И тут-то наступило то неловкое молчание, которое всегда возникает в подобных случаях. Офицеры, улыбаясь, смотрели на девушку. Майор еще в тамбуре застегнул мундир на все пуговицы и сидел, картинно выпячивая грудь. У него было румяное лицо с твердым квадратным подбородком, голубые, чуть на выкате глаза, тщательно зачесанные светлые волосы, с косым пробором, скрывавшие еле заметную лысину. Лейтенант глуповато хлопал белобрысыми ресницами и смотрел на девушку своими водянистыми глазами, не скрывая восхищения. На тонких губах гестаповца играла неопределенно вежливая улыбка, но блестящие глаза его беспокойно бегали, схватывая каждое движение неожиданной спутницы. И за всем этим - за благодушием майора, восхищением лейтенанта, настороженностью гестаповца - таился вопрос: "Кто же ты такая? А ну-ка расскажи. Мы ждем объяснений".
Девушка, точно не выдержав пристальных взглядов мужчин, смущенно наклонила голову.
- Простите, мы так и не познакомились… - сказала она.
Майор и лейтенант мгновенно вскочили на ноги, и если бы обер-лейтенант чуточку не опоздал, всех троих можно было бы принять за автоматы, движимые одним и тем же механизмом.
- Карл Брюнке, - представился первым майор, молодцевато щелкнув каблуками.
- Отто Вернер, - лейтенант тряхнул головой, и напомаженная, слипшаяся прядь рыжих волос упала на его невысокий лоб, точь в точь как у Гитлера.
- Герман Маурах. - пронизал девушку ласковыми глазами гестаповец.
По мере того, как они представлялись, девушка дарила их улыбкой признательности. Она, точно оценивая боевые заслуги майора, скользнула взглядом по его крестам, кивком головы дала понять лейтенанту, что заметила лестное для него сходство с фюрером, доверчиво покосилась на грозную эмблему гестаповца н улыбнулась ему какой-то особой, таинственной улыбкой, значение которой трудно было расшифровать. И после этого представилась:
- Эльза Нейман.
Снова - вежливые, недоуменные, вопрошающие взгляды, требующие, нет, не требующие, а как бы предлагающие не томить любопытства и поскорее объяснить загадку.
Эльза понимающе, но сокрушенно вздохнула.
- Присядем, господа. Даже при желании быть краткой, я не могу в трех словах объяснить "тайну" Эльзы Нейман. Эго, к сожалению, длинная история…
И, еще раз вздохнув, девушка покорно и как-то скорбно склонила набок голову и начала рассказывать свою, видно, уже порядочно надоевшую ей историю.
Она - внучка немецкого колониста. Вернее - правнучка. Первым, кажется, в 1867 году, переселился из Германии на Украину с группой своих соотечественников ее прадед Карл Нейман. Переселенцы основали в степи поселок, который был назван по имени прадеда - Карловкой. Сейчас это большое село. Прадеда она знает только по фотографии: высокий, красивый старик с пышной бородой и усами. Да, он был простой крестьянин, фермер, но - богатый. Как говорило семейное предание, он так и не научился чужому языку и знал только такие русские слова: "работать", "лентяй", "бог подаст". Умирая, пожертвовал кирхе на орган сто рублей. По тем временам это были большие деньги.
Дедушка говорил по-русски с легким акцентом. Он имел паровую мельницу, много земли, много батраков. Потом (ей в то время было семь лет) к ним в дом пришли люди, в том числе несколько батраков, служивших у дедушки. Они начали переписывать имущество и все говорили "кулак", "колхоз". И когда они ушли, дедушка схватился за грудь, пошатнулся, упал. Тогда она впервые узнала, что люди умирают от разрыва сердца. А утром снова пришли батраки, и их семью - отца, мать и ее - маленькую девочку повезли на станцию.
Затем они долго ехали по железной дороге и очутились в большом лесу. Эта была тайга. Снег, лес, долгие ночи и северное сияние. В ту же зиму похоронили отца. Его придушило сосной на лесоразработках, но мать говорила, что он сам наложил на себя руки.
