- Ты… Ты отважная советская девушка, - твердо глядя ей в глаза, произнес солдат. Худое суровое лицо его вдруг изменилось, точно на него упал мягкий свет. - Ты ходишь так… - он расставил руки и сделал осторожный шаг вперед, точно балансируя на протянутом канате. - Упадешь - смерть! Я не враг, Оксана, я друг.
Оксана звонко рассмеялась, но смех ее прозвучал как-то искусственно.
- Какой вы смешной, господин Курт, - сказала она, выходя из-за стола и все еще продолжая держать руку за спиной. - Долго думали, пока придумали?
- Очень дольго, очень много, - хмуро кивнул головой солдат. - Я видел тебя с Гансом Эрлихом. Ночью стояла, разговаривала. Я думал - зачем? Потом - нет патрон и гранат. Потом Эрлих попадает в фельдгестапо. Он умер, но не выдал тебя.
Оксана посмотрела на Курта с сожалением. Так смотрят на людей, одержимых нелепой, навязчивой идеей.
- Зачем же вы мне это говорите? Вы бы взяли и доложили обо всем этом господину обер-лейтенанту.
Курт только грустно усмехнулся.
- Неделю назад, - сказал он, - я незаметно положил тебе в карман пальто записку: "Фельдфебель Штиллер - провокатор…"
- Ага! - раскрыла рот от удивления Оксана. - Это, значит, сделали вы? Не беспокойтесь, в тот же день я передала записку господину обер-лейтенанту.
- Не верю, - покачал головой солдат. - Тогда бы Штиллер не стал провожать тебя второй и третий раз.
Оксана смутилась, но тут же перешла в наступление.
- А почему вы, господин Курт, скрываете от своих, что знаете наш язык? - спросила она, прищурившись.
- По той же самой причине, которой ты скрываешь, что знаешь наш, немецкий язык.
- Я?! - Оксана даже отступила назад, пораженная таким подозрением.
Курт не обратил внимания на ее удивление. Он снова развел руки, как бы удерживаясь на канате.
- Оксана, я тоже хожу так… Я получиль письмо, очень пльохое письмо…
- Интересно… - не дала ему договорить девушка, скептически разглядывая солдата, и тут же добавила с угрозой: - Не мне, а господину обер-лейтенанту будет интересно, когда я расскажу ему об этом разговоре с вами.
- Да, ему было бы интересно… - с невеселой улыбкой согласился солдат. - Но ты не скажешь.
- Почему? - подняла брови девушка.
- Почему раньше не сказала?
- Я жалела вас, я думала - вы шутник, - вскипела девушка. - А вы сумасшедший. Мелете бог знает что.
Солдат сделал знак замолчать. Он прислушался.
- Идут! - тревожно зашептал он, отходя к стене. - Спрячь документы!
- Какие? - Оксана озорно усмехнулась.
- Те, что взяла в столе и держишь за спиной. Оксана небрежно бросила на стол смятые бумажки и рассмеялась в лицо солдату.
В комнату вошли расчесывающий мокрые волосы обер-лейтенант и взволнованный начальник полиции. Курт вытянулся, он был бледен.
- Вы понимаете, я сразу… - говорил на ходу Сокуренко, но, увидев Оксану, осекся.
- Господин обер-лейтенант, - торопливо произнесла Оксана, показывая на бумаги. - Вы приказали мне выбросить эти бумажки, а солдат… он смотрит строго и говорит что-то… - девушка взглянула на глотавшего приоткрытым ртом воздух Курта Мюллера, - по-немецки…
Шварц со злостью скомкал бумаги, швырнул их в печку.
- Уходите! - крикнул он солдату по-немецки и, презрительно искривив лицо, повернулся к Сокуренко. - Ну, ну, рассказывайте. Только спокойно, толком, членораздельно. Кто шел, куда шел, с кем шел?
Начальник полиции указал глазами на девушку, давая понять, что он не хотел бы при ней вести этот разговор. В то же мгновение Оксана обратилась к Шварцу:
- Дрова разгорелись, господин обер-лейтенант, сейчас поставлю кофе и потом зайду подбросить в печку.
И Оксана вышла из комнаты вслед за солдатом.
