- Ага, тебя заобидишь, - а сам всё глядел на точёную фигуру и её милое личико, на змеюкой свившуюся на затылке толстую косу.
Кожа на лице выпечена за лето до смуглости, а губы-то - ядрёны до неприличия, так и пышут жаром, так и зовут… в движеньях рук, в каждом шаге и слове - опьяняющая женская сила.
Егора осыпало мурашками по спине и качнуло.
- Чё выставился? Нравлюсь? - щедро улыбнулась и сощурилась.
- Да вроде… Из чего тебя батя строгал, сам-то, как бык…
- Из такого же бревна, как и тебя. Заходи!
Байкал рыл лапами убитую землю, храпел перехваченным горлом. "Не дай Бог сорвётся, - в страхе подумал Егор, - в момент проглотит, как курчонка". Но виду не показал и выговорил псу:
- Хорош, дурак, на жратву заработал уже… хватит разоряться.
Якимиха, толстая, с отёчными ногами старуха, приветливо поздоровалась, усадила за стол, смахнув рукавом крошки с цветастой китайской скатерти. Разевали по ней поганые лягушечьи рты языкатые драконы.
"Неужто Марфа к старости такая будет?" - ужаснулся в мыслях Егор, разглядывая тяжело дышащую грузную бабку. Она нескончаемо вела низким баском:
- Казакам своим хлебушка свежего напекла, спиртику им банчок припасла, а мяска сами добудут. Бог пода-а-аст… Добытные они, стра-а-асть, - переваливалась утицей, поскрипывали от тяжести широкие половицы, - мать-то, Настютка, жива-а-ая?
- Живая… Марфа, братаны с отцом что ли? - невпопад спросил он, пытаясь отвязаться от прилипчивой Якимихи. Завсегда всё выспросит ненароком, а потом обсуждает с другими такую-рассякую Настютку, люди уж не раз говорили матери.
- С ни-и-им, с ни-и-им… и Яшка-а, и Спирька-а, - опередила Марфутку мать, - призадержались чевой-то, дрова к зиме готовят. Отец-то небось опять пьёт и матерь дубасит, Егор? Как она с им терпит… один шкилет остался…
Егор промолчал и огляделся. Бывал он здесь не раз, дружковал с братьями Марфы. Они были куда старше, Яшку давно было пора женить, да всё не подворачивалось доброй невесты для калеки. Успел он парнем повоевать и потерять в боях с красными руку до локтя. Спирьке было тоже за двадцать.
На стенках - тусклые фотокарточки, в углу две большие иконы в серебряных окладах. На пол-избы русская печь с лежанкой - хоть жеребца укладывай. Над окованным медными полосами сундуком - сохатиные рога с висящим на ремне американским винчестером.
Хозяйка прихватывала его под мышку, когда шла доить коров, и, по рассказам отца, владела оружием не хуже казаков. Окна стерегут тяжёлые решётки из катаного железа.
Харитон Якимов строил этот дом сам, только стены и ограду возвели наёмные плотники. Сбежал он от Семенова ещё пораньше Быкова. А потом, случайно встретил Михея в Хайларе и сговорил его купить хутор у Упрятина.
Марфа угостила Егора свежей бараниной. Похвалилась, что сама режет и обделывает скотину, налила в кружку разведённого спирта.
- Пить с нами будешь, мать?
- Глотошек можно за приветную дорожку, - оживилась старая и мимоходом хватила налитое, - немочь вовсе одолела, поем теперь. Не рассиживайтесь долго, ночь прихватит в путях. Ехать не ближний свет. Давай, девка, живей!
- Не понукай, сама знаю, - огрызнулась Марфа, поднялась и выпила. - Поехали, не даст посидеть, ведьма…
Видно, дочь с матерью не ладили крепко, и только гость помешал выговориться старухе, налившейся злобой до одышки.
Кони легко шли рядом, помахивая хвостами. За спиной Егора привязан к луке седла мешок с харчами, а сам он удивлённо щурится на редкой красоты закат.
Алой кибиткой горело где-то над монгольскими степями располовиненное бритвой горизонта солнце, совсем не слепящее и не греющее глаза.