Эльза умолкла на несколько секунд, как бы собираясь с силами, чтобы рассказать о самом тягостном.
- В эту же зиму от воспаления легких умерла моя мать. Это было ужасно! За несколько часов перед смертью она очнулась, подозвала меня к себе и прошептала…
В дверь купе громко и бесцеремонно забарабанили кулаком. "Пожаловал комендант эшелона", - решил Маурах и с любопытством взглянул на девушку, ожидая увидеть на ее лице выражение испуга или хотя бы легкой тревоги.
Но стук не произвел на Эльзу особого впечатления. Она даже не взглянула на дверь, а только умолкла и сидела, слегка опустив голову, очень печальная.
- Войдите! - крикнул майор.
Дверь приоткрылась, и показалось глупо ухмыляющееся лицо офицера, ехавшего, очевидно, в соседнем купе. Помутневшими, пьяными глазами он окинул спутников Эльзы, затем остановил взгляд на девушке, и улыбка его стала многозначительной. За плечами офицера показались еще несколько пьяных физиономий.
- В чем дело? - строго спросил майор. Офицер лукаво подмигнул майору.
- Тысяча извинений! Мы не знали, что у вас сидит такая очаровательная птичка.
Дверь захлопнулась. В коридоре дружно заржали.
- Продолжайте, Эльза, - сказал майор. - Эти пьяные свиньи оборвали вас на том… В общем, вы рассказывали о смерти своей матери.
- Да, - грустно кивнула головой девушка. - Умирая, мать прошептала: "Помни, милая Эльза, ты - немка и единственная наша наследница… А пока я оставляю тебе только это". И она попросила, чтобы я сняла с ее шеи крест и надела на себя.
- Вы сохранили крестик? - участливо спросил гестаповец, не спускавший глаз с Эльзы.
- Да, - тихо прошептала девушка. - Вот он.
Она вытащила из-под воротника кофточки золотой крестик строгой формы, висевший на тоненькой золотой цепочке, и прижала его к губам. В ее глазах блестели слезы.
- А как же вам удалось сохранить эту… реликвию? Ведь советские люди почти все поголовно безбожники?
Лицо Эльзы вспыхнуло от едва сдерживаемого негодования.
- У вас есть дети, господин обер-лейтенант? - сухо спросила она у гестаповца.
- Сын. Восемь лет.
- Если ваш восьмилетний сын останется сиротой, я убеждена, что он при всех условиях сумеет сберечь у себя какую-либо мелочь, одну-единственную памятку о своих дорогих родителях.
Это прозвучало, как хлесткая пощечина. На землистых щеках гестаповца проступил слабый румянец.
- Да, мы прекрасно понимаем… - сказал майор, поспешивший замять нетактичность гестаповца. - Об этом тяжело рассказывать… Но что было с вами потом, после смерти матери?
- До пятнадцати лет я воспитывалась в детдоме. Это - приют. Не скажу плохого. В приюте мне было хорошо. Но, находясь только среди русских, занимаясь в русской школе, я начала забывать родной язык. На мое горе, в нашей школе с пятого класса преподавали не немецкий, а французский язык. Я почему-то питала к этому языку непреодолимое отвращение. Затем я поступила в ремесленное училище и через два года стала портнихой. Тут началась война, я вспомнила слова матери: "ты - немка", и у меня точно выросли крылья.
Уже улыбаясь, Эльза рассказала, как она приехала из Архангельска в Харьков, как для того, чтобы ее не задержали, она под чужой фамилией отправилась вместе с другими советскими женщинами рыть противотанковые рвы и как потом, когда советские войска отступили, она расцеловала первого увиденного ею солдата фюрера. С тех пор она живет и работает в Харькове.
- Конечно, уже под своей собственной фамилией, - добавила Эльза, усмехнувшись.
- А куда вы ездили? - поинтересовался Маурах.
- На родину. Я имею в виду то село, где я родилась. Видите ли, мне рекомендовали туда съездить, чтобы установить, сохранилось ли что-нибудь из недвижимого имущества дедушки, подыскать свидетелей и своевременно заявить о своих правах наследницы.
- И свидетели нашлись? - удивился лейтенант.