7. ЧЕТЫРЕ МЕТКИХ ВЫСТРЕЛА
- Почему вы думаете, что эти два подростка - партизаны? - спросил Шварц начальника полиции, как только двери закрылись за девушкой.
- Разрешите нескромность: я не думаю, я - уверен! - горячо ответил Сокуренко.
- Но вы проверяли их документы?
- Нет. - Сокуренко дышал порывисто, он был не на шутку взволнован. - Сейчас я вам нарисую полную картину. Выхожу это я на улицу проверять посты и вижу: на дороге в хутор появляется подозрительный тип.
- Что значит "появляется"? - открывая карту, раздраженно спросил обер-лейтенант. - Откуда появляется?
- В том-то и дело, что неизвестно, откуда он появился. Понимаете, там скирда соломы…
- Но куда он шел? В каком направлении? - раздражаясь еще больше, произнес Шварц. - Вы что-нибудь можете толком рассказать?
На лице начальника полиции появилось плаксивое выражение.
- Шел к селу. Вы же не даете слова сказать… Идет к селу, а сворачивает на тропиночку, стежка по-нашему. Стежка ведет в лес, на просеку. Просекой можно выйти на хутор. Но учтите, что рядом - железная дорога.
- Учитываю, - рассматривая карту, сказал обер-лейтенант. - Сколько ему лет?
- Кому?
- Ну не лесу, не хутору, конечно, - нетерпеливо затопал ногой офицер. - Я о возрасте вашего "подозрительного типа" спрашиваю.
- Далеко было и темновато, но видно, что молодой. Лет шестнадцать - семнадцать, не больше. За плечами - мешок. Понимаете, мне сразу бросилось в глаза - утро, скирда соломы, идет к селу, а сворачивает к просеке. Если вышел из хутора, зачем идет назад в хутор другой дорогой?
- Теперь понятно… - кивнул головой Шварц. - Дальше?
- Только этот первый дошел до леска, а из села выходит второй, тоже с мешком, - продолжал ободренный Сокуренко. - Так этот покосился на меня, а я вроде ноль внимания, за хату и - слежу. Смотрю: и второй сворачивает на тропинку к просеке. Тут я у господина фельдфебеля бинокль попросил и - весь внимание. Гляжу, подходит этот второй к елочке, а навстречу ему поднимается первый…
- Они разговаривали друг с другом? - спросил обер-лейтенант. и взгляд его сразу же стал холодным и острым.
- Не знаю. У меня глаз заслезился.
- От самогона. Меньше пейте, Сокуренко.
- Да, значит, протер я глаза, - торопливо продолжал Сокуренко, - наставил бинокль, смотрю: первый этот, что от скирды шел, как сквозь землю провалился, а второй пошел в лес по просеке.
Обер-лейтенант дернул шнурок, закрывая карту.
- Лучше было бы, если бы у вас не слезились глаза, - сказал он со злостью и заходил по комнате. - Черт знает что такое: он увидел, ему показалось, ему… Как это? Ему померещилось. В результате - он уверен. Какая железная логика! И все это в последний день моего пребывания здесь.
Сокуренко стоял, нервно теребя пальцами смушковую шапку и искоса поглядывая на немца черными злыми глазками. Начальник полиции ревностно выполнял приказ обер-лейтенанта, не спал всю ночь, следя за тем, чтобы полицейские провели облаву как следует. Утром он почти два часа простоял на морозе, присматриваясь к мешочникам, шедшим на хутор, сам лично заметил двух подозрительных хлопцев, сообщил, думал - похвалят… А немец снова недоволен и обращается с ним, как с мальчишкой.
Шварц остановился возле Сокуренко, гоняя под кожей гладко выбритых припудренных щек маленькие тугие желваки.
- Решено! Посылаю две группы, - сказал он сердито. - Одну на машине в объезд, она закроет выход из просеки. Вторая - вы со своими полицейскими отправитесь с ней - пойдет по просеке от нашего села. На машину дайте нескольких полицейских. И вообще, Сокуренко, - раздраженно добавил офицер, - посылайте своих людей вперед. Пусть они не привыкают прятаться за спины наших солдат.
- Понятно! - торопливо щелкнул каблуками начальник полиции и выбежал из кабинета.