Молодая кобылка под девушкой пританцовывала, рвала поводья из рук, норовя сорваться на галоп. Дымчато уходили в сумерки дальние увалы, ощетинившиеся кабаньими холками леса, сизели туманами пади.
По обочине дороги - выбитая заморозками трава, источающая горьковатый могильный тлен. Марфа о чём-то горюнилась, хмуро озиралась вокруг. За плечами неразлучный карабин, и бутылочная граната топырит пазуху кацавейки.
- Ты чево такая смурная? - не стерпел Егор.
- Погоди, счас всё обскажу… только к Белой речке доедем.
- Ну, раз так, поскакали быстрей, не терпится узнать, - он огрел плёткой её кобылу и отпустил поводья.
Остановили разгорячённых коней у неширокой реки, выползающей из-за глинистого обрыва. Привязали их за куст. Марфушка напилась из ладошки студёной воды, откинулась на сухую траву и позвала Егора.
Он присел рядом, тронул её дрогнувшую руку. Утренняя смелость куда-то задевалась, неловкая робость стеснила разум.
- Ну, сказывай свою беду, - нагнулся и поцеловал в сжатые, замертвевшие губы, - ох и пахучая ты, Марфуш… - сипловатым от волнения голосом выдавил он.
- Погоди! Не лезь… Счас я сама разденусь - и делай со мной, что вздумается… что хошь, то и делай. Но-о… при одном уговоре. Слышишь?
- При каком уговоре? - отозвался он еле внятно.
- Стреляешь ты ловко… Вот и пореши мне китайского женишка. А? Егорша… С батей он уже сговорился, мать давно подарками перекупил… чую, быть скорой свадьбе. Ездит он один, вот и подкарауль послезавтра.
Зарой где-нибудь поукромней, - приникла к нему и сама жадно поцеловала, - противен он мне… старый, жирный и вонючий, как пёс смрадный. По-доброму его уже не отвратишь, он Упрятина в сваты зовёт. Пореши…
Егор разом остыл. Улетучилась желанная нежность. Покусывая горьковатую былку, задумался.
- Не могу я, Марфа, ить он человек. И с добром к тебе, хоть и старый. Надо как-то по-другому сделать. Ты уж извиняй. Негоже убивать просто за то, что не нравится человек. Может, отца сговорю свататься к тебе раньше купца. А?
- Опоганиться боишься? Тюфяк ты с мякиной, не казак… Да уж ладно, сговорю другова. За такую плату редкий устоит…
- Марфуша… Зачем ты так? - хмуро проговорил Егор, судорожно сжав её руку. - Не в плате же дело. Да и срамно за такие дела собою платить, - зарозовел румянцем.
- Перевяжи мешок на моё седло! Ворочайся к маменьке своей. Я сама его прикончу, не дрогнет рука, - уронила она сквозь зубы твёрдым голосом.
- Марфа, не дури… Зарился он, а я отобью. Люба ты мне…
- Отвяжись, - она натужно засмеялась. - Может статься, я тебя на вшивость проверяла, каков ты есть. Шут меня знает, - опять скривилась в нехорошей усмешке и поднялась на ноги. - Перевяжи! И считай, что на меня затмение нашло, когда звала провожать на заимку.
- Нет, я всё же, тебя провожу.
- Как знаешь, - она томно потянулась и стала раздеваться. Егор, затаив дыхание, неотрывно глядел, лёжа в траве, как падает с неё одежда. Белые крепкие ноги, голубиные груди с тёмными сосками ударили в озноб. И, вроде как, пожалел, что отказался от смертоубийства, шевельнулась надежда на замирение.
- Ты что, сдурела? Вода ледяная! - громким шёпотом выдохнул он и тут понял, что делает она это ему назло, будь теперь хоть зима - всё равно не остановится.
Марфа кинулась в яму, взвизгнула от холода. Мерцала сквозь толщу воды белорыбицей, плавала намеренно долго, будто позабыв о нём, потом неспешно одевалась, не стыдясь и унижая его своей наготой, пила из банчка спирт, потом закинула отвязанный мешок поперёд себя и поскакала.
Егор было рванул следом, затем остервенело сплюнул и крикнул вдогон:
- Дура ты несусветная! Обрехала ни за что ни про что. Ну и чёрт с тобой, катись…
Подался домой. Быть рядом с ней сейчас нельзя: в нём всё кипело от ярости и рвались наружу запоздалые, не нужные никому слова. И только одно утешало, что отказался от её задумки.