- Представьте! Я встретила там человека, хорошо знающего нашу семью. Это тоже был в прошлом богатый крестьянин, но украинец. Некий Редька Панас Петрович. Этот Редька также был раскулачен, затем скрывался, а сейчас вернулся в село, и его выбрали старостой. Чудесный старик! Он встретил меня, как родную дочь. И, поверьте, плакал, вспоминая моего отца, дедушку…
- Карловка, Карловка… - морща лоб, произнес вдруг гестаповец, поглядывая на девушку, и потянулся к стоявшему у изголовья новенькому желтому портфелю. - Странно… Я что-то не припомню такого населенного пункта в этом районе. Посмотрим на карту.
Летчики с явным неодобрением и досадой покосились на обер-лейтенанта - что он пристает к девушке со своими вопросами. Настоящая ищейка. Им уже давно хотелось перевести разговор на более веселую тему.
- Вы не найдете на карте этого названия, господин обер-лейтенант, - мягко улыбнулась Эльза. - Ищите село Колхозное. Пятнадцать километров на юг от станции. Нашли? Это и есть Карловка: село переименовано в 1930 году, в момент коллективизации.
- Но правнучка Карла Неймана не повинна в этом… - с милой улыбкой произнес майор и, незаметно кивнув в сторону гестаповца, подмигнул Эльзе.
- Но ведь и господин обер-лейтенант тоже не виновен, - возразила девушка.
Маурах спрятал карту в портфель.
- Нашел Колхозное. Я просто хотел проверить свою память…
Эльза лукаво посмотрела на него.
- Будем откровенны, господин обер-лейтенант, вы не только проверяли свою память, вы, как это выразиться… немножко не поверили мне. Но, боже упаси, я не в обиде, это так естественно в вашем положении. - Лицо девушки вдруг стало серьезным, почти суровым. - Война еще не кончилась…
И, точно не договорив что-то важное, но и без слов понятное для ее собеседников, Эльза замолчала.
- Нет, я не имею никаких оснований… - блудливо ухмыльнувшись, начал было обер-лейтенант.
- Ну, и вы обнаружили что-либо из имущества дедушки? - бесцеремонно перебил его майор, обращаясь к девушке.
- Да, - ответила Эльза. - Сохранился дом. Там была школа. Сохранилось и здание водяной мельницы. Кроме того. Редька дал мне список крестьян, которые забрали наши вещи, инвентарь, скот, и пообещал после окончания войны заставить их полностью возместить причиненные мне убытки. Он написал свидетельское показание, подписанное еще тремя жителями села. Сейчас я вам покажу этот интересный документ…
Эльза, улыбаясь, не спеша расстегнула верхние крючки полушубка и засунула руку, собираясь достать документы. Вдруг лицо ее слегка побледнело и в глазах отразился испуг. Она торопливо расстегнула все крючки полушубка и стала шарить по подшитым изнутри полотняным карманам. Карманы были пусты.
Не произнося ни звука, Эльза поднялась и, закусив нижнюю губу, озадаченно посмотрела на офицеров, но так, точно в это мгновение их не было в купе.
- Что с вами? Что случилось? - всполошились майор и лейтенант.
Эльза стояла, мучительно стиснув зубы, на щеке ее дергался какой-то маленький мускул, в глазах читалось предчувствие непоправимой беды…
- Они были, были… - прошептала она по-русски, ни к кому не обращаясь. - Они были, когда я приехала на станцию. Я проверяла…
- Вы потеряли документы? - спросил гестаповец, искренне изумленный.
Точно очнувшись, девушка бросила на него свирепый взгляд и сорвала с себя полушубок. Она сперва с силой встряхнула его, затем торопливо и деловито ощупала каждую складку. После этого столь же быстрой и тщательной ревизии подверглась корзинка. Два белых кныша, большой кусок сала, завернутый в чистую холстину, несколько кружков домашней колбасы, банки с медом, флакон духов, зеркальце, пудра и золотой тюбик губной помады, обрывки газет и страницы немецкого иллюстрированного журнала - все это было мгновенно извлечено из корзинки, осмотрено и ощупано руками Эльзы.