Офицер одел шинель, фуражку и также вышел, чтобы отдать фельдфебелю необходимые приказания.
На опушке леса, шагах в пятнадцати от протоптанной по просеке тропинке, росло несколько полузасыпанных снегом елочек. За ними, как за сугробами, сидел на маленьком мешке паренек, одетый в стеганую ватную куртку и сапоги. Красивое смуглое лицо его посинело от холода, он то и дело постукивал ногой о ногу, растирал нос рукавицей, но не поднимался, чтобы побегать и разогреться. Сжав губы, паренек неотрывно смотрел в просвет между ветвями елочки на околицу недалекого села. Сдвинутые у переносья черные плотные брови, строго очерченный рот, крепкий, твердый, точно вырезанный подбородок придавали юному лицу паренька мужественное, суровое выражение.
Где-то над холодной, покрытой снегом степью всходило солнце. Тонкие сизые струйки дыма, подымавшиеся от села к небу, приобрели сперва багровый, затем золотистый оттенок. На белое поле, отделявшее крайние хаты села от леса, упали розоватые полосы света. Снег на верхушках елочек малиново зарумянился.
Три угольно-черных ворона, ослепительно сверкающие на солнце, пролетели из леса в село.
Услышав их голодное, обиженное карканье, паренек вздрогнул, резко поднял голову и долго с мальчишеским любопытством следил за полетом птиц.
На околице села никто не показывался. Но вот появились две женщины. Каждая из них тянула за собою небольшие сани. Они миновали то место, где брала начало тропинка, идущая к лесу, и направились по дороге дальше, к видневшейся невдалеке скирде соломы.
Настороженность исчезла из глаз паренька. Он осмотрел лямки мешка, обмел рукавицей приставший к рядну снег и уже хотел было взвалить свою ношу на плечи. Но тут его внимание привлек отдаленный, нарастающий шум автомобильного мотора, и он снова присел на мешок, не сводя глаз с сельской околицы.
Из села выскочил большой грузовик, до отказа набитый солдатами и полицейскими. У тропинки машина остановилась, и несколько человек торопливо спрыгнули на землю. Тотчас же грузовик помчался дальше, а оставшиеся солдаты и полицейские вытянулись гуськом по тропинке.
Точно не веря своим глазам, паренек тихо и изумленно свистнул. Шевеля губами, он пересчитал людей на тропинке. Их было тринадцать. Чертова дюжина: семь полицаев и шесть солдат… Они торопливо шли к лесу.
Парнишка порывисто приподнялся, словно собираясь со всех ног бежать вглубь леса, но тут же опомнился и замер. Несколько мгновений он, стиснув зубы, смотрел блестящими черными глазами на деревья так жадно и тоскливо, точно в первый и последний раз видел зимнюю красу леса.
- Нет, брат… - громко, со злобой сказал он, видимо пересилив себя. - Ни шагу! Лежи здесь и жди… Вот так!
И, словно повинуясь приказу, он опустился на землю.
Скорбная тень скользнула по лицу паренька и залегла у глаз, в опустившихся уголках рта. Точно отвечая каким-то своим мыслям, он с сожалением покачал головой и печально улыбнулся. Губы беззвучно прошептали что-то…
Затем паренек сурово огляделся вокруг, как бы оценивая занятую им позицию, уложил возле елочки свой мешок, замаскировал его снегом, вытащил из-за пазухи пистолет. Не люди на тропинке были еще далеко. Они только начинали спускаться в ложбину и быстро один за другим исчезали из виду.
Паренек сунул пистолет за пазуху, еще раз печально огляделся вокруг.
Тихо и хорошо было в лесу. Чистый снег слабо розовел на ветвях деревьев. Тонко, едва уловимо пахло смолистой хвоей, горьковатой корой ольхи, сладкими почками берез. Елочки протягивали к самому лицу паренька опушенные снегом лапчатые ветки.
- Ну вот и все, дорогие мои, - сказал паренек, горько улыбнувшись. - Последний разговор…
Слезы потекли из его раскрытых смеющихся глаз. Он смахнул их рукавицей, надвинул шапку на глаза и улегся за мешком.