Ехал шагом в лохмах подступавшей от земли тьмы, а в глазах ещё стояла сказочной русалкой шальная Марфа, витали в ушах её слова, чуялись её опьяняющие губы и вовсе не загоревшее тело. Впервые терзало молодого парня великое искушение.
Жар испепеляли щёки от засилья дум, зубы вскрипывали, и вырывался из нутра болезненный стон. Но, как бы он ни обзывал и ни корил её, червь сомнения точил душу. А может быть, и взаправду учинила она ему проверку. Вряд ли! А кто знает…
Кто разберёт этих девок, что у них на уме. Егор тешил себя надеждой, что она перебесится, представляя, как станет уговаривать отца сватать за себя Марфу, как они раньше китайца умыкнут в свой дом ершистую красавицу, а там видно будет. Марфа, Марфа…
Ночь безмолствовала. Убрались птицы в сытые края от наступающей неприютной зимы. Спину овевало северным холодком, колючие звёзды индевели в небе. Жеребец всхрапывал, выбирая дорогу чуткими ногами.
Ох, как невесело было на душе у Егора. Неотвязно толкалась мысль о Марфе, как она доедет, что делает теперь в такой тьме. Но это беспокойство сменялось уверенной гордостью за свою твёрдость в слове.
Нет - и всё! Он не позволит собой помыкать. Не пойдёт бычком на верёвочке. Чё захотела… уговоры смертные… а коль в жёны возьми? Совсем верхом влезет! Не-е…
Кукиш тебе, девка! Разве так можно… Убить, а потом жить? Она же и попрекнёт этим когда-нибудь. Отшатнусь, забуду, но опять она встала в глазах - окаянная, охотная до смерти.
4
Михея занесло на крышу амбара заменить отбитую ветром дранку. Он как-то неловко осклизнулся на утреннем инее и грохнулся со всего маху наземь. Подвернулась дровяная чурка под спину, об неё и зашиб поясницу до синевы.
Лежал в горнице злой, покряхтывал от тягучей боли. От бездействия изводил жену придирками, требовал ханшин и матерно ругался, не таясь от детей. Она покорно сносила издёвку, поила его настоем изюбриных пантов и купленным за большие деньги женьшенем.
От покойной сытости помаленьку толстел, опивался спиртом до беспамятства зверел и понужал Настю чем попадя. Егор было заступился, но отец сорвал шашку со стены и, забыв о болячке, кинулся на него нешутейно.
В щепки изрубил стол и филёнчатые двери. Когда наутро очухался с похмелья и стал кликать мать, веля нести выпивки, вошёл с берданой наперевес Егор. Насупившись, встал посреди комнаты.
- Божись, что мать боле не заобидишь, а то пристрелю, как собаку! Божись!
Михей вытаращил глаза, хватанул разинутым ртом пустой воздух, налился яростью и опять лапанул на стене шашку.
- Да ты-ы-ы! Да я тебя…
Но, услыхав щелчок передёрнутого затвора и увидав как безмозглый зрачок ствола сразу выискал его грудь, присмирел.
- Ну, я жду, батя?! Мать, иди сюда!
Она тихо явилась, утирая слёзы и обмирая от страха. Михей саданул кулаком в стену, злобно выругался.
- Настютка! Ну и выродила же ты мне ублюдка, на отца родного поднял руку. Так и быть, не трону боле… а ты, сынок, гляди… не подвернись в худую минуту. Смахну головёнку и нового рожу…
- Не успеешь, - Егор повернулся, вышел из дома и ускакал от греха на охоту.
После этого случая отец, как переродился, стал обходительным и тихим. Позвал через неделю Егора к себе, хмуро приказал:
- Садись! Есть разговор. С ружьём баловаться ты мастак, гляну я на тебя в деле. А дело, вот какое… Погонишь за меня в Харбин упрятинский скот для продажи, заодно прихвати и нашу излишнюю живность. Продашь летошних бычков и тёлку. Только с выгодой!
