дело. Казачья родова надёжно сидела в сыне приблудного забайкальца и маньчжурки.
С охотой принимал он в свои владенья беглый люд из России и загружал работой. В неспокойное время появись какая банда - есть кому отбиваться, все посельщики в неоплатном долгу. Хунхузы не раз пытались заграбастать табуны, но вскорости отступились.
Гонцы от хозяина мигом собирали по хуторам и заимкам полусотню истомившихся по винтовочке и лихой шашечке казаков, которые легко настигали банду. Редко кто спасался от звероватых и безжалостных преследователей.
Сам хозяин, Елисей Упрятин, скуластый и остроглазый, но здоровенный и толстый, лютый бабник и картёжник, который не умел проигрывать, щедро награждал за верную службу особо отличившихся. На выбор отдавал лошадей и коров, оружие и ящики патронов.
Этим снискал такую преданность посельщиков, что они уже сами приглядывались ко всякому пешему и конному, случаем попавшего в долину Дзинь-цзы-хэ, самовольно чинили суд и расправу над невинными.
А то и потаясь сговаривались, делали вылазки в дальние места, пригоняли и резали краденый скот, набивали сундуки добром.
Недобрая слава пошла гулять о Золотой реке, сторонились её и боялись даже матёрые хунхузы. Упрятин только посмеивался - лучшей защиты стадам не сыскать.
Частенько призывал в свои хоромы наиболее доверенных людей, угощал выпивкой и одаривал на ночку красивыми девками, а потом ненароком жаловался на какого-либо конкурента или неугодного человека.
Те исчезали бесследно. В негласной армии были свои командиры и железный устав молчания. Ослушников и болтунов убивали нанятые Упрятиным хунхузы, как это сталось с бывшим хозяином быковского хутора, а это ещё больше страшило и сплачивало вокруг Елисея казаков.
Егор выехал со двора ещё засветло. Под седлом шёл жеребец-трёхлеток, отвоёванный отцом где-то в воровском набеге. Прихватил парень с собой подаренный карабин и запасные обоймы. Марфутка - Марфуткой, а лишиться головы в этих бесноватых краях плёвое дело.
Когда подворье скрылось за бугром, пустил занудившегося в стойле коня намётом, и вскорости открылся хутор Якимова. Здоровенный дом походил на маленькую крепость, окружённую трёхаршинным забором из островерхого кругляка, ставни и двери снаружи обиты цинковым железом.
На фронтоне чердака пропилены узкие бойницы. Поговаривали, что у хозяина имелся ручной пулемёт, запас патронов на добрую армию.
На крашеных воротах из дубовых плах прибиты две дощечки, на одной коряво намалёвано: "Заходь с миром, уходь с Богом", на второй, приколоченной вертикально, - красные пауки иероглифов.
Егор громыхнул прикладом в тяжёлую калитку: звякнул цепью и захлебнулся рёвом здоровенный волкодав, в ярости обгрызая снизу доски ворот.
- Байкал, нельзя! Пшёл на место, - доплыл голос Марфы.
Она с трудом утянула кобеля и привязала накоротко у будки. Сняла накладной запор. Скрипнули кованые петли, и Марфуша появилась в светлом проёме перед замершим в потрясении гостем.
- Я тебя ещё издали выглядела, жених, - обожгла его чёрными ведьмиными глазищами, - заходи…
- Байкал не порвёт? Вот откормили, боле телка выдул.
- Ежель заобидишь, - натравлю.