Полицаи и солдаты долго не появлялись из ложбины и вдруг - точно выросли из снега. Теперь маленький отряд шел не гуськом, а развернувшись цепочкой. Впереди с винтовками наперевес брели по глубокому снегу полицаи, за ними солдаты.
- Пять, шесть… восемь… десять, одиннадцать… - шептал паренек, пересчитывая людей в цепочке.
Недоставало двух. Паренек тревожно, точно боясь ловушки, посмотрел по сторонам, поднял уши шапки, прислушался. По-прежнему было тихо. Он успокоился и вынул пистолет, запасную обойму.
Полицейские в цепочке находились уже на расстоянии ста метров. Хорошо были видны их раскрасневшиеся от мороза лица, ремни с подсумками, повязки на рукавах.
Паренек пошевелился, уминая под собой снег, и замер. Черные злые глаза его глядели не мигая. Наконец он выбрал цель для первого выстрела. Посредине цепочки, вслед за низеньким плюгавым полицейским в синей чумарке, шагал по тропинке высокий гитлеровец с автоматом на груди. Он размахивал руками и кричал что-то своим солдатам. Это был обер-ефрейтор.
Упершись локтями в мешок, паренек стиснул зубы, старательно прицелился и, когда незримая линия, идущая от его гневного зрачка через прорезь прицела и кончик мушки, уперлась в грудь гитлеровца, плавно нажал спусковой крючок.
В тишине морозного, малинового, радостного утра раздался сухой, чуждый природе звук выстрела…
Проводив машину с солдатами и полицейскими, Шварц вернулся в свой кабинет в отличном настроении. "Выходы из просеки закрыты, - размышлял он, рассматривая карту и насвистывая марши. - Им некуда будет деться. И если это действительно партизаны, то Сокуренко преподнес мне на прощанье прямо-таки прелестнейший подарок".
Оксана внесла большую охапку дров. Обер-лейтенант наблюдал, как она подбрасывала их в печку, его поразило необычное выражение лица девушки. "Точно у нее кто-то умер из близких родственников, - подумал он. - А как ужасно красит она брови и щеки… Очевидно, полагает, что вот такая, грубо размалеванная, она становится красивее, привлекательнее. У бедной девушки полное отсутствие вкуса. А ведь если ее приодеть, стереть с лица дурацкую краску, заставить каждый день чистить зубы, сделать модную прическу - получилось бы нечто очаровательное".
Прикрыв дверцу печки, девушка собралась уходить.
- Оксана! - задержал ее Шварц. - Почему у тебя сегодня такое грустное лицо?
Девушка подняла на него смеющиеся глаза.
- Грустное? Вы скажете… Сегодня у меня счастливый день - я видела хороший сон.
- Со свадьбой? - усмехнулся обер-лейтенант.
- Да…
- В каком чине был жених?
- Я этого не заметила, - простодушно ответила Оксана, польщенная вопросом Шварца, - но офицер… Черный мундир, волосы светлые, как у вас, и такой красивый, обходительный, вежливый. Мы входим в кирху, а кругом - народу! И - оргн. Ведь у вас в церкви оргны?
- Боже, какая наивность… - засмеялся обер-лейтенант.
- Вы не верите в любовь? - обиделась Оксана
- Я верю в любовь, - сказал Шварц жестко и посмотрел на девушку с игривым сожалением. - И это… только это спасает тебя от многих неприятностей…
Оксана загадочно вздохнула.
- Господин обер-лейтенант, я никогда ни о чем вас не спрашиваю, а теперь хочу спросить. У вас есть невеста? Это не военная тайна?
- Нет, это не военная тайна, - сказал офицер, расстегивая верхний карман мундира и вынимая оттуда фотографию. - Вот дама моего сердца. Ну, как? Нравится?
С фотографии улыбалась Оксане миловидная немочка, с красивой прической, холеная, капризная, с ямочками на щеках, показывавшая в улыбке два ряда мелких блестящих зубов.
- Ой, какая!.. Ангелочек! - всплеснула руками Оксана. - Разрешите посмотреть?
Обер-лейтенант передал фотографию и с удовольствием отметил, что в глазах этой украинской девушки вслед за восхищением мелькнули ревнивая зависть, страдание, далеко запрятанное сознание своего ничтожества. Он не удивился: даже у многих немецких девушек его ослепительная Берта вызывала именно такие чувства.