Не продешеви, до копейки всё проверю. Закупишь фунта два пороху, свинчишку к бердане, мешок соли и керосин. В помощь Проньку возьми, пущай тоже к делу приспосабливается…
В отгоне держись ближе к соседу Якимову, а то живо требуху выпустят. Наган при себе имей, деньги зашей в подкладку шапки, она у тебя никудышняя - никто не позарится. Домой ворочайся только гуртом с казаками. Ясно тебе?
Егор сидел в издальке от кровати, всё ж побаивался куражливого отца. Но, услыхав о поездке в Харбин, радостно вскинулся. Охота была глянуть на обросший небылицами "русский" город.
- Всё сделаю, как надо.
- Погляжу, погляжу, - уголком рта заулыбался отец, - коль от хунхузов придётся отбиваться - приберегитесь, не суйте лбы под пули, особо Проньку охраняй. В подземные войска успеется.
- Когда ехать? - уже зажёгся нетерпением Егор, ёрзая на стуле.
- Завтра на заре. Скот погонишь к Якимовым, а оттуда совместно - к Упрятину. Мать харчей вам наготовила. Подводу не запрягай, морока с ней в случае погони. Всё! Собирайся, - исподлобья поглядел на сына:
"Закряжел не по годам, ростом под притолоку. В старые времена гвардейцем бы быть… Только раненько почуял себя хозяином в доме!"
Наплыла пугающая злоба за свою минутную покорность перед стволом берданы. Унизить себя Михей Быков никому не дозволял, даже сыну, родной крови. Нарочно весело позвал:
- Мать? А мать!
- Чево тебе, Михеюшка, - вывернулась она из кухни с потным лбом от жара печи.
- Обмыть бы не грех поездку сынов.
- Может, хватит, Михей, спился ить до риз…
- Настю-ю-ютка-а-а, - раздельно прошептал он, - защита обрела, гляди… Не брыкайся.
- Да счас, счас. Будь она проклята, эта водка, - побледнела мать лицом и сунулась в подпол.
Егор тяжело вздохнул и ушёл готовиться к отъезду. Он понял, что отец затаился до времени и примирения с ним не будет.
Небо захламило тучами, сквозанул по двору северный ветерок, взлохматил космы сена на омёте и, ничего там не найдя, расхлебенил в задах калитку, вырвался через неё на волю, погнал гребешки волн по тёмной реке.
Зашумели встревоженные кусты и деревья по берегам, сыпанула в лицо пшённая крупа первого снега. Потом ухнуло вниз, как из распоротой перины - сплошной мглой закружился лебяжий пух зимы, неслышно укрывая землю мёртвой белизны саваном.
К утру, когда Егор и Пронька собрались выезжать, румяное солнце оплавило всё теплом, закапало с крыш, снег взмок и стал таять на глазах. Михей позвал старшого к себе в горницу, вынул из-под подушки гранату и, сожалеючи оглядев её, протянул.
- Возьми, может, сгодится. Пользоваться ею тебя учил. Егор покрутил в руках страшную игрушку, сунул в карман полушубка. Надел шапку, уже в дверях обернулся:
- Не обижай мать, прошу тебя…
- Мал ишо поучать, сопли под носом не высохли, - насупился больной, - поторапливайся назад, работы невпроворот.
- Ладно.
- С карабином по городу не удумай шастать, в кутузку угодишь и отберут. Схорони в подводе Якимова, - короткопалой рукой закрутил цигарку, - проваливай, Божий заступник…
Худенькая и длинная Ольга жалась к матери, провожая за ворота братьев. Звонко прокричала вслед:
- Егорка! Про гостинцы не забудь.
Он оглянулся с улыбкой.
- Помогай дома, коза, - тёплая любовь к сестре разлилась в груди - неприласканная девка растёт, только и знает работу.
Пронька, возбуждённо сверкая глазами, ловко вертелся в седле, гуртуя скотину и залихватски щёлкая бичом. Вырвались на волю, три бычка и телушка взбрыкивали, ошалело носились впереди.
Харитон Якимов был уже наготове. В подводу запряжена пара сытых лошадей; сыновья, с трёхлинейками за плечами, разминали коней верхом. Марфа вышла из ворот, сзади её стервенел в лае и гремел цепью неугомонный Байкал.
