Когда Мария узнала от соседки, что гитлеровцы и полицаи задержали в лесу двух молодых хлопцев, она сразу же вспомнила ночного гостя, передавшего ей привет от мужа. Мария поняла, что одним из задержанных был, несомненно, тот, кто побывал у нее в хате и назвался "Сынком" Несколько часов Марию лихорадило от страха. Ей казалось, что полицаи уже все выведали у хлопца и идут, чтобы арестовать ее. Она представила себе, как будут ее допрашивать в школе, бить и истязать. Как бы ни отпиралась она - не поможет. Хлопец знает, где запрятаны документы Феди, полицейские откопают их. Все равно она будет молчать. Она не скажет ни слова. Ее замучат насмерть. А что же будет с детьми? Как же Федя доверился такому хлопцу и послал его на ее погибель?
Но когда Мария начала перебирать в памяти каждое слово, сказанное Сынком, тревога быстро исчезла. Какая твердость, сила и настороженность звучали в его голосе! Ведь в минуты, которые пробыл он в хате, он думал больше не о своей, а о ее судьбе. "Что бы ни случилось, помните: у вас никто не был, вы никого не видели". Что бы ни случилось, он приказал ей молчать. Он-то знал, что случиться может всякое… Он ушел в ночную метель, в морозную тьму, ничего не страшась, ко всему готовый. Сунул руку за пазуху, где лежало что-то твердое, и - ушел… Такие не выдают.
Мария устыдилась своих страхов. Она почувствовала себя виноватой перед незнакомым, но дорогим ей хлопцем, попавшим в руки полицаев и гитлеровцев. Что скажет она о Сынке, если снова кто-либо придет от Феди? Погиб. Как погиб? Да разве сможет она спокойно сидеть в хате, когда его там мучат, пытают?
Решившись побывать у школы, Мария пошла к соседке и попросила дать ей на время санки. Она сказала, что хочет привезти соломы для топки.
Хотя зимнее солнце стояло еще высоко и день выдался на диво хороший - люди на улицах села встречались редко. В проулке показалась Оксана. Она шла навстречу Марии и деду. Поравнявшись, поздоровалась негромко, не подымая головы. Лицо у девушки было замкнутое, печальное.
- Видишь, сваха, - шепнул дед Марии. - Эта страдает. Забоялась стерва.
Они вышли к школе как раз в тот момент, когда полицаи выносили на улицу тело Васи Коваля.
- Ага, вот и сани! - обрадовался Чирва. - Подъезжай, тетка, сюда. И ты, дед, к нам заворачивай. Могилу копать не захотел - в сани тебя, чорта старого, коренником запряжем.
Убитого партизана бросили на сани. Мария с ужасом смотрела на мертвого. Он лежал на спине, почти голый до пояса, уставив в бледноголубое небо свой открытый, черный неподвижный глаз. Губы Васи были плотно и как-то страдальчески сжаты, точно он все еще чувствовал страшную боль и старался ее превозмочь.
Мария не могла решить, Сынок ли это или кто-либо другой. Да сейчас она и не старалась найти ответ на этот вопрос. Ее душили слезы тяжелого, острого горя. Кто бы он ни был, этот юный герой, - жизнь его оборвалась в самом цвету. Где-то забьется, заплачет мать, узнав… О, она, Мария, упала бы перед ним на колени и целовала бы это страшное, изуродованное лицо, бессильные руки, она обмыла бы это дорогое тело своими слезами. Но ей даже плакать нельзя…
Фельдфебель вынес кусок фанеры с проволочной петлей. На фанере крупными черными буквами было написано по-русски: "Убийца немецких солдат". Петлю одели на шею Васе, фанеру надписью кверху положили на его грудь. На крыльцо вышел лейтенант Гросс.
- Пусть везут по всем улицам, - стараясь не смотреть в сторону убитого, сказал он по-немецки фельдфебелю. - Пусть все видят. Это будет устрашающе.
Полицейские побежали вперед, вызывая людей из хат на улицу.
Мария и притихший дед Илько тащили сани по дороге. Позади них с винтовкой и автоматом шагали два солдата.