- Но папаша у этого ангела… - начал было он, самодовольно улыбаясь, и, не успев договорить, изменился в лице.
Где-то далеко прозвучали выстрелы.
Обер-лейтенант, как был - в меховом жилете, без фуражки - выбежал на крыльцо. Стрельба доносилась со стороны леса. Часто хлопали винтовочные выстрелы, почти беспрерывно трещали автоматные очереди. "Черт возьми, Сокуренко, кажется, не ошибся, - подумал Шварц, прислушиваясь к пальбе. - Но как долго они возятся…"
Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась.
Шварц вернулся в кабинет. Оксана все еще рассматривала фотографию.
- Да, так папаша у этого ангела - сущий дьявол, - весело сказал обер-лейтенант. - Великолепное имение, пятьсот гектаров земли в Восточной Пруссии, два спиртных завода… Наследница - единственная дочь, милая, капризная, взбалмошенная Берта.
- Она любит вас? - спросила Оксана.
- Любит, любит… - пряча фотографию в карман, засмеялся офицер. - Но кто я для ее пузатого папы? Фольксдейче, сын какого-то немецкого колониста в России, раскулаченного к тому же, сын немецкого фермера, имевшего когда-то всего лишь сорок пять десятин земли на Поволжье.
- Как, значит, вы жили в России? - изумилась девушка. - А я - то думаю, откуда немецкий офицер так хорошо знает чужой язык? А спросить все стеснялась.
- Вот поэтому-то я и держу тебя уборщицей, - строго сказал Шварц. - Ты не задаешь лишних вопросов. Ты слуга, вышколенный слуга, четко выполняющий приказания господина. Такими должны быть все здесь, на завоеванной нами земле.
Обер-лейтенант подошел к шкафу, вынул маленькую бутылку коньяка и две металлические рюмки.
- Сегодня у меня особенный день, Оксана. И я угощаю тебя лучшим в мире французским коньяком "Мартель". Французы называют его "напитком богов".
- За что же мы выпьем? - спросила девушка, почтительно принимая из рук офицера поданную ей рюмку. - За здоровье вашей невесты?
- Да, за здоровье Берты. Сейчас ее папаша даже знать не хочет какого-то обер-лейтенанта Густава Шварца. Но когда я после войны буду владеть четырьмястами гектарами, и не каких-нибудь прибалтийских песков, а жирной плодородной земли на Украине или в Поволжье, тогда папаша Берты будет шелковым. Ну, сразу, до дна!
Чокнулись и выпили. Оксана сморщила лицо и закрыла рот рукой.
- Не понравилось? - спросил обер-лейтенант, пряча бутылку.
- Понравилось… Только дух захватывает… Спасибо за угощение. Что вам приготовить на завтрак? Есть еще холодец вчерашний, я достала хрен. Кофе сварить покрепче?
- Да. На обед курицу, поджарь побольше картошки. У меня будет гость.
Девушка ушла на кухню. Обер-лейтенанту не терпелось узнать, с чем возвращается начальник полиции. Он оделся И вышел на высокое школьное крыльцо.
Первое, что он увидел, были мчащиеся мимо школы сани, запряженные парой лошадей. На санях, размахивая концами вожжей, стоял полицай Чирва.
- Стой! Куда едешь? - крикнул Шварц.
- Тпррру! - Чирва, откидываясь назад и повисая на натянутых вожжах, остановил лошадей. - За убитыми еду, господин комендант. По приказу начальника.
- А сколько убитых?
- Четверо.
- Как? Ведь их было всего двое.
Чирва молчал, глупо мигая глазами. Красное мясистое лицо его было мрачным - он не понимал, о чем говорит офицер.
- Я спрашиваю, сколько было партизан? - горячился Шварц.
- Пока что один. Живьем взяли. Пацан, можно сказать.
- Что?! - ужаснулся обер-лейтенант. - Четверо наших убито?
Он подбежал к саням, побледневший от ярости, и схватил рукой вожжи.
- Кто убит?
- Полицаи Мулярчук и Кулиш, ваш солдат - не знаю фамилии - и обер-ефрейтор.
- Убиты или ранены?