Все еще не решаясь поверить своему несчастью, девушка, не обращая внимания на офицеров, села на скамью и, сняв фетровые сапожки, потрясла ими вниз голенищами, словно выливая оттуда воду.
Майор и лейтенант отошли в сторону, чтобы не мешать, и с мрачным сочувствием следили за ее движениями.
Забытый всеми гестаповец сидел в углу у столика. На его запавших висках выступила испарина, рот был слегка приоткрыт, темные глаза потеряли свой блеск. Обер-лейтенант Герман Маурах, опытный следователь гестапо, был поражен, обескуражен и не знал, как ему следует отнестись к тому, что происходило сейчас на его глазах.
23. ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
В этот день Гросс получил обед из общей солдатской кухни. Оксана вечером не явилась. Фельдфебель сказал, что девушка ушла домой, сославшись на сильное недомагание. Печку на ночь не топили, и в кабинете было прохладно. Лейтенант, проводивший роту на линию, пробыл несколько часов на морозе и вернулся в школу сильно озябшим. Он поставил табурет на печурку и уселся там, прижавшись спиной к еще теплому кафелю.
Лейтенант читал газету. В такие минуты отдыха он разрешал себе расстегнуть ремень, и его круглый животик наслаждался полной свободой. Однако на этот раз отдых лейтенанта продолжался недолго. Едва он прочел сводку с восточного фронта, как раздался требовательный звонок телефона.
Кряхтя и ругаясь, Гросс слез с печурки, снял трубку.
Звонил майор Вольф. Узнав, что лейтенант находится у себя в кабинете, майор выругался и в очень обидных выражениях потребовал, чтобы Гросс немедленно отправился на линию и лично проверил, как несут службу патрули.
- Он еще недоволен, мальчишка, молокосос, - положив трубку, сердито забормотал лейтенант. - Если он и старше чином, так думает, что я обязан выполнять его сумасбродные указания и мерзнуть всю ночь, ожидая прохода проклятого поезда - Гросс вздохнул, затянул пояс потуже и с сожалением посмотрел на табурет, стоявший на печурке. - Какая все-таки неудобная вещь - эта война. Они все еще пишут о победах… А я, старый болван, социал-демократ… - тут Гросс невольно оглянулся и. хотя в кабинете никого не было, счел нужным поправиться… - бывший социал-демократ, поверил, что эту страну можно завоевать в три месяца! Какая наивность, какая глупость! Под Москвой русские устроили настоящий разгром. Да, да, несомненно. Сейчас это становится известно всем. Появилась проклятая листовка…
Лейтенант сумрачно улыбнулся. Он вспомнил" как был обнаружен второй экземпляр листовки - ее приклеил кто-то на спину пьяному полицейскому Шило. В таком виде Шило явился в комендатуру. По приказу Гросса полицейского выпороли, но солдаты каким-то образом узнали содержание листовки и шепчутся о неудачных боях под Москвой. Сведения, изложенные в листовке, выглядят очень правдоподобно, и число потерь вряд ли преувеличено. Он сам слышал в штабе полка, что русские ввели в дело какую-то новую пушку. Очевидно, под Москвой полегли десятки тысяч отборных солдат фюрера. А сколько обмороженных. Ужас! Как можно было начинать поход на Россию, не позаботившись о том, чтобы армия была обеспечена зимним обмундированием? Прямо-таки не верится, чтобы высшее командование могло допустить такую непростительную оплошность. Ведь есть убедительный исторический пример - Наполеон. Его армия погибла в русских снегах… Наполеон был гениальным полководцем, баловнем судьбы, любимцем бога войны, фигурально выражаясь. Он тоже стремился к мировому господству, но окончил жизнь на острове святой Елены.
- И вообще, зачем лично мне, Гроссу, мировое господство? - раздраженно бормотал лейтенант, снимая с вешалки шубу. - Сейчас мне нужно не мировое господство, а только кровать с теплой периной - не больше. Завоеванное пространство, миллионы квадратных километров! Разве оно завоевано, когда здесь полно партизан и каждый день дрожишь от страха? Мне нужна пенсия, которую я уже заслужил, а не этот тесный мундир. Черт возьми, я становлюсь пацифистом. Ничего не поделаешь - возраст!