Ракитнянские женщины, старики, дети выходили к дороге и молча смотрели на убитого. Разные чувства читала Мария в глазах своих односельчан - мучительный страх, гордую скорбь, слезливую жалость, пугливое восхищение. Но она не заметила ни одного осуждающего, черствого взгляда.
Когда полицейские уходили далеко вперед, дед Илько, неопределенно покачивая головой, комментировал события:
- Вот поглядите на него… Каков! А? Взял да и уложил шестерых… - И, оглядываясь на солдат, добавлял: - Ну, не разбойник! А? Себя ведь тоже не пожалел, загубил молодую душу…
Солдаты шли молча, в ногу. Только один из них - Курт Мюллер - внимательно поглядывал на старика и толпившихся у дороги жителей села.
К вечеру сани с убитым вернулись к школе. Тут тело партизана повесили для всеобщего обозрения и устрашения на столб телефонной линии.
Вскоре из двора школы двинулась новая процессия. Солдаты и полицейские вынесли шесть закрытых гробов. У немцев на крышках лежали стальные шлемы - знак их "боевой доблести". За гробами двигались строем солдаты и полицейские с винтовками, взятыми на плечо.
Вася Коваль своим застывшим, мертвым глазом смотрел с трехметровой высоты на эту растянувшуюся по переулку процессию. Ветер раскачивал легкую фанеру на его груди, и, ударяясь о голое, замерзшее, твердое, как камень, тело, она глухо и гневно гудела…
12. НОВЫЙ КОМЕНДАНТ
Наконец закончился этот поистине кошмарный для Эмиля Гросса день. Удрученный лейтенант в сопровождении не менее удрученного фельдфебеля Штиллера вернулся в кабинет, где на ковре лежал сложенный вдвое половичок. Тут новый комендант вспомнил об арестованном подростке.
- Скажите, фельдфебель, этот второй мальчишка - тоже партизан? - спросил Гросс, снимая шубу и прижимаясь спиной к кафелю печки.
Штиллер закрывал окна деревянными щитами.
- Мне трудно ответить на этот вопрос, господин лейтенант, - сказал он. - Я не знаю, почему покойный обер-лейтенант привлек этого второго мальчишку.
- Но где и при каких обстоятельствах он был захвачен? - допытывался лейтенант.
- Мы взяли его при выходе из просеки, у хутора. Он нес мешок с очень дрянной мукой. Ничего подозрительного при обыске мы не обнаружили. Признаюсь, у мальчишки был глупый вид: до того он растерялся и перепугался. Он все время бормотал что-то и показывал какой-то документ - пропуск, кажется, который лежит сейчас у вас, господин лейтенант, на столе.
- Но почему же обер-лейтенант был уверен, что этот второй тоже партизан? Вы ведь присутствовали при допросе?
- Да, господин лейтенант, - заморгал глазами Штиллер. - При второй половине допроса. Но, видит господь, я в состоянии понять только десятое слово из той тарабарщины, на которой говорят эти люди. Я понял только, что этот Сокуренко и обер-лейтенант подозревали, что оба подростка - сообщники. Подозревали, но уверены в этом не были. Обер-лейтенант все время показывал на мешки. Мешки у них, в самом деле, почти одинаковые. И затем обер-лейтенант очень часто употреблял слово "мина". Он, очевидно, полагал, что этот второй нес мину и спрятал ее где-то в лесу. Обер-лейтенант инструктировал нас и предупреждал, что партизаны пользуются какой-то маленькой миной секретного устройства, и обещал награду тому, кто сможет обнаружить такую мину. Вот все, что я могу сказать, господин лейтенант.
Штиллер с любопытством рассматривал лейтенанта. Это любопытство не было праздным: плох тот подчиненный, который не знает способностей, характера и привычек начальства.
Лейтенант покосился на половичок и досадливо покачал головой.
- Какое свинство - умереть, не передав дела. Что же мне делать с этим мальчишкой? Разве это улики - мешки? Я уже видел тысячи людей с такими мешками. Тысячи людей на дорогах.