Одета в короткую шубейку и оборчатую юбку, на голове богатая шаль с золотистыми кистями. Отчуждённо взглянула на Егора и вяло улыбнулась. Он нахмурился, беспечно помахивая плёткой, не замечая её, проехал мимо. Засосала сердце неведомая боль и тоска горючая.
- Ты что же не здоровкаешься, Егор Михеич, - не стерпела она, - или забыл?
Он не отозвался. Братаны Марфы были в добром подпитии, у Якова из кармана выглядывала бутылка, заткнутая тряпичной пробкой. При виде Егора, Яков весело ощерился, хлопая по боку пустым рукавом. Попрекнул:
- Долго зорюешь, сосед, чуток не уехали одни.
- Здорово ночевали, станичники, - весело отозвался Егор.
- Слава Богу, спиртику хлебнешь?
- Давай, коль не жалко.
Яков вытянул руками пробку, подал бутылку.
Егор глотнул прямо из горлышка и задохнулся. Брызнули слёзы.
- Гольём подсунул! Не… неразведённый, - еле продыхнул, хучь бы упредили. Ху-у… как огнём внутри взялось. Так и сгореть можно.
- Привыкай, - довольно заржал Спирька, - эдак лучше продирает, зачем воду хлебать да с коня слазить по нужде, на вот, шаньгой загрызи. Да не всю лопай, оставь на закусь.
Харитон Якимов безучастно восседал глыбой на передке, подстелив под себя огромную шубу поверх сена. Степенно перекрестился, хлюпнул губами:
- Но-о… Но, пошли. С Богом!
Четверо погонщиков стронули дюжину перемешавшегося скота. Два бычка сцепились брухаться, роя копытами грязь и взвинчивая хвосты. Пронька подскочил к ним, огрел по мордам кнутом. Бычки взмыкнули и разбежались.
Егор, расслабленный спиртом, оглянулся. Марфа всё так же одиноко стояла у ворот. Что-то вычерчивала носком ичига на оставшейся плешине снега. Руки глубоко засунуты в карманы шубейки, ярким цветком полыхала на солнце махровая шаль.
И опять догнала и охватила гарцующего казака уже закоренелая боль-тоска… "Должно быть, нашла коса на камень, - подумалось ему, - я не могу уступать, она тоже такого калибру. С норовом и командирством. Эх, Марфуша…"
К обеду приметили засёдланную лошадь, обрывающую метёлки травы у зарослей кустарника. Якимов остановил подводу, долго водил биноклем вокруг и велел сыновьям разведать, в чём дело.
Спирька с Егором наперегонки поскакали, с трудом изловили резвую кобылицу под дорогим седлом и ковровой попоной. Рысью вернулись назад. Якимов молча глядел на неё, обгрызая прокуренный ус. На ковре густо ссохлись подтёки крови.
- Яков! Марфа куда ездила позавчерась?
- На охоту…
- Отведи кобылицу подале в кусты и пристрели. Ну, вражье семя! Ну, девка! - И вдруг захохотал: - Вся в меня, стерва! Отжениховался купчик… До русских баб лакомец. Ухайдакала… Не вздумай кому болтнуть, Егор.
- Не скажу, - хмуро отозвался Быков.
Человек тридцать конных гнали через степь напрямки стада орущих овец, табуны отборных лошадей и отъевшихся за лето бычков. По ночам выставляли караулы, за старшего атаманил Якимов. Он сразу ввёл военную дисциплину, не велел пьянствовать и шкодить во встреченных посёлках.
Сам Упрятин укатил на лёгких дрожках вперёд под охраной десяти казаков. Всё пока шло миром, но чем ближе пододвигался город, тем жёстче и осторожней становился Якимов. Коней своих на биваках не выпрягал, только ослаблял упряжь и подвешивал торбы с ячменём им на головы.
Сыновья по очереди дежурили у накрытого непомерным тулупом пулемёта, до рези в глазах вглядывались в осеннюю темь. Егор их подменял, щупал и оглаживал загадочный "Льюис", холодным зверем дремлющий до поры до времени.
Подмывало стрельнуть из неизвестного оружия, отогнать в своё дежурство бандитов и заслужить похвалу казаков. Яков обучал его управляться с пулемётом, потчевал для сугрева и храбрости утаённым от отца спиртом. Есаул приметил пьянство Якова на посту и при всех отхлестал за это кнутом.