Столь еретические рассуждения лейтенанта прервал вбежавший без стука взволнованный Штиллер.
- Господин лейтенант!..
- Почему вы здесь?! - гневно набросился на него Гросс. - Я вам приказал присутствовать на дороге до прохода литерного поезда и проверять патрули!
- Разрешите доложить, господин лейтенант. Чрезвычайное происшествие. Исчез один солдат.
- Как исчез? Куда исчез?
- Неизвестно, господин лейтенант, - растерянно пожал плечами Штиллер. - Я назначил его в четвертый патруль.
- Ну?
- Его там нет.
- Но, может быть, он в восьмом или пятнадцатом? Вы проверяли все патрули?
- Нет! Не успел…
- Ну вот, не проверяли, а подымаете тревогу, бежите сюда. Погреться захотелось?
Снова раздался телефонный звонок. Лейтенант сердито снял трубку.
- Да, да. Какой солдат?! - закричал он встревоженно, выслушав какое-то сообщение. - Вы что - пьяны, Шульц? Я не посылал солдата. Мальчишку должны были привести ваши полицейские утром.
Лейтенант умолк, слушая, что ему говорит Шульц, и его обрюзгшее лицо начало темнеть от прилива крови.
- Но почему вы не справились по телефону об изменении моего распоряжения? Надо было проверить линию!
Штиллер со страхом смотрел на лейтенанта. Ему казалось, что Гросса сейчас свалит удар.
- А если к вам явится какой-нибудь незнакомый паршивый ефрейтор с усиками и скажет, что он Адольф Гитлер, вы поверите этому прохвосту?!! - уже не понимая, что он говорит, орал в трубку лейтенант. - Черт вас возьми, Шульц! Вы мне испортили все дело. Я не намерен отвечать за вас. Что вы мне тычете убитого полицейского! Завтра утром явитесь ко мне, я оторву вам голову, чтобы убедиться, чем она набита: мозгами или опилками! - Гросс бросил на рычаг трубку. - Фу!
- Что случилось? - спросил Штиллер.
- Староста села Ивановка, - прижимая руку к левому боку и учащенно дыша, начал объяснять фельдфебелю Гросс, - этот русский немец Шульц, заявляет мне, что еще вечером пришел какой-то человек в форме немецкого солдата и, будто бы по моему приказанию, забрал мальчишку. Шульц дал ему для сопровождения одного полицейского. И вот теперь он звонит и сообщает, что его полицейский лежит за селом убитый. Кошмар!
У лейтенанта Гросса были особые причины для столь бурных переживаний. В штабе полка его выругали за то, что он держит арестованного подростка у себя, и приказали завтра же утром отправить его в гестапо. Отпустив Тараса, чтобы проследить, не отправится ли он ночью в лес за миной, Гросс действовал на свой страх и риск. И вот неожиданный результат - мальчишка исчез при загадочных обстоятельствах.
- Шульц не называл вам фамилию солдата? - после минутного молчания спросил Штиллер.
- Нет, - внезапное подозрение мелькнуло в глазах Гросса. - А как звать исчезнувшего?
- Курт Мюллер.
- Вы что-нибудь замечали за ним?
- Нет.
- А этот солдат, который был арестован по подозрению в связи с партизанами… Вы мне говорили о нем.
- Эрлих?
- Да. Мюллер не дружил с ним?
- Не замечал, господин лейтенант, - фельдфебель вспомнил, что именно Мюллер настойчиво просил, чтобы его отправили в Ивановку, но благоразумно промолчал об этом.
Лейтенант бросился к телефону.
- Ивановка, Ивановка!.. - закричал он. - Шульц? Скажите, Шульц, солдат назвал свое имя? Как? Повторите! - Гросс с шумным вздохом опустил трубку. - Нет, не Мюллер, какой-то Эрнст Штиль.
- Штиль… Он мог назвать себя как угодно… - угрюмо пробормотал фельдфебель. - Я говорил - мальчишку надо повесить… Нам бы никто слова не сказал. А вот теперь мы по самую шею в грязи.