- Что делать? - поняв, что лейтенант беспомощен, как ребенок, Штиллер не сдержался и широко ухмыльнулся. - Ах, господин лейтенант, зачем вам улики? Сразу видно, что вы недавно приехали в эту страну…
- Да, но меня инструктировали, - строго сказал Гросс. - Я могу брать заложников и вешать их - десять, двадцать, пятьдесят, если виновники диверсий или убийств немецких солдат не будут обнаружены. Но убийца обнаружен, он понес наказание. Я не могу в таком случае хватать людей направо и налево и вешать их… Это вызывает возмущение населения, а согласно инструкции в настоящее время это нежелательно и вредно. Репрессии должны иметь смысл или хотя бы видимость смысла…
Фельдфебель слушал все это, не в силах скрыть улыбку.
- Господин обер-лейтенант рассуждал и поступал значительно проще, - сказал он.
- И погиб такой глупой смертью, - вздохнул Гросс. - Чем доказано, что этот, стрелявший в наших солдат, - партизан? Может быть, он просто нашел пистолет. Может быть, его родителей тоже повесили, как заложников, и он решил отомстить. Когда я ехал сюда, я видел на одной станции взорванный поезд. Он пошел под откос. На одном из вагонов было написано мелом по-русски: "Будешь бить рабочих и крестьян - больше будет партизан!" Видите! Они знают наше уязвимое место.
- Это - философия, господин лейтенант. Я бы на вашем месте объявил и этого мальчишку партизаном, привесил ему на грудь дощечку, и - дело с концом. Кто будет проверять? Впрочем, мое дело выполнять приказания…
Гросс, тяжело ступая усталыми ногами, задумчиво прошелся по кабинету.
- Хорошо, допустим, мы повесим и этого. Ну, а вдруг начальство узнает, что у обер-лейтенанта было подозрение, будто мальчишка спрятал мину. Об этой секретной мине много говорят, ее ищут, о ней уже ходят легенды, но ее еще никто не видел. И скажут: почему вы поторопились, почему вы не сумели заставить какого-то сопливого мальчишку рассказать о его тайне?
Фельдфебелю надоели разглагольствования нового командира.
- Я жду ваших приказаний, господин лейтенант, - сказал он бесстрастно.
- Давайте его сюда, - вздохнул Гросс. - На всякий случай, пусть зайдут два солдата.
Ожидая возвращения фельдфебеля, Гросс поправил соскальзывающий вверх с круглого животика ремень, проверил, хорошо ли застегнута кобура пистолета и, придав обрюзгшему лицу внушительный вид, грозно откашлялся. Но тут его взгляд упал на половичок, и он печально, со страхом покачал головой. И хотя окна были плотно прикрыты щитами, за дверями, в коридоре, ходил вооруженный дежурный, а на дворе, у школы, стояли часовые, лейтенанту Эмилю Гроссу вдруг стало жутко в этой теплой комнате, как будто здесь, кроме него, незримо присутствовали тени жертв неоправданной, тупой жестокости.
"Нет, нет, - подумал он, встряхиваясь и стараясь взять себя в руки. - Это слабость, нервы. Я еще не привык к этой роли. Но я привыкну, должен привыкнуть".
Наконец фельдфебель и два солдата ввели посиневшего, дрожавшего от холода Тараса. Хлопец скинул шапку и, покорный судьбе, с тоскливой, горькой надеждой уставился на лейтенанта.
- Так, мальшик, ты должен рассказать фесь… - начал Гросс, строго поблескивая толстыми стекляшками пенсне. - Понимал - фея! Такой маленький и такой ест польшой сфолош!
- Так чем же я виноват? - жалобно спросил Тарас, и стало слышно, как мелко застучали его разжатые зубы.
- Што? Я все знайт! Молшат!
Возмущенный Гросс ходил по комнате, держась от арестованного на приличном расстоянии. Стекляшки его пенсне метали в хлопца холодные молнии.
- Ну? Рассказываль.
Тарас поспешно переступил с ноги на ногу, смущенно откашлялся.
- Значит, я меняю. Конечно, была у меня простыня. Сменял - и обратно иду домой. Заночевал, как водится, в этом селе, а утром опять себе иду. Бац! Меня арестовывают, и - сюда, а тут вот этот… - Тарас в ужасе округлил глаза, - головорез…
- Вы фсе голофорес! Народ - тикари!
- Насчет дикарей… - глуповато замигал глазами хлопец. - Тут я не понял, господин офицер. Это вы в каком случае говорите?
- Вы фее ест некультурный нарот.
- Ага! Насчет культурности… - поняв мысль гитлеровца, обрадованно закивал головой Тарас. - Это - да! Народ темный у нас, это правильно вы сказали. А что я головорез - это напрасно. Как можно такое говорить? Я мухи зазря не обижу. Сроду так. Смирный.
- Тальше рассказываль.
- Ну, а дальше, привели меня сюда, - тяжело вздохнул Тарас. - Я пропуск показываю, рассказал все как следует. Этот молодой офицер, который здесь был… - хлопец хмыкнул носом и осторожно покосился на фельдфебеля, - отпустить меня собирался - видит, что зазря привели и ни е чем я не виноват… Ну, а тут этот ужасный случай - стрельба! Вот где у меня пуля пролетела. - Он прикоснулся грязным пальцем к уху. - Сомлел было от страху. Да вы сами видели, что он тут наделал.
- Ты биль на одна дорога с этот голофорес?
- Так он сюда шел, а я - туда, - терпеливо объяснил Тарас и пожал плечами. - Я не скрываю, повстречался, видел его. Но вот, к примеру, я бы вас встретил. Что с того?
- У фас одинаковый мешок.
- Мешок? - удивился Тарас и снова бросил косой взгляд на фельдфебеля. - Разве можно сравнить? Вон у него какой, с голубой полоской, и пятна, кровь, наверное… А у меня вон тот, белый. Да что тут говорить! Вот господин солдат, не знаю в каком чине… не дадут сбрехать. - Хлопец с загоревшейся в глазах надеждой повернулся к фельдфебелю. - Вот этот мой мешок? Да?
Штиллер молчал. Он не совсем ясно понимал, о чем идет речь.
- Ну вот, и они подтверждают… - повеселел Тарас.
Оживившись, он переступил с ноги на ногу и облегченно вздохнул. Теперь-то этому толстому немцу все ясно. Еще бы! Разве можно спутать такие мешки…
- Какой был у него мешок? - спросил Гросс у фельдфебеля по-немецки.
- Вон тот, белый, чистый, господин лейтенант.
Гросс почувствовал, что единственная тоненькая ниточка, которую он держал в руках, оборвалась. Мальчуган говорил правду. Что же делать? Где искать новые нити, улики? Еще раз мысленно выругав покойного Шварца, подложившего ему такую свинью в виде этого глуповатого и несчастного подростка, лейтенант растерянно взглянул на фельдфебеля.
- Пустить в обработку? - с готовностью спросил Штиллер.
Сжав губы, Гросс молча кивнул головой.
Штиллер толкнул хлопца к двери. Но Тарас по-своему понял разговор немцев и утверждающий кивок лейтенанта.
- Вот это правильно, - сказал он радостно и заискивающе. - Спасибо, господин офицер. Только если отпускаете, так уж и пропуск верните… и мешочек, если можно.
- Фыпускайт? Я буду фыпускайт? После мина. Только так! Только так!
Через несколько секунд к лейтенанту вошла Оксана. Девушка несла на подносе кастрюлю, кофейник и тарелку, накрытую свежей накрахмаленной салфеткой. На ней была новая, светлая шелковая кофточка с короткими рукавами.
- Господин лейтенант, вы сегодня не обедали. Так нельзя… Я хочу предложить вам жареную курицу, кофе со сливками и что-то вроде гренок. Я не знаю, как это по-вашему называется: тонкие ломтики хлеба макают в молоко, потом в яичный желток и поджаривают. Попробуйте. Господин обер-лейтенант их очень любил…
Оксана хлопотала у стола, расстилая скатерть и расставляя тарелки. Гросс исподлобья следил за неторопливыми плавными движениями ее обнаженных до локтя красивых рук. Что из себя представляла эта девушка, торчавшая прежде на кухне, он не знал и испытывал к ней глухое враждебное чувство. Уж очень она спокойно говорит о покойном Шварце, словно обер-лейтенант не погиб, а вышел в другую комнату. Но Гроссу чертовски хотелось есть, а жареная курица выглядела очень аппетитно. Не раздумывая долго, лейтенант принялся за еду и вскоре убедился, что в смысле кулинарных способностей эта украинская девушка ничуть не уступает его Анне. Все было очень вкусно.
А тем временем бесшумно двигающаяся Оксана проверила, прогорели ли дрова в печке, закрыла заслонку в трубе, оглядела, надежно ли держатся в гнездах крючки щитов на окнах, нагнулась и поправила половичок.
- Простите, господин лейтенант, - сказала она, приблизившись к столу. - Я хочу спросить, что вам приготовить на завтрак? Конечно, утром я могу сварить кофе и еще что-нибудь приготовить на скорую руку. Сосисок у нас нет… - Она сочувственно улыбнулась. - Но можно поджарить свиное сало с кислой капустой.
- Мошно, - кивнул головой Гросс.
- К какому часу подать завтрак? Господин обер-лейтенант требовал точно в половине одиннадцатого.
- Мошно.
- И последний вопрос, - словно извиняясь за свою назойливость, торопливо произнесла девушка. - Если вам потребуется постирать белье, прошу сказать мне. На следующий день оно будет готово.
- Это сафтра, - сказал Гросс, наливая кофе в чашку.
Оксана склонила голову и почти пропела:
- До свиданья, господин лейтенант. Спокойной ночи вам.
Запивая жирные куски мяса горячим, отлично сваренным кофе, Гросс думал о том, что его несчастный предшественник не так уж плохо придумал, взяв себе в горничные эту девушку. Черт возьми, даже в походных условиях нужно уметь обеспечивать себе максимум возможных удобств.
- Ну, как? - спросил он, завидя вошедшего в кабинет Штиллера.
- Сейчас его приведут сюда, - ответил фельдфебель, жадно поглядывая на кастрюлю с остатками курицы. - Он потерял сознание… - На лице Штиллера появилась игривая улыбка. - А как, на ваш вкус, эта девушка, господин лейтенант? Не правда ли, она заслуживает внимания?
Гросс досадливо махнул рукой и засопел. Ему не понравился развязный тон фельдфебеля и явное желание подчиненного получить приглашение к столу.
- Кто эта девушка? - спросил он строго. - Зачем ее взял обер-лейтенант? Ей можно что-либо доверять?
- Вполне! Очень надежна. Мы ее проверяли различными путями… И надо сказать, что обер-лейтенант использовал ее как своего тайного осведомителя. В письменном столе вы найдете ее донесения…
Фельдфебель не успел договорить - солдаты втащили в комнату Тараса. По лицу хлопца из полуоткрытых глаз катились обильные слезы, он глухо стонал. Его усадили на стул возле стены
- Где есть спрятаный мина? - вытирая салфеткой губы, спросил Гросс - Ну, рассказыфаль?
- Я шел менять… - Тарас всхлипнул. - Говорю вам… У меня же пропуск…
- Ага! Тепя мало пили. Тепе путет еще.
Полными слез, страдальческими глазами хлопец посмотрел на офицера. Красные опухшие губы его искривились я задрожали.
- Чего зазря мучить-то? Знал бы, что… Убивайте сразу, если уж такое надумали… А то говорю вам по-человечески - не знаю. Шел я, взяли на дороге… Ой, горенько мне, мама моя родная. Ребра ломали, совести нет… А еще культурные люди!
Скажем правду, Эмиль Гросс по своей натуре не был жестоким человеком. Более того, он любил детей и считал себя опытным педагогом. Детские слезы всегда трогали его. Но сейчас перед ним был славянский мальчик - жалкий, несчастный и в то же время загадочно враждебный. Ведь другой такой мальчуган, чуть-чуть постарше этого, на глазах у Гросса убил обер-лейтенанта и начальника полиции. Что-то невероятное! Разве можно в таком случае за что-либо ручаться? Нет, к этому мальчугану следует применить политику не только кнута, но и пряника.
- Уведите, - приказал Гросс.
Тараса увели.
- Господин лейтенант! - сказал фельдфебель, как только дверь закрылась. - Можете не сомневаться - мы обрабатывали этого сопляка так, как надо. Солдаты били прикладами, а у меня до сих пор болят кулаки, хотя я выбирал наиболее нежные и чувствительные места. Он, должно быть, в самом деле ничего не знает. Или уж если знает, то все равно ничего не скажет. Приклады и кулаки тут бесполезны. Его нужно повесить или отпустить. Лучше всего повесить. Это будет вернее.